Да, то была случайность, но также тут могла быть ошибка с Парацельсовым трезубцем. Я неверно направил его оси, плохо рассчитал положение рукояти.
Он повел машину на тротуар, выставив в окошко дуло маузера, чтобы освободить проезд, и так дотянул до поперечной улицы. Вдали виднелась река. А что, если оставить тело в одном из ангаров гавани? — подумал он. Если бросить его в воду? Буэнос-Айрес — единственный в мире город, имеющий только три стороны света. Люди говорят о севере, западе, юге, но на востоке пустота: там ничто, вода. Он вспомнил, что на буссоли знак Покойной совпадал с норд-норд-остом. Да, в этих указаниях есть какой-то ключ к разгадке тайны. Он остановил машину. Прочитал листок, который у него лежал в бардачке. Зодиакальный знак Эвы Перон. «Телец: влажность побеждает сухость, земля побеждает огонь. Ось тела проходит через желудок. Музыкальная нота, соответствующая ее бессмертию, — ми. Палец, которым она указывает свое место, — указательный». В направлении реки, на восток, повторил он.
Он пересек ухабистые подступы станции Ретиро. В темном кузове машины Гандини солдаты пели. Недавно, когда Полковник в преддверии пожара уменьшил скорость, он услышал, что они стучат по кабине прикладами ружей. Два-три удара, а потом это странное пение без аккомпанемента.
Луна скрылась. Слева он различил ворота казармы военного флота. Дальше не поеду, сказал он себе. Тут будет ее место. Тут больше всего ее ненавидят.
Он попросил вызвать капитана, командовавшего гарнизоном.
— Он спит, — ответил начальник караула. — Недавно лег. У всех у нас был трудный день. Я не могу его будить.
— Сообщите, что я здесь, — приказал Полковник. — Я не двинусь с места, пока он не придет.
Ждал он долго. Небо было полно всевозможных знаков. Изредка сверкали падающие звезды, а иногда виднелись только верхушки снастей на судах. Небо было усталым зеркалом, отражавшим бедствия земли.
— Сейчас капитан придет, сейчас придет! — крикнул начальник караула.
Но капитан пришел еще не скоро, уже почти светало.
Полковник знал капитана. Звали его Реарте. Они учились вместе на курсах разведки. Это был знаток масонских лож и всяческих заговоров. У него была тетрадь с перечнем всех тайных обществ: куча имен и дат, неудавшихся планов и двойных агентов. Полковник не раз говорил, что если бы Реарте захотел, он мог бы на основе своих заметок написать неизвестную историю Аргентины, обратную сторону луны. Но захочет ли? Он всегда был человеком нелюдимым и не вполне надежным. Теперь, думая о нем, Полковник отметил, что Рауль Реарте и Эва Дуарте — это почти анаграммы.
Опять он услышал пение Гандини и солдат. Спросил их через стенку кабины, не хотят ли они пить. Никто не ответил, пение продолжалось. Опершись о баранку, Полковник задремал. Наконец он услышал скрип ворот казармы и увидел направлявшегося к нему капитана. Тот, видимо, только что принял ванну, волосы у него лоснились от фиксатуара. Он был в фуражке и в куртке и на ходу заправлял в брюки форменную сорочку. Полковник жестом дал понять, что хочет с ним поговорить наедине.
Они вместе вошли во двор. Посреди двора высилось одинокое чахлое дерево.
— В эту ночь, Реарте, у нас важная операция, — сказал Полковник. — Перевозим тело. Но оказалось, это не так просто. Один из пунктов подвел.
— Да, такое бывает, — сказал капитан, качая головой.
— В этом деле не должно было быть. Это случайность.
— Чем я могу помочь? Президент не желает, чтобы военно-морское ведомство вмешивалось в дела армии.
— У меня в грузовике находится фоб, — сказал Полковник. — Мне надо его оставить здесь. Всего на несколько часов. До полуночи.
Моряк снял фуражку, пригладил и без того гладко зачесанные волосы.
— Не могу, — сказал он. — Мне снесут голову.
— Прошу как о личном одолжении, — настаивал Полковник. Он ощущал в горле иссушающий страх, но старался, чтобы голос звучал спокойно, равнодушно. — Только вы и я. Больше никто не должен знать.
— Это невозможно, полковник. Я обязан известить начальство. Вы же знаете, как положено в этих делах.
— Возьмите гроб на какое-нибудь судно. Если он будет на судне, никому ничего не придется говорить.
