Может быть, мы пообедаем и потанцуем? Или пообедаем и потом поедем в театр?
– Ах, это было бы чудесно! – Элис умоляюще посмотрела на брата и Лиз. – Правда, Мартин?
– На меня не рассчитывайте, – твердо сказал Мартин. – Не говоря уж о том, что я не танцую и не люблю театров, мне только что позвонили и предупредили, что я должен лететь завтра в Мельбурн с первым же самолетом. Я вернусь не раньше чем через десять дней, а возможно, и позже.
– Мартин! А балет? – воскликнула Элис.
– Отдай мой билет Карен, ей это будет интересно, – он посмотрел на фон Рендта, потом опять на Элис. – Я прошу извинения, но боюсь, моей сестре нужно будет сегодня собрать мой чемодан.
Фон Рендт встал.
– В таком случае мы не будем мешать вашим сборам.
Он взял руку Элис и задержал ее в своей.
– Но, может быть, мы сходим куда-нибудь вчетвером? Хорошо? Пожалуйста, скажите мне, что вы предпочитаете. Могу я зайти завтра вечером? Мне еще не поставили телефон, но один член парламента обещал, что его поставят на той неделе.
«Да» Элис прозвучало, как вздох, и он наклонился к ее руке.
– Вы играете в теннис? – спросила Лиз у Иоганна, когда он встал.
В первый раз Иоганн как будто оживился.
– Да, играю.
– Так, может быть, вы согласитесь быть у нас четвертым по утрам, пока папы не будет?
– С большим удовольствием.
– Так, значит, завтра в половине седьмого, ладно? Как промажете по мячу, так мы и начнем портить ваш английский язык.
Она улыбнулась ему своей широкой улыбкой. Эта улыбка, как и ее слова, показывала, что она допустила Иоганна в таинственный юный мир, который не признавал расовых различий и власти кастовых традиций.
Когда они переехали улицу, Иоганн молчал, а фон Рендт громко говорил по-английски:
– Чудесный вечер. Очаровательная семья. Типичное австралийское гостеприимство.
Его голос далеко разносился по тихому Уголку. Иоганну было очень неловко: а что, если дядю услышит кто-нибудь посторонний?
Фон Рендта, по-видимому, такая возможность вовсе не смущала, однако он умолк, едва они вошли в свою калитку. Он молча прошел за угол дома к наружной лестнице, которая вела в их квартиру, молча повернул ключ в английском замке, затем посторонился, придерживая дверь, и сделал Иоганну знак войти.
– Нет, нет! – настойчиво сказал он, когда Иоганн хотел было пропустить вперед его.
Фон Рендт закрыл за собой дверь, опустил защелку замка, задвинул засов, которым снабдил дверь сам, и заложил цепочку в скобу. Потом, потирая руки, он прошел в гостиную.
– Wunderbar! Wunderbar!
Он перешел на немецкий с тем облегчением, с каким человек надевает старый привычный пиджак.
Иоганн присел на ручку кресла и без всякого выражения смотрел на дядю, пока тот наполнял две рюмки. Подняв свою, фон Рендт сказал:
– Prosit, или, как тут выражаются, «махнем по маленькой». Тебе надо поднабраться их отвратительного жаргона. Не воображай, будто ты умеешь говорить по-австралийски, только потому, что пять лет изучал английский язык.
– Я так не думаю и постараюсь восполнить этот пробел. Младшая мисс Белфорд обещала помочь мне.
– Gut! Gut! Только не называй ее мисс Белфорд. Называй ее Лиз. Дурацкое имя! Эти молодые австралийцы любят, чтобы их называли уменьшительными именами при первом же знакомстве.
– По-моему, это очень хорошо.
– Возможно. Мне эта манера не нравится, но ведь мы выросли в совсем разных мирах – ты и я, и после двадцатилетнего пребывания в Германии американцев тебе, возможно, будет гораздо легче, чем мне, приспособиться к этому чрезмерному демократизму. Меня же воспитывали в мире, где корректность и уменье себя держать ценились очень высоко.
Иоганн пожал плечами.
– Бабушка и ее знакомые пытались придерживаться прежних обычаев, но большинство молодых немцев не ставит эти обычаи ни во что. Они им не нравятся.
– Ты считаешь себя типичным молодым немцем?
– Я не понимаю смысла, который люди вкладывают в слово «типичный». По-моему, вернее было бы сказать «средний».
– Об этом не стоит спорить. Главное, что ты произвел хорошее впечатление. Я должен поздравить тебя, мой мальчик: ты держался превосходно. Я очень доволен, что ты сумел представить себя юным наивным иммигрантом, который свято верит всей их иммиграционной пропаганде.
Он снова налил виски. Иоганн взял свою рюмку и сказал:
– Я рад, что вы довольны, но я вовсе не пытался произвести какое-то впечатление.
