А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

И тут он только заметил, что в горнице полно людей. Возле него стоял Матвей Хренков, у стены на лавке сидели Ерофеич, Соус и другие мужчины, знакомые и малознакомые. Здесь же были и женщины в наспех повязанных черных косынках. Они то выходили куда-то, то снова появлялись возле покойника. А в углу, у окна, сидела сухонькая старенькая бабушка и темными пальцами разглаживала на коленках свою юбку в цветочек.
- Мужики,- сказал Хренков почти шепотом, но все его услышали,- все вы знаете, какой человек был наш Степан Иванович. А был он человек простой и мог последний грош отнять от себя и дать другому не задумываясь. Так что уж, конечно, никаких сбережений не оставил...
- Понятное дело...- раздались голоса.- Само собой разумеется...
Хренков достал трояк и сунул его под салфетку на комоде. Для почина. Народ потянулся к комоду, а потом уже к выходу. Кто клал трояк, кто пятерку... Соус сделал вид, будто шарит по карманам, но так ничего и не положил. Ерофеич, зареванный, с трясущимися щеками, извлек откуда-то, чуть ли не из-за подкладки, два полтинника.
Серега выгреб из кармана горсть разноцветных бумажек, все, что осталось у него от аванса, не глядя положил под салфетку и выскочил на улицу. Светало, но как-то лениво, как бы нехотя. Ветер стих, и колючая ледяная крупа сменилась мягкими хлопьями снега. Природа как будто старалась прикрыть безобразно изрытую глубокими колеями дорогу.
ИНДОНЕЗИЯ
(Рассказ)
Моя бабушка и Маняша были знакомы еще по Киржачу. Маняша там родилась, выросла и работала на шелкоткацкой фабрике. А бабушка приехала туда к мужу, то есть к моему деду, который, после того как ушел с военной службы, пожелал непременно поселиться в родных местах.
Киржач, известно, городок маленький, там все друг друга знали, если не но имени, то в лицо уж точно, и чужаков примечали сразу. Но отношение к ним было двойственное. С одной стороны, местные жители АЛИ от любопытства: кто такие? зачем приехали?
А с другой стороны, как знать, кого принесла нелегкая, не приведи господь - лиходея... В Москве или, скажем, в ближайшем Владимире, где народу тьма-тьмущая, даже самый что ни на есть дрянной человек растворится и вроде ничего, а в маленьком городе простой сплетник может перевернуть всю жизнь с ног на голову.
Вот и бабушку мою встретили здесь далеко не с распростертыми объятиями. Соседки, правда, первое время по несколько раз на день забегали к ней то за спичками, то за наперстком - все любопытствовали насчет обстановки, но ближе сходиться не спешили. "Здравствуйте", "спасибочки", "досвиданьице" и весь разговор.
Те же, кто не имел предлога заглянуть в дом к новоселам, всем своим видом показывали неодобрение, дескать, видали мы таких столичных штучек. Когда бабушка проходила по улице в своей московской шляпке с перышком и в жакете с ватными плечами по тогдашней моде, они провожали ее такими взглядами, от которых впору синякам на теле появиться.
В общем, бабушка чувствовала себя на новом месте так, словно ее поместили на витрину и цену повесили. Деду хоть бы что, во-первых, он все-таки кержацкий, а во-вторых - мужчина: устроился на фабрику механиком и тут же прирос к своим станкам. А бабушка сидела дома с детьми, как в осажденной крепости, все переживала и вздыхала.
Была она тогда молодой и, судя по старым фотографиям, миловидной, любила пофорсить, пойти на вечеринку, с мужем конечно, потанцевать под патефон и, чего там греха таить, перемыть косточки знакомым за чашкой чая с домашним вареньем. А тут ничего этого не было, только шепотки и косые взгляды. Бабушка досадовала на "кержацких дикарей" и сильно тосковала. По вечерам она приходила к деду, садилась к нему на колени, склоняла голову на его плечо и шептала ему на ухо:
- Вася, давай уедем отсюда. Меня здесь никто не любит.
- Глупости,- отмахивался дед.- Что нам с ними, детей крестить...
- Поедем на Украину, там люди разговорчивые,- просила бабушка.
- Глупости,- говорил дед и целовал ее в губы, чтобы не слушать бабского вздора.
Прошло несколько месяцев, и бабушка совершенно пала духом. Она даже на улицу перестала выходить, погуляет в огороде между грядок и домой. Тут уж даже дед, который все это время делал вид, будто дела идут как нельзя лучше, спохватился и решил, во что бы то ни стало, познакомить жену с кем-нибудь из местных женщин, чтобы она смогла, наконец, отвести душу. Для этого он даже поступился своей гордостью, напросившись в гости к одному семейному рабочему из своего цеха.