— На судне? Вы меня удивляете, Моори. Вы сами не знаете, что говорите.
Полковник почесал затылок и пристально посмотрел на Реарте.
— Я не могу таскаться с этой штукой туда-сюда, — сказал он. — Если ее у меня отберут, нам всем каюк.
— Может, и так. Но никто у вас ее не отберет.
— Уж так-то не отберет! Все хотят ею завладеть. Это потрясающая штука. — Он понизил голос. — Это та женщина, Эва. Идемте, покажу.
— Не морочьте меня, Моори. Вы меня не убедите.
— Взгляните на нее. Вы же человек образованный. В жизни не забудете.
— То-то и оно. В жизни не забуду. Если эта женщина здесь, увезите ее. Она приносит несчастье.
Полковник попытался усмехнуться, но не смог.
— И вы тоже поверили этой сказке? Это же мы в разведке ее придумали! Какого черта она может приносить несчастье? Это мумия, покойница, такая же, как все прочие. Идемте. Вы же ничего не теряете.
Он открыл дверцы фургона и велел солдатам выйти. Моряк растерянно сделал несколько шагов. Все больше светало — кружила мошкара, шелестели листья, гремел дальний гром. Выходя за длинную ограду, у которой стоял грузовик, сержант Гандини споткнулся и закружился, как слепая птица.
— Мы слышали, что был пожар, мой полковник, — испуганно мигая, пролепетал он.
— Ничего не было. Ложная тревога.
— Что делать с солдатами?
— Уведите их метров на сто и ждите меня.
— Там внутри какой-то странный запах, мой полковник. Я уверен, что в ящике химикаты.
— Кто его знает, что там, — взрывчатка, спирты? Никаких указаний нет.
— Есть табличка с именем. Петрона, кажется, какая-то, — сказал Гандини, удаляясь. — И даты. Что-то старинное, прошлого века.
Запах был сладковатый, еле ощутимый. Полковник спохватился, как он раньше об этом не подумал: настоящее тело пахнет, а копии — нет. А впрочем, эка важность. Копии Эвиты уже никогда не окажутся вместе с ней.
— Реарте! — позвал он.
Моряк ответил сухим покашливанием. Он уже стоял в полутьме позади Полковника.
— Вы даже не представляете себе, что это такое, — говорил Полковник, неумело отвинчивая крышку гроба. Отвертка то и дело выскальзывала у него из рук, три гайки потерялись. — Вот она, — сказал он наконец.
Он откинул саван, прикрывавший лицо Покойной, и включил фонарь. Освещенная ярким лучом, Эвита была видна строго в профиль, плоская двухмерная фигура, разделенная светом пополам, как луна.
— Кто бы мог подумать. — Капитан смущенно снова пригладил себе волосы. — Вот она, эта Кобыла, что нам испортила жизнь. Какой кроткой кажется. Кобыла. Она самая.
— Какой вы видите ее сейчас, такой она останется навсегда, — хриплым, возбужденным голосом сказал Полковник. — Ей ничто не повредит: вода, негашеная известь, годы, землетрясения. Ничто. Поезд по ней проедет, она такой же останется.
Он опустил луч фонаря. На Эвите светились фосфоресцирующие блики. Из гроба поднимались розоватые испарения.
— Она точно приносит несчастье, сукина дочь, — повторил капитан. — Смотрите, что она сделала с вами. Вы на себя не похожи.
— Ничего она со мной не сделала, — огрызнулся Полковник. — Что это вам взбрело в голову? Она не может причинить зла никому.
Слова вырывались у него совершенно бездумно. Он не хотел их произносить, они сами выскакивали. Моряк отвел глаза. Он увидел, что два унтер-офицера в караульной будке развлекаются, бросая дротики в мишень.
— Лучше увезите ее, Моори Кёниг, — сказал он.
— Вам же будет хуже, — возразил Полковник, выключая фонарь. — Вы могли бы войти в историю, а теперь не войдете.
— На черта мне нужна история. Истории не существует. Гандини вдалеке прокричал, подражая крику чайки.
Полковник, засунув в рот два пальца, ответил долгим, пронзительным свистом. Эхо разнесло эти звуки в тумане. Река была рядом, в двух шагах.
Сонные солдаты вернулись в фургон. Гандини хотел было подняться с ними, но Полковник приказал ему сесть рядом с ним в кабине.
— Едем в Главный штаб, — сказал Полковник. — Надо отвезти обратно отряд.
