Да, Пятая принцесса может быть довольна. В самом деле, чем не пара?
Разумеется, слух о том дошел и до госпожи из Западного флигеля. Поначалу она не придала услышанному большого значения. «Будь сердце господина действительно глубоко затронуто, он не стал бы скрывать этого от меня». Но, понаблюдав за супругом некоторое время, заметила его необычную рассеянность и в конце концов встревожилась не на шутку. «Боюсь, что это увлечение значит для него куда больше, чем он старается показать».
Дочь принца Сикибукё по рождению была равна госпоже из Западного флигеля. Она издавна пользовалась доброй славой. Покори она сердце министра, госпожа Мурасаки, несомненно, оказалась бы в незавидном положении. До сих пор она не имела соперниц и привыкла к тому, что попечения супруга целиком сосредоточены на ней одной, поэтому при мысли, что придется уступить место другой женщине, приходила в отчаяние. «Возможно даже, он не разорвет наш союз и не покинет меня совсем, – думала госпожа, – но наверняка станет пренебрегать мною, тем более что я, очевидно, наскучила ему за эти годы». Нетрудно себе представить, в каком она была смятении, но, имея обыкновение ласково бранить супруга по пустякам, она и виду не подавала, когда на сердце у нее было действительно тяжело.
Целыми днями Гэндзи в праздной задумчивости сидел у порога, любуясь садом. Он стал чаще бывать во Дворце, а возвращаясь оттуда, писал – якобы деловые – письма, и, глядя на него, госпожа думала: «Видно, не зря люди говорили… Так почему же он даже не намекнет?»
Нынешней зимой были отменены все праздничные богослужения, и в столице царило уныние. Однажды, не зная, чем занять себя, Гэндзи снова решил навестить Пятую принцессу. Он отправился к ней в прекрасный сумеречный час, когда в саду поблескивал снег. Выбрав удобное, мягкое платье, он старательно пропитал его благовониями и долго еще наряжался и прихорашивался. Право, ни одна женщина не сумела бы перед ним устоять.
Перед уходом Гэндзи все-таки зашел проститься с госпожой.
– Пятая принцесса нездорова, и я намереваюсь навестить ее, – говорит он, усаживаясь рядом, но госпожа, даже не посмотрев в его сторону, продолжает заниматься с девочкой. Нетрудно заметить, что она чем-то расстроена.
– Вы так переменились ко мне за последнее время, – вздыхает Гэндзи. – А ведь, кажется, за мной нет никакой вины. Просто, опасаясь наскучить вам, словно поблекшее от соли платье (183), я стараюсь держаться в отдалении. В чем же вы обвиняете меня на сей раз?
– О, вы совершенно правы! «Привыкать к чему-то опасно…» (184) – роняет госпожа и, отвернувшись от него, ложится.
Гэндзи не хотелось оставлять ее в столь дурном расположении духа, но он уже известил Пятую принцессу, а потому все-таки ушел. А госпожа долго еще лежала, вздыхая: «Право, всякое случается в мире, просто мне не следовало быть столь легковерной…»
Гэндзи все еще носил одеяние скорби, но трудно было представить себе более удачное обрамление для его красоты, чем эти разнообразные, прекрасно сочетающиеся между собой оттенки серого. На фоне сверкающего снега фигура его казалась особенно изящной. Проводив его взглядом, госпожа подумала, что, если он и в самом деле отдалится от нее, она вряд ли сможет это перенести.
Не взяв с собой никого, кроме самых верных передовых, Гэндзи сказал нарочно, чтобы скрыть от дам свои истинные намерения:
– В мои годы трудно ездить куда-нибудь, кроме Дворца, но Пятая принцесса осталась совсем одна. Прежде о ней заботился принц Сикибукё, теперь же она просит меня о поддержке, и я нахожу это вполне естественным, тем более что из простого сочувствия…
Но вряд ли ему удалось убедить дам.
– Сластолюбие – тот досадный порок, от которого господину, как видно, никогда не удастся избавиться, – перешептывались они. – Как бы не вышло неприятностей.