Бабушка обрадовалась этому, словно какая-нибудь Наташа Ростова приглашению на первый бал. Она пришивала новые пуговицы к своему любимому крепдешиновому платью, протирала молоком лаковые туфли, подвивала волосы горячими щипцами и даже испекла пирог, чтобы идти в гости не с пустыми руками...
И вот они пришли в гости и уселись за стол, выпили, закусили, похвалили хозяев и опять выпили. Потом мужчины вышли на крыльцо, поговорить о международном положении, а женщины стали помогать хозяйке убирать со стола посуду и ставить самовар. Бабушка, по простоте душевной, тоже было кинулась помогать, но для нее, как для почетной гостьи, дела не нашлось, и ей ничего не оставалось, как только сидеть на краешке кушетки и дожидаться мужа. Так она и сидела: расфуфыренная в пух и в прах, нелепая, как пальма на огороде, никому не нужная и неинтересная. Женщины говорили о какой-то Серафиме, у которой не взошли огурцы, и встрять в их разговор не представлялось никакой возможности. При этом хозяйка все время подливала бабушке чаю и приговаривала: "Кушайте, не стесняйтесь. Вода дырочку найдет". А муж все не возвращался. И так ей вдруг стало муторно за этим столом, что захотелось бежать. Но тут, откуда ни возьмись, появилась долговязая и конопатая племянница хозяйки дома, взяла бабушку под руку и повела в другую комнату. Это и была Маняша.
Говорила она много и взахлеб, из чего бабушка заключила, что ей, видимо, не часто доводилось встречать терпеливых слушателей. Вначале Маняша поведала ей историю о некоей Савостиковой, которая поехала в Архангельск, вышла замуж за капитана, родила от него ребенка, развелась, вернулась домой, чтобы выйти замуж за парня, который давно ей нравился, и жить с ним на капитанские средства, но парень, не будь дурак, послал ее куда подальше. Потом Маняша рассказала об одном человеке, которому вдруг понадобились деньги, и ему ничего не оставалось, как только просить их у жены. А так как с женой он уже несколько лет не жил, хотя разведен и не был, то она в залог потребовала у него паспорт. Он отдал ей паспорт, взял деньги и очень обрадовался. Однако вернуть долг он смог только через год, а когда получил назад свой паспорт, то обнаружил в нем запись о рождении сына.
Бабушка расхохоталась до слез, а Маняша почему-то обиделась.
- Нечто смешно. Да за такие фокусы в тюрьму сажать нужно.
- Ну уж и в тюрьму...
- А что вы думаете. Вот из-за таких прохиндеек мужчины от нашей сестры скоро шарахаться станут, как от огня.
- Думаю, еще не скоро,- возразила бабушка игриво. Но Маняше, видимо, не до шуток было. Ее этот вопрос занимал всерьез.
- Вам хорошо так говорить,- сказала Маняша,- вы замужем. Василий Петрович у вас чистое золото: видный, зарабатывает хорошо и не дерется. А мне бы хоть какого завалящего. Так нет же...
- Ты еще молодая, зачем тебе хомут на шею раньше времени надевать,-. сказала бабушка слова, которые полагалось говорить в таких случаях, взяла Маняшу за локоть и добавила загадочно: - Чего девка не знает, то ее и красит.
- Вам легко говорить, вы красивая,- шмыгнула носом Маняша.- А меня никто не берет, потому что я нескладеха и лицо у меня, как кукушечье яйцо, все в конопушках. Хотя некоторые как раз таких и любят... Эх, мне бы росту поубавить... Был тут один, с нашей же фабрики, махонький такой. И фамилия ему досталась самая подходящая - Мизин. Так мы его Мизинцем звали. Он мне все свидания назначал на кладбище. Ох, и страху я натерпелась... А когда я его спросила, почему мы не встречаемся как все: на речке или в клубе, он сказал, что не желает людей смешить.
- Неужто у вас тут высоких нет? - спросила бабушка.
- Высокие мужчины маленьких женщин любят,- сказала Маняша упавшим голосом.
- Правда,- согласилась бабушка. Ее ступня спокойно умещалась у деда на ладони.- Маленькая собачка - до старости щенок... Но есть же в конце концов и умные мужчины, для которых не имеет значения, какого размера туфли ты носишь.
