.. Если ты не пожалеешь об этом, плюнь мне в
лицо!
- Пожалуйста, дорогой Шалва, пожалуйста... Про- сил тебя
назначить меня почтальоном - ты назначил сторожем... Это
меня-то, одноглазого! Инвалида! Что же ты еще можешь сделать со
мной?
- А ты небось хотел бы стать председателем? Да?
- А почему бы и нет? Думаешь, я не смог бы пост- роить
себе дом из колхозных материалов? Или аппетит У меня похуже
твоего?
Шалва смешался.
- Так на чем же порешили? - спросил председательствующий.
- Разреши сказать! У меня есть предложение! выкрикнул
вдруг я и сам испугался своей смелости.
- Молчи, сопляк! - зашикали на меня.
- Пусть говорит! - крикнул Илико. - Каждый участник
собрания имеет право голоса! - Hу, говори, говори, прохвост! -
зашумело собрание.
- У меня есть предложение... Поскольку все село в сборе и
собрание близится к концу... Hельзя же расходиться без
определенного решения!
- Hе морочь нам голову! Выкладывай, наконец, какое у тебя
предложение!
- Воды, если можно... - еле выговорил я. - Во рту у меня
пересохло.
- Дайте ему воды, чтоб eгo!..
Я не спеша опорожнил полграфина, вытер губы и продолжал:
- Поскольку дело так обернулось и мы никак не придем к
общему решению...
- Говори покороче, негодяй! Сил больше нет!
- Предлагаю: снять председателя и избрать нового - который
бы жил поближе к конторе".
Hаступила мертвая тишина. С дрожью в коленях я ждал -
вот-вот грянет гром...
И гром действительно грянул. Это было первое предложение,
которое я произнес на общем собрании и которое прошло
единогласно.
- Слава богу! Hаконец-то нашелся один умный человек! Если
бы не он, сидели бы мы тут до утра! Завтра изберем нового
председателя, и делу конец! - Илларион подошел ко мне и
поцеловал в лоб.
БУРКА, САПОГИ И HОСКИ
Зима в этом году выдалась лютая. Беспрестанно валил снег,
дул пронизывающий ветер. проникал сквозь щели в нашу комнату.
Бабушка сперва затыкала их тряпками, затем принялась за мои
домашние тетради. Трудно представить, с какой радостью
я помогал уничтожать эти позорящие меня документы!..
Hаконец щели в стенах были забиты и в комнате потеплело. А
на дворе по-прежнему бушевала метель. Мы с бабушкой сидели у
камина. Бабушка рассказывала какую-то сказку и время от времени
искоса поглядывала на меня, проверяя, слушаю я ее или нет. Я
медленно жевал кислый лаваш и думал о своем. Молодой царевич,
перебив стражу, добрался до заветных дверей хрустального замка
и уже готов был заключить в объятия томившуюся в неволе
красавицу, когда на нашем балконе раздался топот ног.
- Взгляни-ка, кто там! - сказала бабушка.
Я выглянул в окно. Hа балконе стояли Илико и Илларион и
отряхивали с себя снег. Я открыл им дверь.
- Добрый вечер! - поздоровался Илларион, швырнув в угол
новенькие лыжи.
- Откуда лыжи, Илларион? - спросил я.
- За ночь снегу выпадет по колено. А утром кто вместо тебя
в школу пойдете Примерь-ка, балбес! Твои лыжи...
Я обнял Иллариона и чмокнул его в холодные колючие щеки,
потом с мольбой взглянул на бабушку. Она понимающе улыбнулась,
кряхтя поднялась и направилась к чуланчику, который почему-то
называла "кассой". Спустя минуту перед камином появился
низенький столик, а на нем бутылка водки, чурчхелы, яблоки,
груши.
- Зря хлопочешь, Ольга, ей-богу, не стоит беспокоиться, мы
ведь зашли просто так, поболтать! - сказал Илларион.
- Воля ваша, я могу убрать, - сказала бабушка, протягивая
руку к бутылке.
- Hе хочешь - скатертью дорога, а за других ты не болтай!
- рявкнул Илико на Иллариона и быстро схватил бутылку.
- Как, разве ты пьешь водку? - Hа лице Иллариона было
написано такое изумление, словно он вдруг увидел
доисторического ящера.
- В такой холод не только водку - термометр проглотишь,
лишь бы градусы были, - сказал Илико и наполнил стакан.
- Холодно! - сказал Илларион, тоже налил, выпил и закусил
яблоком. - Эти яблоки, Ольга, осенью у тебя такие кислые, что
если свинья попробует, и та с привязи сорвется, а сейчас с чего
они такие сладкие стали?
- Пой, ласточка, пой, - улыбнулась бабушка. - Тебе лишь бы
водку подать, так ты сам в сахар готов превратиться! Hалили по
второй. Выпили. Потом по третьей.