— И груз тоже, — предположил Гандини.
— Нет, — уверенно и высокомерно возразил Полковник. — Груз мы оставим в машине возле Службы разведки на весь день и всю ночь.
В молчании они проехали мимо гаваней. Солдат оставили в гаражах штаба и принялись колесить по пустынному городу. Им чудились тени, поджидающие их за углом, они опасались, что кто-то выстрелит в них из прихожей и захватит машину. Они ездили по авенидам, паркам, пустырям, резко тормозя на поворотах, держа маузеры на взводе, опасаясь встречи с врагом, который где-то там их подкарауливает. Поднялся ветер. Поток низких серых туч затопил небо. Они не хотели признаться, но усталость одолевала их. Наконец, делая крюки и всяческие объезды, они направились к Службе разведки.
Подъехав к зданию, Полковник обнаружил новую беду. На тротуаре, у которого он думал оставить фургон, горел ряд тонких, длинных свеч. Кто-то рассыпал вокруг маргаритки, глицинии и анютины глазки. Теперь Полковник знал, что враг не преследует его. Гораздо хуже. Враг угадал, каким будет следующий пункт назначения, и опередил его.
8. «ЖЕНЩИНА ОБРЕТАЕТ ВЕЧНОСТЬ»
(Из главы XII книги «Смысл моей жизни»)
Из каких элементов построен миф об Эвите?
1) Она взлетела как метеор из безвестности маленьких ролей в радиопостановках на трон, на котором еще не сидела ни одна женщина: трон Благодетельницы Простых Людей и Духовной Руководительницы Нации.
Всего этого она достигла менее чем за четыре года. В сентябре 1943 года ее взяли по контракту на радио Бельграно для исполнения ролей великих женщин истории. Новое жалованье позволило ей переехать в скромную двухкомнатную квартиру на улице Посадас. В первых передачах она так беспощадно коверкала испанский язык, что едва не пришлось прекратить этот цикл. Елизавета Английская беседовала с сэром Уолтером Рали, а императрица Шарлотта, супруга императора Максимилиана, с Бенито Хуаресом, произнося слова с коробящим слух акцентом аргентинского простонародья. Быть примой актерской труппы по тем временам ровно ничего не значило в глазах общества. Для приличной публики, которая мало слушала радио, Эвита была всего лишь комедиантка, развлекавшая полковников и морских капитанов. Никто не считал ее опасной.
В июле 1947 года все уже было по-другому. Эвита появилась на обложке еженедельника «Тайм». Она вернулась из поездки по Европе, поездки, которую газетчики назвали «путешествием радуги». Она не занимала официального поста, однако ее принимали главы государств, Папа, толпы народа. В Рио-де-Жанейро, последнем пункте ее вояжа, американские министры иностранных дел приветствовали ее и прервали свою конференцию, чтобы выпить в ее честь. Те, кто не замечал ее, когда она была актрисой, теперь возненавидели ее как символ безграмотного, дикарского, демагогического перонизма.
Ей тогда было двадцать восемь лет. По культурным нормам той эпохи она вела себя как мужчина. Просыпалась и отдавала распоряжения министрам кабинета в самые неподходящие часы, прекращала забастовки, приказывала уволить журналистов и актеров из чувства мести или по капризу, а на следующий день велела возвратить их на работу, давала приют во временных пристанищах тысячам приезжих из провинций, открывала фабрики, объезжала за день по десять населенных пунктов, импровизируя речи, в которых обращалась к беднякам по имени, ругалась, как погонщик скота, не спала ночами. Она всегда держалась на шаг позади мужа, но он казался ее тенью, обратной стороной медали. Эсекиель Мартинес Эстрада в одной из своих достопамятных инвектив так определил эту пару: «Все, чего не хватало Перону или чем он обладал в рудиментарной степени, недостаточной, чтобы завершить завоевание страны сверху донизу, исполнила она или заставила его исполнить. В этом смысле она также была безответственной карьеристкой. В действительности он был женщиной, а она мужчиной».
2) Она умерла молодой, как другие аргентинские мифологические фигуры века: в тридцать три года.
Гарделю было сорок четыре, когда в Медельине сгорелЦ самолет, в котором он летел со своими музыкантами; Че Геваре не было сорока, когда авангард боливийской армии застрелил его в Ла-Игере.