- Умные не женятся,- вздохнула Маняша.- А если и решаются на это, то только заради выгоды. С меня-то им какая выгода...
- Пусть даже так,- согласилась бабушка.- Но мне кажется, ты рано на себе крест ставишь. В жизни бывает всякое. И никто не может знать, что случится с ним завтра, если, конечно, на то не будет особого знака судьбы.
И тут бабушка рассказала Маняше историю про то, как она узнала имя своего суженого задолго до того, как познакомилась с Василием Петровичем. Это была замечательная история, которую я потом слышал раз сто. Бабушка любила ее рассказывать по любому поводу. А тут она пришлась как раз к месту. Надо же было как-то поддержать несчастную Маняшу, вселить в нее хоть какую надежду.
Оказывается, есть простой способ узнать имя будущего мужа. Надо только в Крещение, выходя из дому, отщипнуть с дерева почку и положить ее за щеку, а как только встретится мужчина, тут же эту почку разжевать и проглотить. Хочешь - не хочешь, а твоего будущего супруга будут звать так же, как того первого встречного. А если выплюнешь почку, то пеняй на себя - век в девках станешь вековать.
Вот, значит, бабушка идет по улице с почкой за щекой и мечтает, чтобы ей встретился какой-нибудь Константин, потому что так звали очень красивого соседского мальчика, а навстречу ей идет дворник Хабибулла, хромой и с бельмом. Тут бабушка крепко засомневалась: глотать ли ей почку, уж больно страховит был дворник, да еще имя у него какое-то чудное.
Но делать нечего, пришлось проглотить, чтобы не накликать беды, красота красотой, а судьбу лучше не испытывать.
Вот бабушка съела почку и такая тоска на нее нашла, что весь свет не мил.- Все ей мерещится старый Хабибулла со своим бельмастым глазом. И за что бы она ни бралась, все у нее валилось из рук. И так продолжалось до тех пор, пока ее мать, то есть моя прабабушка, не выведала у нее все, как было. Бабушка ей выложила свои страхи, а она расхохоталась: "Дура,- говорит,- ты набитая. Это по-ихнему, по-татарскому, он Хабибулла, а по-нашему - Василий. Он на Василия завсегда откликается".
- Значит, вам так хорошо на роду написано,- еще больше расстроилась Маняша.- А у меня все не как у людей. И знаки такие, что стыдно сказать.
И она рассказала историю, которую бабушка потом не могла вспоминать без смеха.
У них, оказывается, девушки тоже гадали на святках. Но довольно странным образом. В полночь шли они поодиночке к нетопленой бане и задирали юбки перед открытой дверью. Считалось, что если погладит баннушко рукой по голому заду - обязательно быть девке замужем, а нет - надо ждать до следующих святок. Мало того, баннушко давал знать и о благосостоянии суженого. Если погладит мохнатой рукой - так, значит, идти в богатый дом, а коли голой рукой погладит - за бедного выходить.
Вот как-то девушки сговорились и пошли гадать к Маняше. На дворе темно и жутко, со страху казалось, будто из бани доносятся голоса. Долго никто не решался туда пойти. Наконец, нашлась одна бойкая, а остальные сгрудились у крыльца и ждут, что будет. Вдруг бойкая как взвизгнет и - деру от бани. "Погладил,- говорит, едва переводя дух.- Три раза... Сначала лохматой рукой, а потом уж просто так". Девчата стали обсуждать, что бы это значило, и решили, что их подруга три раза выйдет замуж, сначала за богатого, а потом за бедных, но зато еще два раза.
Лиха беда начало. Остальных баннушко тоже не обидел. И, странное дело, у всех получалось, что они будут выходить замуж не единожды.
Но вот пришла очередь Маняши. Заголилась она и ждет своего жребия, а ей коленом под зад, да так, что она чуть не угодила носом в снег. Подруги спрашивают: "Ну, как?" Она им, конечно: "Мохнатой...", а сама как в воду опущенная.
- Да,- сказала бабушка, едва сдерживая смех.- Это ж надо... Не иначе кто подшутил...
- Нет,- покачала головой Маняша.- Мы тайком сговаривались, братик, правда, мой мог подслушать, но он еще несмышленый был, пятый год ему только шел. Нет, видать, так написано на роду.
- Ну вот еще,- сказала бабушка.- Стоит ли на такие глупости обращать внимание. Мне кажется, что все у тебя образуется. Непременно выйдешь замуж, если уж так тебе приспичило. Я сама тебя научу, как приваживать женихов. Я знаю одно такое средство... Оно тебе обязательно поможет, потому что ты не вредная, не то что некоторые тут... Только скажи, не страшно тебе будет выходить замуж?