Полагая, что человеку его сана не годится въезжать во дворец Момодзоно с людной северной стороны, Гэндзи, остановившись у величественных западных ворот, выслал вперед одного из своих приближенных, дабы тот предупредил принцессу. Та уже не ждала его и, всполошившись, велела немедленно открыть ворота. Прибежал замерзший привратник и долго возился с запором. Судя по всему, рядом не было никого, кто мог бы прийти ему на помощь, и он изо всех сил дергал скрипящую дверцу, недовольно ворча:
– Замок насквозь проржавел, как тут откроешь…
Гэндзи стало очень жаль его. Как же все мимолетно в мире! Думаешь – вчера, сегодня, а оказывается, прошло уже три года. Но даже если видишь, что жизнь и впредь не сулит тебе ничего, кроме печалей, легко ли покинуть этот временный приют? Так и живешь, отдавая сердце весенним цветам, осенним листьям…
– Не заметил, когда
Заросли ворота полынью.
До самой стрехи
Старый дом снегом завален
И обветшала ограда… -
тихонько, словно про себя произнес Гэндзи.
Наконец ворота открыли, и карета въехала во двор. Принцесса, приняв Гэндзи в своих покоях, как всегда, долго беседовала с ним, бессвязно рассказывая какие-то скучные старые истории, и, слушая ее, Гэндзи с трудом преодолевал сонливость. Да и сама принцесса то и дело зевала.
– Вечерами всегда так клонит ко сну, говорить и то трудно… – пробормотала она наконец, и тут же раздались какие-то странные, никогда им не слышанные звуки – уж не храп ли? Возрадовавшись, Гэндзи собрался было встать и выйти, но тут увидел еще одну согбенную женскую фигуру, которая приближалась к нему, хрипя и покашливая.
– Я должна просить у вас прощения за дерзость, но я надеялась, что вы изволите знать о моем пребывании в этом доме… Впрочем, скорее всего вы давно забыли о моем существовании. А ведь еще ушедший Государь изволил подшучивать надо мной, называя почтенной бабусей… – сказала она, и Гэндзи сразу же узнал ее.
Когда-то он слышал, что особа, которую прежде называли Гэн-найси-но сукэ, приняла постриг и, став послушницей при Пятой принцессе, помогала ей в молитвах, однако у него и в мыслях не было, что она до сих пор жива, и уж тем более никогда не возникало желания ее разыскать. Поэтому изумлению его не было границ.
– Так, те годы давно стали преданием далекой старины. Любое самое смутное воспоминание заставляет меня сожалеть о своем нынешнем одиночестве, и какая же это радость – вновь услыхать знакомый голос. Право, вы не позволите себе оставить путника, не имеющего ни родных, ни близких… (185) – говорит Гэндзи, снова усаживаясь.
Вероятно, женщине слишком живо вспомнилось прошлое; во всяком случае, она приняла самую соблазнительную, по ее мнению, позу и произнесла какую-то нелепую двусмысленность, попытавшись придать нежность своему скрипучему голосу, при звуках которого всякий предположил бы, что рот ее сильно скривился набок. Как видно, годы ничуть не переменили ее.
– Ах, где те времена, когда сетовала я на судьбы безотрадность… (186) – произнесла она, повергнув Гэндзи в крайнее замешательство.
Он с трудом сдерживал улыбку, слушая, как она жалуется на «внезапно приблизившуюся» старость, но и не посочувствовать ей было невозможно.
Многих придворных дам, которые соперничали друг с другом во времена ее юности, давно уже не было в живых, другие, бесцельно скитаясь по миру, влачили жалкое существование… Право же, странно устроен мир! Столь горестно короткая жизнь выпала на долю Государыни, а эта женщина, не отличающаяся особыми достоинствами, живет до сих пор, спокойно творя обряды, хотя уже тогда, когда Гэндзи впервые встретился с ней, казалось, что близок крайний срок ее жизни.
Неправильно истолковав причины задумчивости Гэндзи, Гэн-найси-но сукэ воодушевилась и, вспомнив молодость, сказала:
– Лет немало прошло,
Но забыть до сих пор я не в силах
Наши прежние дни
И то, как меня называл ты
«Мать матери моей…» (187)
Неприятно пораженный ее развязностью, Гэндзи ответил:
– Лучше ты подожди,
Пока в мире ином возродишься,
Тогда и узнаешь,
Бывает ли так, чтобы сын
Мать свою забывал?
Весьма надежные узы связывают нас, не правда ли? Как-нибудь мы с вами поговорим об этом более обстоятельно… – С этими словами он вышел.
В западных покоях были опущены только некоторые решетки – видно, жрица все-таки не хотела показаться негостеприимной. На небо выплыла луна, и снег, тонким слоем покрывавший сад, заискрился, придавая холодной ночи неожиданное очарование. Гэндзи вдруг с удивлением вспомнил, что престарелая жеманница и зимняя ночь издавна причисляются людьми к разряду явлений, вызывающих неприятные чувства…
На этот раз Гэндзи держался с необычной для него степенностью.