Но в отличие от Гарделя и от Че за агонией Эвиты неотступно следили народные толпы. Ее смерть стала коллективной трагедией. С мая по июль 1952 года каждый день совершались сотни месс, шли сотни процессий с молениями Богу о ее безнадежно исчезавшем здоровье. Многие полагали, что присутствуют при первых предвестьях апокалипсиса. Без Владычицы Надежды не может быть надежды; бездуховной Руководительницы Нации нации приходит конец. С того момента, как распространились медицинские сообщения о ее болезни, и до дня, когда ее катафалк повез в ВКТ кортеж из сорока пяти рабочих, Эвита и Аргентина умирали больше ста дней. По всей стране были сооружены траурные алтари, на которых окаймленные крепом улыбались портреты покойной.
Так бывает со всеми, кто умирает молодым, мифы об Эвите питались тем, что она сделала, и тем, что могла бы сделать. «Была б жива Эвита, пошла бы в партизаны», — пели геррильерос семидесятых годов. Как знать! Эвита была бесконечно более фанатична и пылка, чем Перон, но не менее консервативна. Она сделала бы то, что он решил бы. Спекуляции насчет несостоявшихся поворотов истории — одна из любимых забав социологов, а в случае Эвиты спекуляции раскрываются целым веером, потому что мир, в котором она жила, внезапно превратился в другой мир. «Если бы Эвита была жива, Перон сумел бы справиться с революционными движениями, которые в конце концов свергли его в 1955 году», — твердят почти все труды о перонизме. Это предположение основано на том факте, что в 1951 году, после анемичной, провалившейся попытки военного переворота, Эвита приказала главнокомандующему армии закупить пять тысяч автоматов и полторы тысячи пулеметов, чтобы в случае повторного восстания рабочие взяли в руки оружие. Как знать! Когда Перон пал, оружие, которое предполагалось раздать профсоюзам, оказалось в арсеналах жандармерии, а растерявшийся президент не выступил по радио с просьбой о поддержке. Также и трудящиеся массы не мобилизовались самочинно на защиту своего вождя, как сделали десять лет тому назад. Перон не хотел сражаться. Он стал другим. Стал он другим из-за надвигавшейся старости или потому, что рядом с ним не было неутомимой Эвиты? Ни история, ни кто бы то ни было не могут ответить на этот вопрос.
3) Она была Робин Гудом сороковых годов.
Неправда, будто Эвита смирилась с тем, чтобы стать жертвой, как внушает ее книга «Смысл моей жизни». Она не могла смириться с тем, что существуют несчастные, существуют жертвы социальной несправедливости, так как они напоминали ей, что и она была одной из них. Она пыталась спасти всех, кто попадался ей на глаза.
Когда она познакомилась с Пероном в 1944 году, она содержала семейство немых альбиносов, сбежавших из лечебницы. Она оплачивала им кров и пищу, но работа на радио не позволяла ей ими заниматься. Однажды она с гордостью показала их Перону. Это была катастрофа. Ее подопечные в чем мать родила копались в дерьме. Придя в ужас, ее друг отправил их в военном эшелоне в приют в Тандиле. Солдаты, не уследив, потеряли их где-то по дороге в чаще маисовых плантаций.
Ничто так не огорчало Эвиту, как вид вереницы сирот, появлявшихся в канун Рождества и на патриотических празднествах. Бритые наголо, чтобы не разводить вшей, одетые в синие халатики и серые передники, сироты становились на углах улицы Флорида с металлическими кружками для пожертвований, собирая милостыню для монахинь-затворниц и для колоний детей-дебилов. Дамы из Благотворительного общества, сидя в автомобилях, наблюдали за поведением своих подопечных и выслушивали хвалебные приветствия прохожих. Одежды, в которых щеголяли достойные дамы, были сшиты девушками, не имевшими семьи, заточенными в приюте «Доброго пастыря»; они обучались там искусству кройки и шитья, работая ножницами, прикованными во избежание краж цепью к столу. Эвита не раз клялась, что покончит с этим ежегодным церемониалом унижения.
Случай представился в июле 1946 года, спустя месяц после принесения присяги ее мужем в качестве главы государства. Как первой даме ей полагалось быть почетной председательницей Благотворительного общества, но дамы-благотворительницы не желали общаться с женщиной, имеющей столь сомнительное прошлое, с незаконнорожденной, жившей до брака с другими мужчинами.