– Тем лучше, но не следует забывать, что здесь, в чужой стране, необходимо все время думать о том, какое впечатление ты произведешь. Эти люди простодушны, даже, можно сказать, несколько отсталы, а так как Европа отсюда далеко, они постоянно ждут, что мы, европейцы, вот-вот проявим те скверные качества, которые они нам приписывают.
– Мне они показались простыми, приветливыми людьми.
– Простыми? Это верно. Приветливыми? Да, пока.
– Я думал, что они вам нравятся, что они ваши друзья.
– Да, они мне действительно нравятся. А друзья мы или нет, покажет будущее. Главное то, что им понравился ты. Это я видел.
Фон Рендт снова наполнил рюмки, и Иоганн нахмурился.
– А теперь скажи мне, почему ты решил поехать в Австралию. Потому что я приглашал тебя, когда еще была жива твоя бабушка?
– Отчасти. Но я еще раньше думал куда-нибудь уехать.
– Почему?
– Кто теперь не хочет путешествовать?
– В этом случае я могу только радоваться, что ты решил приехать именно на эту окраину цивилизации. Я всегда мечтал, что мое изгнание разделит кто-то, кто будет напоминать мне о семье, с которой я так долго был разлучен. Ты не можешь себе представить, как ужасно одиночество человека, оторванного от родины и семьи.
– Но почему вы не возвращаетесь? Участникам антигитлеровского заговора теперь совершенно нечего опасаться, хотя многие из старых нацистов снова в седле.
Фон Рендт задержал руку на бутылке.
– Это тебе рассказала моя мать?
– Да. Она объяснила мне, почему вы бежали перед концом войны. Я никогда не мог понять, почему она это как будто скрывала.
– О, ты еще слишком молод, чтобы разобраться в этой старой истории. Может быть, твоя бабушка рассказывала тебе и о том, какие страдания мы перенесли в те черные дни?
– Она вообще почти никогда не говорила о войне. Она так и жила в том далеком прошлом, когда была молодой женщиной в большом старом поместье среди гор недалеко от Загреба.
– Ах, какие замечательные это были дни! Не удивительно, что моя мать предпочитала жить в грезах о них. Я помню отца – он был крупным человеком, большим человеком. Охота в лесах! И у нас отняли все это!
– Вашим родственникам, по-видимому, живется в Западной Германии совсем неплохо, хотя их и выслали из Югославии вместе с остальными фольксдойчами.
Фон Рендт со стуком поставил рюмку на стол.
– Пожалуйста, не произноси больше в моем присутствии этого слова! Югославия – это выдумка! Как и фольксдойч. Мы настоящие немцы. Мы поселились в Хорватии в тысяча семьсот девяносто седьмом году, когда она была частью Австро-Венгерской империи. Мы жили там, пока нас не предали в сорок пятом. Это наш дом и наша земля. Но немец остается немцем, где бы он ни родился. Разве немецкий рейх не принял меня как своего, когда я в тридцать четвертом году приехал в Мюнхен в офицерскую школу? Разве я не дослужился в вермахте до чина майора? Ты должен всегда помнить, Иоганн, в какой бы роли ты ни выступал тут, что в твоих жилах течет кровь древнего и благородного немецкого рода и что наш долг – вернуть себе нашу утраченную родину.
Он встал и подошел к племяннику, но Иоганн не поднял глаз. Глядя в рюмку, он сказал:
– Мне кажется, я должен напомнить вам, дядя Карл, что я родился не в той стране, которую теперь называют Югославией, и что по рождению я просто Иоганн Фишер без приставки «фон», – он покосился на дядю. – Да, кстати, а почему вы – фон Рендт в семье фон Меннхеймов?
Фон Рендт засмеялся своим излишне добродушным смехом.
– Это просто, мой мальчик. Очень просто. Моя мать была замужем дважды. Мой отец – весьма достойный человек, как мне рассказывали, – был убит до моего рождения во время первой мировой войны. Она снова вышла замуж. Так что, как видишь, тут нет никакой тайны.
Лицо Иоганна прояснилось, и фон Рендт, подняв рюмку, улыбнулся ему.
– Твой же отец принадлежал к хорошей баварской семье и был чистокровным немцем.
– Ну, меня интересует только, что он был хорошим художником и что его картины висят теперь во всех галереях – в Мюнхене, Берлине, Дрездене.
– Да, да… Но не будем говорить об этом. Бесспорно, его картины не пользовались успехом в ту эпоху, когда он жил, и в этом была его беда. Но он тут не виноват. Художники – особый народ. Лично мне его произведения не нравились, но это дело вкуса. Если бы он был таким же хорошим солдатом, как художником, то, возможно, остался бы в живых.