– Мне было бы достаточно услышать от вас, именно от вас, а «не из уст чужих» (188), всего несколько слов, пусть даже далеко для меня не лестных, и я бы смирился, – настойчиво просил он, но женщина оставалась непреклонной.
«Даже в те давние годы, когда оба мы были молоды и многое нам прощалось, я со всей решительностью отказала ему, несмотря на то что этот союз наверняка пришелся бы по душе покойному отцу. Теперь же, когда миновала пора расцвета, я тем более не могу допустить, чтобы он услышал мой голос», – думала она, и сердце ее не смягчалось, поэтому Гэндзи оставалось только сетовать на ее поистине удивительное жестокосердие. Вместе с тем, боясь показаться неучтивой, жрица не принуждала гостя немедленно покинуть ее покои, а церемонно беседовала с ним через прислужницу, чем уязвляла его еще больше.
Постепенно темнело, дул пронизывающий ветер. Гэндзи вдруг сделалось очень грустно, и он сказал, изящно отирая слезы:
– Убеждался не раз
В том, сколь сердце твое жестоко.
Но, забыв обо всем,
Позволяю себе терзаться
От новых и новых обид…
«Кого же винить?» (189)
Дамы, как обычно преисполненные сочувствия, передали его слова госпоже.
– Право, к чему
Мне встречаться с тобой, изменяя
Привычкам своим?
И без того известно,
Сколь изменчиво сердце твое…
Не в моем обычае менять раз принятые решения… – ответила она. Разумеется, Гэндзи мог дать волю негодованию и удалиться, на прощание осыпав ее упреками, но в его возрасте это было вряд ли прилично, а потому он сказал, обращаясь к Сэндзи:
– Надеюсь, вы понимаете, сколь охотно станут говорить в мире о моем поражении? Смею ли я рассчитывать?.. Конечно, слишком дерзко требовать, чтобы вы вспомнили о реке Молчанья (68), и все же…
Потом он долго еще тихонько шептался с ней, но о чем?..
– Право, можно ли себе позволять такое? – возмущались дамы. – Надо совсем не иметь сердца, чтобы так обращаться с господином министром. Разве он хоть раз повел себя бесцеремонно или дерзко? Ну не обидно ли?
Жрица и сама прекрасно знала, сколь велики достоинства Гэндзи, и втайне восхищалась им, однако больше всего на свете боялась, как бы он не догадался об этом. «Неужели я унижусь до того, что стану одной из многих, столь безудержно его превозносящих особ? – думала она. – Неужели я позволю ему проникнуть в мои мысли и увидеть, что я готова склониться перед его красотой?» Раз и навсегда запретив себе думать о нежных чувствах, она тем не менее никогда не отказывалась отвечать ему, причем письма ее были неизменно учтивы и приходили прежде, чем могли возникнуть основания для беспокойства. «Мне следует и впредь сообщаться с ним через посредников, как того требуют приличия», – решила жрица. Она предпочла бы вовсе не принимать министра, ибо давно уже намеревалась посвятить себя служению Будде, желая очиститься после долгих лет невольного отчуждения от пути Закона, но столь резкая перемена в их отношениях наверняка привлекла бы всеобщее внимание, сделав имя ее предметом пересудов. Хорошо зная, как люди склонны к злословию, она не доверяла даже прислуживающим ей дамам и, соблюдая величайшую осмотрительность во всех действиях своих, постепенно все больше сосредоточивалась на молитвах.
У бывшей жрицы было немало братьев и сестер, но, к сожалению, не единоутробных. Ни с кем из них она не поддерживала близких отношений, и во дворце Момодзоно с каждым днем становилось все пустыннее. Поэтому, когда столь блистательный вельможа удостоил это жилище своим любезным вниманием, дамы прониклись к нему сочувствием, и казалось, всех их объединяет одно желание.
Вряд ли можно сказать, что сердцем министра владела неодолимая страсть, нет, этого не было, но его уязвляла холодность жрицы, да и не хотелось признавать себя побежденным.
Гэндзи никогда еще не занимал столь высокого положения в мире и не пользовался таким влиянием. За прошедшие годы он многое познал, изведал все оттенки человеческих чувств, и жизненный опыт его стал куда богаче прежнего. Теперь, более чем когда-либо, он не желал ради пустых прихотей подвергать опасности свое доброе имя. Впрочем, оказаться отвергнутым было едва ли не более предосудительно. Терзаемый мучительными сомнениями, Гэндзи все реже ночевал в доме на Второй линии, и госпожа встревожилась так, что было ей, «увы, не до шуток» (137). Она старательно скрывала свое беспокойство, но иногда, не выдержав, плакала тайком.