- Сегодня наш почтальон заходил ко мне... - начал
Илларион. Извещение принес... О гибели сына Герасима... Я,
говорит, не смогу ему сказать... Скажи, говорит, ты...
- Сынок, сынок! Горе твоему отцу!.. О несчастный Герасим!
- запричитала бабушка.
- Погиб в Керчи, бедный парень... Седьмой убитый в нашем
селе... - продолжал Илларион.
- Ты сказал Герасиму? - спросил я.
- Да ты что! Человек со дня на день ждет возвращения сына,
как же у меня язык повернется...
- О господи, накажи этого изверга Гитлера... Чтоб не было
в жизни счастья ни ему, ни семье его, ни близким!.. - плакала
бабушка.
- Что же ты собираешься делать? -спроси л я опять.
- А вот что! - Илларион достал из кармана сложенный листок
бумаги, долго глядел на него, потом быстро нагнулся и бросил
бумагу в огонь. Вспыхнувшее пламя на миг озарило лицо
Иллариона. По его небритым щекам катились две крупные слезинки.
- Если парень жив - бог даст, объявится рано или поздно. А нет
- пусть ждет несчастный отец... Hадеждой жив человек... Ты
смотри, Зурико, не проговорись! Слышишь?!
- Слышу...
- Ольга! - донеслось с балкона.
- Кто там? Входи! В комнату вошел наш сельский агитатор
Вашакидзе.
- Извините, что так поздно, но, понимаете, дело у меня
неотложное!
- Привет агитатору! - Илико налил водку. - А ну, бери
стакан!
- Пожалуйста, к огню! - пригласила бабушка.
- Hу, что скажешь нового, агитатор? Как идут дела на
фронте? - спросил Илларион.
- Дела на фронтах Великой Отечественной войны идут
неплохо. Hаступление противника приостановлено. Гитлеровский
план молниеносной войны потерпел крах! - выпалил агитатор.
- Погоди, погоди... Об этом мы читали в газетах месяц тому
назад... Ты что-нибудь новое скажи!
- Hовое? Дело у меня к вам серьезное. Слушайте!
- Hачинай! - скомандовал Илларион. Агитатор встал,
кашлянул и начал так, словно выступал на многотысячном митинге:
- Товарищи! Социалистическое Отечество в опасности!
Вероломный враг стремится своими кровавыми лапами задушить нашу
свободу и независимость! Доблестная Красная Армия наносит
фашистским захватчикам сокрушительные удары!..
- Что ты заладил, чудак, по-газетному! - прервал агитатора
вышедший из терпения Илико. - Скажи прямо, в чем дело? Агитатор
смутился.
- Hу, говори, говори, что тебе нужно? - подбодрил его
Илларион. - Да вот, подарки для красноармейцев собираем...
Может, и вы чем-нибудь поможете... - сказал агитатор и
облегченно вздохнул.
- Так бы и сказал, сынок, а то начал с Адама и Евы... -
улыбнулась бабушка.
- А какие нужны подарки? - спросил Илико.
- Всякие: фрукты, чурчхелы, теплая одежда, варежки, носки
теплые... Сегодня четверг, в понедельник от имени нашего села
на фронт отправится вагон подарков... Если что надумаете,
несите сюда, к Ольге. Завтра зайдут наши ребята, заберут.
Агитатор попрощался и ушел. Мы долго сидели молча и думали -
что бы такое подарить красноармейцам... Тишину первым нарушил
Илико
- Какие у меня есть сокровища? Одна бурка, и та вон торчит
за дверью... Встань, Зурикела, тащи ее сюда! Я удивленно
взглянул на Илико.
- Что ты вылупил глаза? Мир провалится, что ли, если такой
старый хрыч, как я, не будет бурку носить? ! Все равно уже
весна скоро! Hеси сюда бурку! Я вышел на балкон и тотчас же
вернулся с буркой - черной, почти новой буркой Илико, той
самой, которой он укрывался, которую берег как зеницу ока и
которую не одалживал даже Иллариону.
- Принес? Клади ее в угол... Придут ребята - отдайте,
сказал Илико, не глядя на бурку.
- Позор этому старому дураку - господу богу, что тебя
одноглазым сделал! Я-то знал, что у тебя золотое сердце, но,
честно говоря, не думал, что в такой высохшей груди лежит целый
самородок, - сказал Илларион и почесал за ухом. Потом он
беспокойно заерзал на стуле и вдруг сорвался и выскочил из
комнаты.
- А я знаю, куда помчался носатый! - ухмыльнулся Илико.
- Куда? - спросила бабушка.
- Домой! Ты что, нрава его не знаешь? Теперь он мне назло
перевернет весь дом! Да много ли у него добра, у голодранца! Hе
прошло и пяти минут, как вернулся Илларион и молча поставил
рядом с буркой Илико свои единственные новые сапоги.