Как можно предположить, долг одержал верх над принципами. Дамы-благотворительницы решили поддержать традицию и предложить пост этой Шансонетке — как они называли ее на своих сборищах, — но поставить ей столько условий, чтобы она не могла его принять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Он повел машину на тротуар, выставив в окошко дуло маузера, чтобы освободить проезд, и так дотянул до поперечной улицы. Вдали виднелась река. А что, если оставить тело в одном из ангаров гавани? — подумал он. Если бросить его в воду? Буэнос-Айрес — единственный в мире город, имеющий только три стороны света. Люди говорят о севере, западе, юге, но на востоке пустота: там ничто, вода. Он вспомнил, что на буссоли знак Покойной совпадал с норд-норд-остом. Да, в этих указаниях есть какой-то ключ к разгадке тайны. Он остановил машину. Прочитал листок, который у него лежал в бардачке. Зодиакальный знак Эвы Перон. «Телец: влажность побеждает сухость, земля побеждает огонь. Ось тела проходит через желудок. Музыкальная нота, соответствующая ее бессмертию, — ми. Палец, которым она указывает свое место, — указательный». В направлении реки, на восток, повторил он.
Он пересек ухабистые подступы станции Ретиро. В темном кузове машины Гандини солдаты пели. Недавно, когда Полковник в преддверии пожара уменьшил скорость, он услышал, что они стучат по кабине прикладами ружей. Два-три удара, а потом это странное пение без аккомпанемента.
Луна скрылась. Слева он различил ворота казармы военного флота. Дальше не поеду, сказал он себе. Тут будет ее место. Тут больше всего ее ненавидят.
Он попросил вызвать капитана, командовавшего гарнизоном.
— Он спит, — ответил начальник караула. — Недавно лег. У всех у нас был трудный день. Я не могу его будить.
— Сообщите, что я здесь, — приказал Полковник. — Я не двинусь с места, пока он не придет.
Ждал он долго. Небо было полно всевозможных знаков. Изредка сверкали падающие звезды, а иногда виднелись только верхушки снастей на судах. Небо было усталым зеркалом, отражавшим бедствия земли.
— Сейчас капитан придет, сейчас придет! — крикнул начальник караула.
Но капитан пришел еще не скоро, уже почти светало.
Полковник знал капитана. Звали его Реарте. Они учились вместе на курсах разведки. Это был знаток масонских лож и всяческих заговоров. У него была тетрадь с перечнем всех тайных обществ: куча имен и дат, неудавшихся планов и двойных агентов. Полковник не раз говорил, что если бы Реарте захотел, он мог бы на основе своих заметок написать неизвестную историю Аргентины, обратную сторону луны. Но захочет ли? Он всегда был человеком нелюдимым и не вполне надежным. Теперь, думая о нем, Полковник отметил, что Рауль Реарте и Эва Дуарте — это почти анаграммы.
Опять он услышал пение Гандини и солдат. Спросил их через стенку кабины, не хотят ли они пить. Никто не ответил, пение продолжалось. Опершись о баранку, Полковник задремал. Наконец он услышал скрип ворот казармы и увидел направлявшегося к нему капитана. Тот, видимо, только что принял ванну, волосы у него лоснились от фиксатуара. Он был в фуражке и в куртке и на ходу заправлял в брюки форменную сорочку. Полковник жестом дал понять, что хочет с ним поговорить наедине.
Они вместе вошли во двор. Посреди двора высилось одинокое чахлое дерево.
— В эту ночь, Реарте, у нас важная операция, — сказал Полковник. — Перевозим тело. Но оказалось, это не так просто. Один из пунктов подвел.
— Да, такое бывает, — сказал капитан, качая головой.
— В этом деле не должно было быть. Это случайность.
— Чем я могу помочь? Президент не желает, чтобы военно-морское ведомство вмешивалось в дела армии.
— У меня в грузовике находится фоб, — сказал Полковник. — Мне надо его оставить здесь. Всего на несколько часов. До полуночи.
Моряк снял фуражку, пригладил и без того гладко зачесанные волосы.
— Не могу, — сказал он. — Мне снесут голову.
— Прошу как о личном одолжении, — настаивал Полковник. Он ощущал в горле иссушающий страх, но старался, чтобы голос звучал спокойно, равнодушно. — Только вы и я. Больше никто не должен знать.
— Это невозможно, полковник. Я обязан известить начальство. Вы же знаете, как положено в этих делах.
— Возьмите гроб на какое-нибудь судно. Если он будет на судне, никому ничего не придется говорить.
— На судне? Вы меня удивляете, Моори. Вы сами не знаете, что говорите.