– Вам, видимо, нездоровится. Что с вами? – спрашивал Гэндзи, нежно гладя ее волосы. Они были столь прекрасной парой, что так и хотелось, взяв кисть, запечатлеть их фигуры на бумаге.
– Государь по-прежнему безутешен, и я не могу оставить его. После того как скончался Великий министр, рядом со мной нет никого, кому я решился бы передать дела правления. Совершенно не имея досуга, я редко бываю дома, а вы к этому не привыкли. Мне хорошо понятно ваше недовольство, и я сочувствую вам, но, право, не вижу оснований для тревоги. Вы достигли вполне зрелого возраста, можно ли до сих пор проявлять такую нечуткость, такое неумение читать в сердцах людей? – говорил Гэндзи, отводя упавшие ей на лоб спутанные, влажные пряди, но она все отворачивалась от него и не отвечала.
– До сих пор словно дитя малое! Откуда это в вас? – недоумевал он, вздыхая. – Право, все так шатко и непродолжительно в этом мире, стоит ли понапрасну огорчать друг друга? Боюсь, уж не истолковали ли вы превратно мои совершенно невинные письма к бывшей жрице Камо? Если так, то ваши подозрения весьма далеки от истины. Когда-нибудь вы и сами поймете. Жрица всегда была затворницей. Иногда просто так, от нечего делать, я пытался смутить ее покой шутливыми посланиями, а поскольку жизнь ее довольно скучна, она время от времени отвечала мне. Ничего большего меж нами не было. Поэтому мне и в голову не приходило рассказывать вам об этом, да и не было оснований взывать к вашему сочувствию. Поймите же, у вас нет причин…
Целый день Гэндзи провел во флигеле, утешая госпожу.
К вечеру в воздухе снова закружились снежные хлопья. Снег, шедший уже много дней подряд припорошил ветки сосны, листья бамбука, и они поражали необычностью очертаний. В этот прекрасный вечерний час лицо Гэндзи сияло поистине ослепительной красотой.
– Люди чаще всего отдают предпочтение весне с ее цветами или осени с ее багряными листьями, – говорит Гэндзи. – А чем хуже зимняя ночь, когда искрится снег, залитый чистым лунным светом, и причудливый, лишенный красок пейзаж так странно волнует сердце? Невольно уносишься мыслями к иным мирам, и вряд ли бывают мгновения прекраснее и трогательнее. Надо быть лишенным всякой чувствительности, чтобы причислять зимнюю ночь к тому, «что наводит уныние». – И Гэндзи велит поднять занавеси.
Сад до самого дальнего уголка озарен лунным сиянием, ничто не нарушает его белизны. Засохшие кусты и травы вызывают невольную жалость, ручьи словно захлебываются от рыданий, и что-то неизъяснимо жуткое чудится в скованной льдом глади пруда… Послав в сад девочек-служанок, Гэндзи велит им катать снежные шары. Лунный свет сообщает особое очарование их изящным фигуркам. Особенно милы девочки постарше в небрежно наброшенных акомэ, со слабо завязанными поясами. Их длинные волосы стелются по земле и, отчетливо вырисовываясь на белом снегу, кажутся еще чернее.
Младшие, развеселившись, бегают по саду. Забыв обо всем, они побросали веера, и их открытые лица прелестны. Наиболее тщеславные, задавшись целью превзойти остальных, скатали такой большой шар, что не могут сдвинуть его с места. Растерявшись, они стоят вокруг, а другие, выйдя к краю восточной галереи, безжалостно смеются над ними.
– Помнится мне, как однажды перед покоями ушедшей Государыни слепили настоящую снежную гору. Ничего, казалось бы, особенного, но присутствие Государыни придавало значительность самым ничтожным забавам. О да, я никогда не перестану оплакивать эту утрату. Государыня славилась своей осторожностью, и я не могу сказать, что хорошо ее знал, но в ту пору, когда жила она во Дворце, я неизменно пользовался ее доверием. Впрочем, я и сам во всем полагался на нее и не раз прибегал к ее помощи. Она не была тщеславна и никогда не старалась казаться умнее других, но мне не приходилось раскаиваться, когда я следовал ее советам, ибо она умела наилучшим образом улаживать самые пустяковые дела, не говоря уже о чем-то значительном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Разумеется, слух о том дошел и до госпожи из Западного флигеля. Поначалу она не придала услышанному большого значения. «Будь сердце господина действительно глубоко затронуто, он не стал бы скрывать этого от меня». Но, понаблюдав за супругом некоторое время, заметила его необычную рассеянность и в конце концов встревожилась не на шутку. «Боюсь, что это увлечение значит для него куда больше, чем он старается показать».