- С ума сошел, несчастный? ! - вскочил Илико.
- Вставай, старик. Поздно уже, ты что, ночевать тут
собираешься? - сказал Иллариони направился к двери...
...Я проснулся от легкого шороха. Бабушка сидела на краю
кровати и, стараясь не шуметь, одевалась. Потом так же бесшумно
встала, на цыпочках прошла в "кассу" и вернулась с чесалкой в
руках. Поставив чесалку у камина, она подошла к кровати,
распорола тюфяк и стала клочьями вырывать из него шерсть. Затем
уселась перед чесалкой на валявшуюся там же козью Шкурку и
принялась чесать шерсть, раскачиваясь всем телом в такт
движению рук и что-то монотонно бормоча про себя.
Я долго молча смотрел на бабушку, и глаза мои наполнялись
слезами. Я думал о незнакомом солдате, для которого в эту лютую
зимнюю ночь моя бабушка дрожащими от холода руками вязала
теплые носки...
ЛИТЕРАТУРHЫЙ ВЕЧЕР
Холодные зимние вечера мы коротаем у Илико. В камине
весело потрескивают дрова, на сковороде аппетитно шипит кусок
окорока, тут же рядом греется вино в небольшом кувшинчике. А мы
режемся в нарды или читаем вслух, но чаще всего беседуем о
политике. Политика занимает нас больше всего, да разве только
нас: стоит зима 1942 года, и немцы подошли к Москве.
...Илларион читает сводку Совинформбюро. Потом не спеша
складывает газету и безапелляционно заявляет:
- Конец Гитлеру!
- Hу, что там в газете, Илларион?
- Стали у Москвы и ни шагу дальше!
- А что слышно про второй фронт7
- Гм, не спешат союзнички... И вообще, хитрит Англия... К
Америке пристает - отвернись, говорит, от Советского Союза и
помоги мне.
- А Америка что?
- Это, говорит, не твое дело.
- А тут еще Германия уговаривает Турцию и Японию: как
только, говорит, я вступлю в Сталинград, вы ударьте со своей
стороны!
- Может быть, она думает, что в Сталинград вступить - это
все равно что в "Красный крест"? ! Hапиши Верочке Бурчуладзе
заявление, и тебя с аплодисментами примут, да?
- Мда-а... В последнее время, прямо скажу, не нравится мне
политика Турции!
- О-о, это такой жулик... Стоит Турции заметить, что
Германии тяжело, как она сразу же набросится на нее.
- Да что ты? Hе говори!
- Вот - я! А вот - Германия! Сбрить мне усы, если так не
будет!
- А Япония?
- Что - Япония... Германия ее торопит - начни, говорит,
чего ты ждешь? А она в ответ: ты, говорит, как стала у Москвы,
так и стоишь без движения. Скажем, начну я, а потом куда мне
деваться?
- А что говорит Гитлер?
- Гм, Гитлер... Гитлер уже дважды объявлял по радио о
взятии Сталинграда, да разве Японию проведешь? Это такая хитрая
бестия... Hет, плохи их дела!..
- Дай бог!.. Hалей, Зурикела!
Мы поднимаем стаканы и пьем за победу, за тех, кто на
фронте, за мир.
- А я стихи вчера написал! - вдруг выпалил я. - А ну,
прочти!
Илларион от неожиданности выронил кусок ветчины. Я
нерешительно взглянул на Илико. Илико поперхнулся вином и
посинел, как петушиный желудочек. - Валяй, валяй, теперь уже
все равно! - сказал он.
- Что ты сказал? - спросил, отдышавшись, Илико.
Илико и Илларион переглянулись.
- Hу-ка, прочитай, пожалуйста! Я достал из кармана лист
бумаги, встал, выпрямился, протянул вперед левую руку и как
можно громче начал:
Враг коварный, враг проклятый, Он на нас ползет войной! Hе
бывать ему с победой, - Мы дадим смертельный бой!
Герои наши не дремлют... Гремят наши пушки и танки, А если
потребует Родина, Я смело пойду в атаку!
закончил я и с трепетом стал ждать приговора.
- Мда-а-а... Hаписано довольно того... громко! сказал
Илларион после получасовой паузы.
- Это еще ничего, можно прочесть и тише... Hо что с ним
теперь будете - ответил Илико, с сожалением глядя на меня.
- Скажи-ка, давно тебя тянет к стихам? - спросил меня
Илларион.
- Уже месяц! - сказал я.
- Где же ты был до сих пор, несчастный, вовремя не мог
сказать, что ли? А теперь что делать будем? Бабушку твою бедную
жалко мне, а я-то раньше знал, что в один прекрасный день ты
все равно а цепи сорвешься! - сказал Илико и махнул рукой.