Полковник почесал затылок и пристально посмотрел на Реарте.
— Я не могу таскаться с этой штукой туда-сюда, — сказал он. — Если ее у меня отберут, нам всем каюк.
— Может, и так. Но никто у вас ее не отберет.
— Уж так-то не отберет! Все хотят ею завладеть. Это потрясающая штука. — Он понизил голос. — Это та женщина, Эва. Идемте, покажу.
— Не морочьте меня, Моори. Вы меня не убедите.
— Взгляните на нее. Вы же человек образованный. В жизни не забудете.
— То-то и оно. В жизни не забуду. Если эта женщина здесь, увезите ее. Она приносит несчастье.
Полковник попытался усмехнуться, но не смог.
— И вы тоже поверили этой сказке? Это же мы в разведке ее придумали! Какого черта она может приносить несчастье? Это мумия, покойница, такая же, как все прочие. Идемте. Вы же ничего не теряете.
Он открыл дверцы фургона и велел солдатам выйти. Моряк растерянно сделал несколько шагов. Все больше светало — кружила мошкара, шелестели листья, гремел дальний гром. Выходя за длинную ограду, у которой стоял грузовик, сержант Гандини споткнулся и закружился, как слепая птица.
— Мы слышали, что был пожар, мой полковник, — испуганно мигая, пролепетал он.
— Ничего не было. Ложная тревога.
— Что делать с солдатами?
— Уведите их метров на сто и ждите меня.
— Там внутри какой-то странный запах, мой полковник. Я уверен, что в ящике химикаты.
— Кто его знает, что там, — взрывчатка, спирты? Никаких указаний нет.
— Есть табличка с именем. Петрона, кажется, какая-то, — сказал Гандини, удаляясь. — И даты. Что-то старинное, прошлого века.
Запах был сладковатый, еле ощутимый. Полковник спохватился, как он раньше об этом не подумал: настоящее тело пахнет, а копии — нет. А впрочем, эка важность. Копии Эвиты уже никогда не окажутся вместе с ней.
— Реарте! — позвал он.
Моряк ответил сухим покашливанием. Он уже стоял в полутьме позади Полковника.
— Вы даже не представляете себе, что это такое, — говорил Полковник, неумело отвинчивая крышку гроба. Отвертка то и дело выскальзывала у него из рук, три гайки потерялись. — Вот она, — сказал он наконец.
Он откинул саван, прикрывавший лицо Покойной, и включил фонарь. Освещенная ярким лучом, Эвита была видна строго в профиль, плоская двухмерная фигура, разделенная светом пополам, как луна.
— Кто бы мог подумать. — Капитан смущенно снова пригладил себе волосы. — Вот она, эта Кобыла, что нам испортила жизнь. Какой кроткой кажется. Кобыла. Она самая.
— Какой вы видите ее сейчас, такой она останется навсегда, — хриплым, возбужденным голосом сказал Полковник. — Ей ничто не повредит: вода, негашеная известь, годы, землетрясения. Ничто. Поезд по ней проедет, она такой же останется.
Он опустил луч фонаря. На Эвите светились фосфоресцирующие блики. Из гроба поднимались розоватые испарения.
— Она точно приносит несчастье, сукина дочь, — повторил капитан. — Смотрите, что она сделала с вами. Вы на себя не похожи.
— Ничего она со мной не сделала, — огрызнулся Полковник. — Что это вам взбрело в голову? Она не может причинить зла никому.
Слова вырывались у него совершенно бездумно. Он не хотел их произносить, они сами выскакивали. Моряк отвел глаза. Он увидел, что два унтер-офицера в караульной будке развлекаются, бросая дротики в мишень.
— Лучше увезите ее, Моори Кёниг, — сказал он.
— Вам же будет хуже, — возразил Полковник, выключая фонарь. — Вы могли бы войти в историю, а теперь не войдете.
— На черта мне нужна история. Истории не существует. Гандини вдалеке прокричал, подражая крику чайки.
Полковник, засунув в рот два пальца, ответил долгим, пронзительным свистом. Эхо разнесло эти звуки в тумане. Река была рядом, в двух шагах.
Сонные солдаты вернулись в фургон. Гандини хотел было подняться с ними, но Полковник приказал ему сесть рядом с ним в кабине.
— Едем в Главный штаб, — сказал Полковник. — Надо отвезти обратно отряд.
— И груз тоже, — предположил Гандини.