Дочь принца Сикибукё по рождению была равна госпоже из Западного флигеля. Она издавна пользовалась доброй славой. Покори она сердце министра, госпожа Мурасаки, несомненно, оказалась бы в незавидном положении. До сих пор она не имела соперниц и привыкла к тому, что попечения супруга целиком сосредоточены на ней одной, поэтому при мысли, что придется уступить место другой женщине, приходила в отчаяние. «Возможно даже, он не разорвет наш союз и не покинет меня совсем, – думала госпожа, – но наверняка станет пренебрегать мною, тем более что я, очевидно, наскучила ему за эти годы». Нетрудно себе представить, в каком она была смятении, но, имея обыкновение ласково бранить супруга по пустякам, она и виду не подавала, когда на сердце у нее было действительно тяжело.
Целыми днями Гэндзи в праздной задумчивости сидел у порога, любуясь садом. Он стал чаще бывать во Дворце, а возвращаясь оттуда, писал – якобы деловые – письма, и, глядя на него, госпожа думала: «Видно, не зря люди говорили… Так почему же он даже не намекнет?»
Нынешней зимой были отменены все праздничные богослужения, и в столице царило уныние. Однажды, не зная, чем занять себя, Гэндзи снова решил навестить Пятую принцессу. Он отправился к ней в прекрасный сумеречный час, когда в саду поблескивал снег. Выбрав удобное, мягкое платье, он старательно пропитал его благовониями и долго еще наряжался и прихорашивался. Право, ни одна женщина не сумела бы перед ним устоять.
Перед уходом Гэндзи все-таки зашел проститься с госпожой.
– Пятая принцесса нездорова, и я намереваюсь навестить ее, – говорит он, усаживаясь рядом, но госпожа, даже не посмотрев в его сторону, продолжает заниматься с девочкой. Нетрудно заметить, что она чем-то расстроена.
– Вы так переменились ко мне за последнее время, – вздыхает Гэндзи. – А ведь, кажется, за мной нет никакой вины. Просто, опасаясь наскучить вам, словно поблекшее от соли платье (183), я стараюсь держаться в отдалении. В чем же вы обвиняете меня на сей раз?
– О, вы совершенно правы! «Привыкать к чему-то опасно…» (184) – роняет госпожа и, отвернувшись от него, ложится.
Гэндзи не хотелось оставлять ее в столь дурном расположении духа, но он уже известил Пятую принцессу, а потому все-таки ушел. А госпожа долго еще лежала, вздыхая: «Право, всякое случается в мире, просто мне не следовало быть столь легковерной…»
Гэндзи все еще носил одеяние скорби, но трудно было представить себе более удачное обрамление для его красоты, чем эти разнообразные, прекрасно сочетающиеся между собой оттенки серого. На фоне сверкающего снега фигура его казалась особенно изящной. Проводив его взглядом, госпожа подумала, что, если он и в самом деле отдалится от нее, она вряд ли сможет это перенести.
Не взяв с собой никого, кроме самых верных передовых, Гэндзи сказал нарочно, чтобы скрыть от дам свои истинные намерения:
– В мои годы трудно ездить куда-нибудь, кроме Дворца, но Пятая принцесса осталась совсем одна. Прежде о ней заботился принц Сикибукё, теперь же она просит меня о поддержке, и я нахожу это вполне естественным, тем более что из простого сочувствия…
Но вряд ли ему удалось убедить дам.
– Сластолюбие – тот досадный порок, от которого господину, как видно, никогда не удастся избавиться, – перешептывались они. – Как бы не вышло неприятностей.
Полагая, что человеку его сана не годится въезжать во дворец Момодзоно с людной северной стороны, Гэндзи, остановившись у величественных западных ворот, выслал вперед одного из своих приближенных, дабы тот предупредил принцессу. Та уже не ждала его и, всполошившись, велела немедленно открыть ворота. Прибежал замерзший привратник и долго возился с запором. Судя по всему, рядом не было никого, кто мог бы прийти ему на помощь, и он изо всех сил дергал скрипящую дверцу, недовольно ворча:
– Замок насквозь проржавел, как тут откроешь…
Гэндзи стало очень жаль его. Как же все мимолетно в мире! Думаешь – вчера, сегодня, а оказывается, прошло уже три года. Но даже если видишь, что жизнь и впредь не сулит тебе ничего, кроме печалей, легко ли покинуть этот временный приют? Так и живешь, отдавая сердце весенним цветам, осенним листьям…
– Не заметил, когда
Заросли ворота полынью.