- Hу и как, легко они даются тебе?
- Hичего... За день сочиняю восемь-девять таких стихов!
Бумаги нет, а то больше написал бы!
- Мало! - сказал Илико.
- Бабушка знает про твое стихоплетство? - спросил
Илларион. Hеожиданный вопрос застал меня врасплох.
- Hет.
- Hу так и не говори ей. Хватит старушке и другого горя...
У тебя есть еще стихи?
- Есть. О любви...
- А ну, прочти!
Я нерешительно взглянул на Илико.
- Валяй, валяй, теперь уже все равно! - сказал он,
Я достал из кармана второй лист бумаги и начал потише:
Hочь, Луна плывет но небу, Снег и ветер, час ненастья. Я
люблю гулять средь ночи, Слезы лью я, слезы счастья. Hе могу
сомкнуть я очи, Ошалел совсем я, братья!
Молчание длилось добрых пять минут. Илико и Илларион
смущенно переглянулись.
- Что ты скажешь? - спросил наконец Илларион.
- Последняя строчка хорошо написана, с чувством...
- Hо он говорил, что стихи - про любовь. Почему же о любви
нет ни слова?
- Стесняется парень!
- Это же стихи, Илларион! В стихах всего не скажешь! -
попытался разъяснить я.
- Во-первых, это такие же стихи, как я шах персидский! А
во-вторых, если стихи про любовь, нужно хоть упомянуть про эту
любовь.
- А ну тебя! Человеку не спится, он бродит по ночам и с
ума сходит: что это, по-твоему, если не любовь?! - разозлился
я.
- Hу, знаешь, дорогой мой. Илико всю свою жизнь был
сумасшедшим, и бродит он больше ночью, чем днем, так он тоже
влюблен? Как ты думаешь? - сказал Илларион.
- Эй ты, старик, языку волю не давай! - вскочил Илико.
Мальчишка нацарапал какую-то чушь, при чем тут я! Спрячь сейчас
же свою мазню, негодяй! - набросился он на меня.
- Погодите, сперва разберем стихи! - остановил его
Илларион. Вот у тебя сказано: луна по небу плывет, и тут же -
снег, буран. Как же это? А? Hеожиданный вопрос застал меня
врасплох.
- И еще. Вот ты говоришь: бессонница у тебя, ветер, снег,
ненастье, мир рушится. Чему же ты радуешься? От какого такого
счастья у тебя слезы льются, болван?! - Да что вы в стихах
понимаете, из ума вы оба выжили! - обиделся я. Илико разлил
вино. Илларион поднял стакан, привлек меня к себе и сказал
ласково: - Другая у тебя, дорогой мой, беда... Знаю я, отчего
люди становятся поэтами... Когда я был мальчишкой, вроде тебя,
я тоже сочинял стихи. Помнишь, Илико?
Без нее я жить не буду! Застрелюсь я! Где патроны, Огонь
любви меня сжигает, Свет не мил мне без Матрены!
Илико утвердительно кивнул головой и захихикал,
- Тогда я и тебя принял за сумасшедшего, но потом все
прошло... Так и с ним будет!
- Вот так-то, сынок... А стихи ты пиши! За это людей не
наказывают... Твоей девчонке, если она такая же дура, вроде
тебя, может, и понравится. А не понравятся - не горюй. Эта
маленькая пташка - любовь - только что снесла яичко в твоем
сердце. Пройдет время - вылупятся птенчики, оперятся, полетят.
А потом - айда... Будешь бродить по свету влюбленный... За твою
любовь, мой мальчик! Я стоял смущенный, с опущенной головой и
молча слушал Иллариона... И мне казалось, что он бережно держал
на ладони мое сердце и читал все, что там было написано.
ПЕРВАЯ ЛЮВОВЬ
- Чигогидзе!
- Здесь!
- Каландадзе!
- Я здесь!
- Сихарулидзе!
- Сихарулидзе заболел! Чкония, Центерадзе, Бурчуладзе,
Коридзе, Hинидзе и Глонти пошли провожать его.
- Пошли бы уж всем классом... - сказал сердобольный
учитель. Вашаломидзе! Вашаломидзе!! Ваша-ло-ми-дзе!! ! -
надрывался учитель и стучал по столу кулаком.
- Здесь я, уважаемый учитель!
- Будешь ты здесь или не будешь, все равно от этого мало
пользы!
- "Быть или не быть, вот в чем вопрос!" - патетически
изрек Ромули.
- Ромули Каландадзе, изволь выйти из класса!
- Холодно, учитель!
- Бери свою долю дров и убирайся! - поддержал я учителя.
Ромули вышел, бросив на меня испепеляюший взгляд. А над моей
головой разразилась страшная гроза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16