— Нет, — уверенно и высокомерно возразил Полковник. — Груз мы оставим в машине возле Службы разведки на весь день и всю ночь.
В молчании они проехали мимо гаваней. Солдат оставили в гаражах штаба и принялись колесить по пустынному городу. Им чудились тени, поджидающие их за углом, они опасались, что кто-то выстрелит в них из прихожей и захватит машину. Они ездили по авенидам, паркам, пустырям, резко тормозя на поворотах, держа маузеры на взводе, опасаясь встречи с врагом, который где-то там их подкарауливает. Поднялся ветер. Поток низких серых туч затопил небо. Они не хотели признаться, но усталость одолевала их. Наконец, делая крюки и всяческие объезды, они направились к Службе разведки.
Подъехав к зданию, Полковник обнаружил новую беду. На тротуаре, у которого он думал оставить фургон, горел ряд тонких, длинных свеч. Кто-то рассыпал вокруг маргаритки, глицинии и анютины глазки. Теперь Полковник знал, что враг не преследует его. Гораздо хуже. Враг угадал, каким будет следующий пункт назначения, и опередил его.
8. «ЖЕНЩИНА ОБРЕТАЕТ ВЕЧНОСТЬ»
(Из главы XII книги «Смысл моей жизни»)
Из каких элементов построен миф об Эвите?
1) Она взлетела как метеор из безвестности маленьких ролей в радиопостановках на трон, на котором еще не сидела ни одна женщина: трон Благодетельницы Простых Людей и Духовной Руководительницы Нации.
Всего этого она достигла менее чем за четыре года. В сентябре 1943 года ее взяли по контракту на радио Бельграно для исполнения ролей великих женщин истории. Новое жалованье позволило ей переехать в скромную двухкомнатную квартиру на улице Посадас. В первых передачах она так беспощадно коверкала испанский язык, что едва не пришлось прекратить этот цикл. Елизавета Английская беседовала с сэром Уолтером Рали, а императрица Шарлотта, супруга императора Максимилиана, с Бенито Хуаресом, произнося слова с коробящим слух акцентом аргентинского простонародья. Быть примой актерской труппы по тем временам ровно ничего не значило в глазах общества. Для приличной публики, которая мало слушала радио, Эвита была всего лишь комедиантка, развлекавшая полковников и морских капитанов. Никто не считал ее опасной.
В июле 1947 года все уже было по-другому. Эвита появилась на обложке еженедельника «Тайм». Она вернулась из поездки по Европе, поездки, которую газетчики назвали «путешествием радуги». Она не занимала официального поста, однако ее принимали главы государств, Папа, толпы народа. В Рио-де-Жанейро, последнем пункте ее вояжа, американские министры иностранных дел приветствовали ее и прервали свою конференцию, чтобы выпить в ее честь. Те, кто не замечал ее, когда она была актрисой, теперь возненавидели ее как символ безграмотного, дикарского, демагогического перонизма.
Ей тогда было двадцать восемь лет. По культурным нормам той эпохи она вела себя как мужчина. Просыпалась и отдавала распоряжения министрам кабинета в самые неподходящие часы, прекращала забастовки, приказывала уволить журналистов и актеров из чувства мести или по капризу, а на следующий день велела возвратить их на работу, давала приют во временных пристанищах тысячам приезжих из провинций, открывала фабрики, объезжала за день по десять населенных пунктов, импровизируя речи, в которых обращалась к беднякам по имени, ругалась, как погонщик скота, не спала ночами. Она всегда держалась на шаг позади мужа, но он казался ее тенью, обратной стороной медали. Эсекиель Мартинес Эстрада в одной из своих достопамятных инвектив так определил эту пару: «Все, чего не хватало Перону или чем он обладал в рудиментарной степени, недостаточной, чтобы завершить завоевание страны сверху донизу, исполнила она или заставила его исполнить. В этом смысле она также была безответственной карьеристкой. В действительности он был женщиной, а она мужчиной».
2) Она умерла молодой, как другие аргентинские мифологические фигуры века: в тридцать три года.
Гарделю было сорок четыре, когда в Медельине сгорелЦ самолет, в котором он летел со своими музыкантами; Че Геваре не было сорока, когда авангард боливийской армии застрелил его в Ла-Игере.