До самой стрехи
Старый дом снегом завален
И обветшала ограда… -
тихонько, словно про себя произнес Гэндзи.
Наконец ворота открыли, и карета въехала во двор. Принцесса, приняв Гэндзи в своих покоях, как всегда, долго беседовала с ним, бессвязно рассказывая какие-то скучные старые истории, и, слушая ее, Гэндзи с трудом преодолевал сонливость. Да и сама принцесса то и дело зевала.
– Вечерами всегда так клонит ко сну, говорить и то трудно… – пробормотала она наконец, и тут же раздались какие-то странные, никогда им не слышанные звуки – уж не храп ли? Возрадовавшись, Гэндзи собрался было встать и выйти, но тут увидел еще одну согбенную женскую фигуру, которая приближалась к нему, хрипя и покашливая.
– Я должна просить у вас прощения за дерзость, но я надеялась, что вы изволите знать о моем пребывании в этом доме… Впрочем, скорее всего вы давно забыли о моем существовании. А ведь еще ушедший Государь изволил подшучивать надо мной, называя почтенной бабусей… – сказала она, и Гэндзи сразу же узнал ее.
Когда-то он слышал, что особа, которую прежде называли Гэн-найси-но сукэ, приняла постриг и, став послушницей при Пятой принцессе, помогала ей в молитвах, однако у него и в мыслях не было, что она до сих пор жива, и уж тем более никогда не возникало желания ее разыскать. Поэтому изумлению его не было границ.
– Так, те годы давно стали преданием далекой старины. Любое самое смутное воспоминание заставляет меня сожалеть о своем нынешнем одиночестве, и какая же это радость – вновь услыхать знакомый голос. Право, вы не позволите себе оставить путника, не имеющего ни родных, ни близких… (185) – говорит Гэндзи, снова усаживаясь.
Вероятно, женщине слишком живо вспомнилось прошлое; во всяком случае, она приняла самую соблазнительную, по ее мнению, позу и произнесла какую-то нелепую двусмысленность, попытавшись придать нежность своему скрипучему голосу, при звуках которого всякий предположил бы, что рот ее сильно скривился набок. Как видно, годы ничуть не переменили ее.
– Ах, где те времена, когда сетовала я на судьбы безотрадность… (186) – произнесла она, повергнув Гэндзи в крайнее замешательство.
Он с трудом сдерживал улыбку, слушая, как она жалуется на «внезапно приблизившуюся» старость, но и не посочувствовать ей было невозможно.
Многих придворных дам, которые соперничали друг с другом во времена ее юности, давно уже не было в живых, другие, бесцельно скитаясь по миру, влачили жалкое существование… Право же, странно устроен мир! Столь горестно короткая жизнь выпала на долю Государыни, а эта женщина, не отличающаяся особыми достоинствами, живет до сих пор, спокойно творя обряды, хотя уже тогда, когда Гэндзи впервые встретился с ней, казалось, что близок крайний срок ее жизни.
Неправильно истолковав причины задумчивости Гэндзи, Гэн-найси-но сукэ воодушевилась и, вспомнив молодость, сказала:
– Лет немало прошло,
Но забыть до сих пор я не в силах
Наши прежние дни
И то, как меня называл ты
«Мать матери моей…» (187)
Неприятно пораженный ее развязностью, Гэндзи ответил:
– Лучше ты подожди,
Пока в мире ином возродишься,
Тогда и узнаешь,
Бывает ли так, чтобы сын
Мать свою забывал?
Весьма надежные узы связывают нас, не правда ли? Как-нибудь мы с вами поговорим об этом более обстоятельно… – С этими словами он вышел.
В западных покоях были опущены только некоторые решетки – видно, жрица все-таки не хотела показаться негостеприимной. На небо выплыла луна, и снег, тонким слоем покрывавший сад, заискрился, придавая холодной ночи неожиданное очарование. Гэндзи вдруг с удивлением вспомнил, что престарелая жеманница и зимняя ночь издавна причисляются людьми к разряду явлений, вызывающих неприятные чувства…
На этот раз Гэндзи держался с необычной для него степенностью.