- А чего бояться-то? - удивилась Маняша.
- Сейчас ты сама себе хозяйка,- разоткровенничалась бабушка,- а замужество, пусть самое что ни на есть счастливое, все равно тюрьма. И даже, может быть, чем оно счастливее, тем эта тюрьма крепче. Так стоит ли... Я вот уж на что душа в душу живу с Василием Петровичем, а нет-нет да и задумаюсь... Захочется, к примеру, мне на лодке покататься или пойти на спевку в клуб, а не тут-то было: белье замочено, капусту надо шинковать...
- А хоть бы и шинковать,- возразила Маняша.- Не для чужого ведь... Вот вы говорите "свобода". А я так не знаю, куда ее девать. По мне свободная баба, все одно что никому не нужная. Вон бродячая собака по помойкам шастает... Куда хочет, туда и бежит, а вздумается пьяному, к примеру, покуражиться - он в нее каменюкой, и никому до этого нет дела... Так что по мне "тюрьма", как вы говорите, лучше. Какой-никакой, а все-таки дом.
Так бабушка познакомилась с Маняшей. Они даже, можно сказать, подружились, хотя их дружба продолжалась всего один вечер. После той встречи последовали события, которые разлучили их на долгие годы.
Деда неожиданно снова призвали на военную службу и перевели в другой город. Бабушка последовала за ним. Там у них родился еще один ребенок - моя мать. Потом началась одна война, затем другая.
Василий Петрович все время воевал, а бабушка работала в госпитале и растила детей. Наконец, дед победил всех врагов и сказал бабушке, что желает поселиться в своем Киржаче.
И снова они приехали в маленький городок, где никто их не ждал.
Бабушка попыталась разыскать Маняшу, но ей сказали, что та куда-то уехала еще до войны. Но теперь бабушке уже не приходилось скучать, времена настали иные. Надо было все время думать, как накормить, обшить, обстирать семью. Да и годы ее уже были не те: к тому времени она стала настоящей бабушкой, такой маленькой старушкой с пучком седых волос на затылке, какой я запомнил ее на всю жизнь.
И дед мой переменился. Полысел, конечно, обрюзг, но главное, характер у него стал портиться. Особенно после того, как дети подросли и разъехались кто куда.
Дед всегда умел настоять на своем и очень гордился этим. Он был тверд, как булыжник, но стремился к твердости алмаза и в стремлении своем порой не замечал, как переступал границу между принципиальностью и слепым упрямством. На старости лет он дошел до того, что месяцами мог не разговаривать с бабушкой только потому, что она, по его мнению, слабо разбиралась в международной обстановке, или же навсегда отказаться от чая из-за того, что он стал дороже на несколько копеек.
Тяжко было бабушке видеть деда в таком жалком состоянии. Будь на его месте чужой, тогда еще куда ни шло, а тут самый близкий человек на глазах превращался в корягу и ничего нельзя было с этим поделать. До того жутко становилось порой, что бабушка даже несколько раз сбегала из дому, хотя никто никогда об этом не знал, даже сама бабушка.
Просто она тайком собирала узелок, ночью уходила на станцию и сидела там, в зале ожидания, с узелком на коленях час или два, а потом возвращалась домой, так что дед и не замечал ее отсутствия. О чем думала она тогда, по ночам, на станции, среди людей, которые ели и спали, пристроившись кое-как на чемоданах и узлах, на обшарпанных скамьях, а то и просто на полу среди шелухи от семечек... О многом, наверно. И может быть, даже о странном разговоре со странной девушкой Маняшей, которая невесть откуда взялась и канула неведомо куда.
Умер Василий Петрович, как доказал, то есть заперся в спальне и никого туда не впускал, пока не умер. Непонятно, правда, что он этим доказал и кому, зато перед самой кончиной он был великодушен, как человек, уверенный в своей правоте, и даже простил бабушке ее политическую не подкованность.
Она отдала должное великодушию деда, соорудив ему памятник почти на все деньги, вырученные от продажи дома, села в поезд и через каких-нибудь четыре часа была уже у нас в Москве.
Мы тогда жили в Марьиной Роще. Родители у меня работали на заводе, а я целыми днями просиживал у окна и смотрел, как играют во дворе другие мальчишки.
В детском саду пока что для меня не находилось места, а во двор меня одного не выпускали, потому что считалось, что район у нас бандитский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29