Но в отличие от Гарделя и от Че за агонией Эвиты неотступно следили народные толпы. Ее смерть стала коллективной трагедией. С мая по июль 1952 года каждый день совершались сотни месс, шли сотни процессий с молениями Богу о ее безнадежно исчезавшем здоровье. Многие полагали, что присутствуют при первых предвестьях апокалипсиса. Без Владычицы Надежды не может быть надежды; бездуховной Руководительницы Нации нации приходит конец. С того момента, как распространились медицинские сообщения о ее болезни, и до дня, когда ее катафалк повез в ВКТ кортеж из сорока пяти рабочих, Эвита и Аргентина умирали больше ста дней. По всей стране были сооружены траурные алтари, на которых окаймленные крепом улыбались портреты покойной.
Так бывает со всеми, кто умирает молодым, мифы об Эвите питались тем, что она сделала, и тем, что могла бы сделать. «Была б жива Эвита, пошла бы в партизаны», — пели геррильерос семидесятых годов. Как знать! Эвита была бесконечно более фанатична и пылка, чем Перон, но не менее консервативна. Она сделала бы то, что он решил бы. Спекуляции насчет несостоявшихся поворотов истории — одна из любимых забав социологов, а в случае Эвиты спекуляции раскрываются целым веером, потому что мир, в котором она жила, внезапно превратился в другой мир. «Если бы Эвита была жива, Перон сумел бы справиться с революционными движениями, которые в конце концов свергли его в 1955 году», — твердят почти все труды о перонизме. Это предположение основано на том факте, что в 1951 году, после анемичной, провалившейся попытки военного переворота, Эвита приказала главнокомандующему армии закупить пять тысяч автоматов и полторы тысячи пулеметов, чтобы в случае повторного восстания рабочие взяли в руки оружие. Как знать! Когда Перон пал, оружие, которое предполагалось раздать профсоюзам, оказалось в арсеналах жандармерии, а растерявшийся президент не выступил по радио с просьбой о поддержке. Также и трудящиеся массы не мобилизовались самочинно на защиту своего вождя, как сделали десять лет тому назад. Перон не хотел сражаться. Он стал другим. Стал он другим из-за надвигавшейся старости или потому, что рядом с ним не было неутомимой Эвиты? Ни история, ни кто бы то ни было не могут ответить на этот вопрос.
3) Она была Робин Гудом сороковых годов.
Неправда, будто Эвита смирилась с тем, чтобы стать жертвой, как внушает ее книга «Смысл моей жизни». Она не могла смириться с тем, что существуют несчастные, существуют жертвы социальной несправедливости, так как они напоминали ей, что и она была одной из них. Она пыталась спасти всех, кто попадался ей на глаза.
Когда она познакомилась с Пероном в 1944 году, она содержала семейство немых альбиносов, сбежавших из лечебницы. Она оплачивала им кров и пищу, но работа на радио не позволяла ей ими заниматься. Однажды она с гордостью показала их Перону. Это была катастрофа. Ее подопечные в чем мать родила копались в дерьме. Придя в ужас, ее друг отправил их в военном эшелоне в приют в Тандиле. Солдаты, не уследив, потеряли их где-то по дороге в чаще маисовых плантаций.
Ничто так не огорчало Эвиту, как вид вереницы сирот, появлявшихся в канун Рождества и на патриотических празднествах. Бритые наголо, чтобы не разводить вшей, одетые в синие халатики и серые передники, сироты становились на углах улицы Флорида с металлическими кружками для пожертвований, собирая милостыню для монахинь-затворниц и для колоний детей-дебилов. Дамы из Благотворительного общества, сидя в автомобилях, наблюдали за поведением своих подопечных и выслушивали хвалебные приветствия прохожих. Одежды, в которых щеголяли достойные дамы, были сшиты девушками, не имевшими семьи, заточенными в приюте «Доброго пастыря»; они обучались там искусству кройки и шитья, работая ножницами, прикованными во избежание краж цепью к столу. Эвита не раз клялась, что покончит с этим ежегодным церемониалом унижения.
Случай представился в июле 1946 года, спустя месяц после принесения присяги ее мужем в качестве главы государства. Как первой даме ей полагалось быть почетной председательницей Благотворительного общества, но дамы-благотворительницы не желали общаться с женщиной, имеющей столь сомнительное прошлое, с незаконнорожденной, жившей до брака с другими мужчинами.
Как можно предположить, долг одержал верх над принципами. Дамы-благотворительницы решили поддержать традицию и предложить пост этой Шансонетке — как они называли ее на своих сборищах, — но поставить ей столько условий, чтобы она не могла его принять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40