– Мне было бы достаточно услышать от вас, именно от вас, а «не из уст чужих» (188), всего несколько слов, пусть даже далеко для меня не лестных, и я бы смирился, – настойчиво просил он, но женщина оставалась непреклонной.
«Даже в те давние годы, когда оба мы были молоды и многое нам прощалось, я со всей решительностью отказала ему, несмотря на то что этот союз наверняка пришелся бы по душе покойному отцу. Теперь же, когда миновала пора расцвета, я тем более не могу допустить, чтобы он услышал мой голос», – думала она, и сердце ее не смягчалось, поэтому Гэндзи оставалось только сетовать на ее поистине удивительное жестокосердие. Вместе с тем, боясь показаться неучтивой, жрица не принуждала гостя немедленно покинуть ее покои, а церемонно беседовала с ним через прислужницу, чем уязвляла его еще больше.
Постепенно темнело, дул пронизывающий ветер. Гэндзи вдруг сделалось очень грустно, и он сказал, изящно отирая слезы:
– Убеждался не раз
В том, сколь сердце твое жестоко.
Но, забыв обо всем,
Позволяю себе терзаться
От новых и новых обид…
«Кого же винить?» (189)
Дамы, как обычно преисполненные сочувствия, передали его слова госпоже.
– Право, к чему
Мне встречаться с тобой, изменяя
Привычкам своим?
И без того известно,
Сколь изменчиво сердце твое…
Не в моем обычае менять раз принятые решения… – ответила она. Разумеется, Гэндзи мог дать волю негодованию и удалиться, на прощание осыпав ее упреками, но в его возрасте это было вряд ли прилично, а потому он сказал, обращаясь к Сэндзи:
– Надеюсь, вы понимаете, сколь охотно станут говорить в мире о моем поражении? Смею ли я рассчитывать?.. Конечно, слишком дерзко требовать, чтобы вы вспомнили о реке Молчанья (68), и все же…
Потом он долго еще тихонько шептался с ней, но о чем?..
– Право, можно ли себе позволять такое? – возмущались дамы. – Надо совсем не иметь сердца, чтобы так обращаться с господином министром. Разве он хоть раз повел себя бесцеремонно или дерзко? Ну не обидно ли?
Жрица и сама прекрасно знала, сколь велики достоинства Гэндзи, и втайне восхищалась им, однако больше всего на свете боялась, как бы он не догадался об этом. «Неужели я унижусь до того, что стану одной из многих, столь безудержно его превозносящих особ? – думала она. – Неужели я позволю ему проникнуть в мои мысли и увидеть, что я готова склониться перед его красотой?» Раз и навсегда запретив себе думать о нежных чувствах, она тем не менее никогда не отказывалась отвечать ему, причем письма ее были неизменно учтивы и приходили прежде, чем могли возникнуть основания для беспокойства. «Мне следует и впредь сообщаться с ним через посредников, как того требуют приличия», – решила жрица. Она предпочла бы вовсе не принимать министра, ибо давно уже намеревалась посвятить себя служению Будде, желая очиститься после долгих лет невольного отчуждения от пути Закона, но столь резкая перемена в их отношениях наверняка привлекла бы всеобщее внимание, сделав имя ее предметом пересудов. Хорошо зная, как люди склонны к злословию, она не доверяла даже прислуживающим ей дамам и, соблюдая величайшую осмотрительность во всех действиях своих, постепенно все больше сосредоточивалась на молитвах.
У бывшей жрицы было немало братьев и сестер, но, к сожалению, не единоутробных. Ни с кем из них она не поддерживала близких отношений, и во дворце Момодзоно с каждым днем становилось все пустыннее. Поэтому, когда столь блистательный вельможа удостоил это жилище своим любезным вниманием, дамы прониклись к нему сочувствием, и казалось, всех их объединяет одно желание.
Вряд ли можно сказать, что сердцем министра владела неодолимая страсть, нет, этого не было, но его уязвляла холодность жрицы, да и не хотелось признавать себя побежденным.
Гэндзи никогда еще не занимал столь высокого положения в мире и не пользовался таким влиянием. За прошедшие годы он многое познал, изведал все оттенки человеческих чувств, и жизненный опыт его стал куда богаче прежнего. Теперь, более чем когда-либо, он не желал ради пустых прихотей подвергать опасности свое доброе имя. Впрочем, оказаться отвергнутым было едва ли не более предосудительно. Терзаемый мучительными сомнениями, Гэндзи все реже ночевал в доме на Второй линии, и госпожа встревожилась так, что было ей, «увы, не до шуток» (137). Она старательно скрывала свое беспокойство, но иногда, не выдержав, плакала тайком.
– Вам, видимо, нездоровится. Что с вами? – спрашивал Гэндзи, нежно гладя ее волосы. Они были столь прекрасной парой, что так и хотелось, взяв кисть, запечатлеть их фигуры на бумаге.
– Государь по-прежнему безутешен, и я не могу оставить его. После того как скончался Великий министр, рядом со мной нет никого, кому я решился бы передать дела правления. Совершенно не имея досуга, я редко бываю дома, а вы к этому не привыкли. Мне хорошо понятно ваше недовольство, и я сочувствую вам, но, право, не вижу оснований для тревоги. Вы достигли вполне зрелого возраста, можно ли до сих пор проявлять такую нечуткость, такое неумение читать в сердцах людей? – говорил Гэндзи, отводя упавшие ей на лоб спутанные, влажные пряди, но она все отворачивалась от него и не отвечала.
– До сих пор словно дитя малое! Откуда это в вас? – недоумевал он, вздыхая. – Право, все так шатко и непродолжительно в этом мире, стоит ли понапрасну огорчать друг друга? Боюсь, уж не истолковали ли вы превратно мои совершенно невинные письма к бывшей жрице Камо? Если так, то ваши подозрения весьма далеки от истины. Когда-нибудь вы и сами поймете. Жрица всегда была затворницей. Иногда просто так, от нечего делать, я пытался смутить ее покой шутливыми посланиями, а поскольку жизнь ее довольно скучна, она время от времени отвечала мне. Ничего большего меж нами не было. Поэтому мне и в голову не приходило рассказывать вам об этом, да и не было оснований взывать к вашему сочувствию. Поймите же, у вас нет причин…
Целый день Гэндзи провел во флигеле, утешая госпожу.
К вечеру в воздухе снова закружились снежные хлопья. Снег, шедший уже много дней подряд припорошил ветки сосны, листья бамбука, и они поражали необычностью очертаний. В этот прекрасный вечерний час лицо Гэндзи сияло поистине ослепительной красотой.
– Люди чаще всего отдают предпочтение весне с ее цветами или осени с ее багряными листьями, – говорит Гэндзи. – А чем хуже зимняя ночь, когда искрится снег, залитый чистым лунным светом, и причудливый, лишенный красок пейзаж так странно волнует сердце? Невольно уносишься мыслями к иным мирам, и вряд ли бывают мгновения прекраснее и трогательнее. Надо быть лишенным всякой чувствительности, чтобы причислять зимнюю ночь к тому, «что наводит уныние». – И Гэндзи велит поднять занавеси.
Сад до самого дальнего уголка озарен лунным сиянием, ничто не нарушает его белизны. Засохшие кусты и травы вызывают невольную жалость, ручьи словно захлебываются от рыданий, и что-то неизъяснимо жуткое чудится в скованной льдом глади пруда… Послав в сад девочек-служанок, Гэндзи велит им катать снежные шары. Лунный свет сообщает особое очарование их изящным фигуркам. Особенно милы девочки постарше в небрежно наброшенных акомэ, со слабо завязанными поясами. Их длинные волосы стелются по земле и, отчетливо вырисовываясь на белом снегу, кажутся еще чернее.
Младшие, развеселившись, бегают по саду. Забыв обо всем, они побросали веера, и их открытые лица прелестны. Наиболее тщеславные, задавшись целью превзойти остальных, скатали такой большой шар, что не могут сдвинуть его с места. Растерявшись, они стоят вокруг, а другие, выйдя к краю восточной галереи, безжалостно смеются над ними.
– Помнится мне, как однажды перед покоями ушедшей Государыни слепили настоящую снежную гору. Ничего, казалось бы, особенного, но присутствие Государыни придавало значительность самым ничтожным забавам. О да, я никогда не перестану оплакивать эту утрату. Государыня славилась своей осторожностью, и я не могу сказать, что хорошо ее знал, но в ту пору, когда жила она во Дворце, я неизменно пользовался ее доверием. Впрочем, я и сам во всем полагался на нее и не раз прибегал к ее помощи. Она не была тщеславна и никогда не старалась казаться умнее других, но мне не приходилось раскаиваться, когда я следовал ее советам, ибо она умела наилучшим образом улаживать самые пустяковые дела, не говоря уже о чем-то значительном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39