– Не понимаю, почему его следует считать таким уж плохим солдатом. Под Сталинградом погиб не он один.
Фон Рендт обнял племянника за плечи.
– Милый мальчик, я не хочу, чтобы у тебя сложилось впечатление, будто я способен сказать что-нибудь дурное о твоем отце или даже подумать это. Мы просто были разными людьми, вот и все. Моя сестра горячо его любила. Ты знаешь, что она вышла за него тайком, против воли семьи?
Иоганн в первый раз улыбнулся.
– Нет, впервые слышу. И очень рад.
– Я вижу, ты романтичен, – фон Рендт со смешком ткнул его под ребро. – Женщины здесь тоже романтичны. И у тебя будет много возможностей поразвлечься. Э? Она тебе понравилась?
– Младшая мисс Белфорд?
– Нет, ее тетушка. Ммм! – он закрыл глаза. – Лакомый кусочек!
– Чересчур толста.
– Чепуха! Она похожа на немецких девушек, за которыми я когда-то ухаживал, пухленьких и наивных. Теперь таких больше нет. Все тощи, как на подбор. О мечты юности! – Фон Рендт вдруг заметил, что на лице Иоганна нет улыбки, и сказал поспешно: – Что касается моей сестры, то трудно сказать, чем бы это кончилось. Романтические мечты хороши, но не могут служить надежным фундаментом для брака. Началась война, он был убит, ваш дом был разрушен во время массовых налетов, и ее жизнь оборвалась, так что мы никогда не узнаем, как все сложилось бы в дальнейшем. А что тебе рассказывал мой брат Руди?
– Мы с ним никогда не разговаривали о войне, да и ни о чем другом практически тоже.
Дядя смерил его взглядом.
– Мне кажется, тебе не по душе наша семья?
Иоганн смотрел на свою сигарету, и его юношеское лицо было непроницаемо.
– Я любил бабушку. Она всегда была очень ласкова со мной, когда не молилась и не плакала. А что касается остальных, то никого из них, кроме кузины Хельги, я ни люблю, ни не люблю. Мы просто принадлежим к разным мирам.
Фон Рендт поднял рюмку.
– Ну тогда я выпью за твою первую встречу с австралийцами. Ты достиг большего, чем я смел рассчитывать. Если ты сумеешь так же хорошо играть эту роль еще полгода, то приобретешь много полезных связей.
– Но, право же, я никакой роли сознательно не играл.
– Конечно. Конечно. С этими милыми типичными австралийцами, чья история начинается в лучшем случае с деда, нетрудно ладить. Но между ними и нами, способными проследить свой род на триста лет назад, всегда будет пропасть. Во всех молодых странах одна и та же картина – они не верят в кровь. Но я рад тому, что при первой же встрече с австралийцами ты обеспечил себе полезное знакомство. Белфорд – человек влиятельный, и он может помочь тебе подыскать занятие, которое тебя устроит. Ты уже думал, что будешь тут делать? Это богатая страна, и деловой человек – к сожалению, сам я старый солдат и деловыми талантами не обладаю – может нажить тут хорошие деньги. А деньги в этой стране решают все.
– Я еще не знаю, чем я займусь. Мне сначала хотелось бы поездить по стране. Может быть, забраться куда-нибудь в самую глушь. Или год поработать на строительстве на Сноуи-ривер. Ну что-нибудь такое, что показало бы мне настоящую Австралию. А по-настоящему меня интересует только живопись.
– Живопись?
– Да. Я пошел в отцовскую, а не в материнскую семью.
– Но дома ты живописью занимался?
– Немного. Только в свободное время. Бабушка этого не одобряла, и остальные тоже. Не понимаю почему. В конце концов в том, чтобы быть художником, нет ничего зазорного, верно? То есть настоящим художником, а не маляром.
Фон Рендт посмотрел на племянника так, словно старался разгадать, что кроется за его легкомысленным тоном, но задать прямой вопрос не решился. В конце концов он сказал:
– Это правда, да и художники тут зарабатывают хорошо. Пожалуй, это единственный вид искусства, в который богатые австралийцы легко вкладывают деньги, как бы скверно ты ни писал. К тому же ты мог бы писать картины и одновременно заниматься настоящим делом. Если ты будешь осмотрительно выбирать дорогу, то можешь добиться здесь всего, при условии, что внушишь им, будто ты согласен с их безнадежно устаревшими идеями и пошлым образом жизни.
– Почему вы решили остаться в этой стране, если она вам так не нравится?
Фон Рендт неторопливо прошелся по комнате.
– Здесь все-таки лучше, чем стало в Штатах с тех пор, как черномазые там уж очень распустились. Да и женщины тут еще знают свое место. Вообще это достаточно приятная страна, если у тебя есть деньги и ты соблюдаешь определенные формальности.
– Я приехал сюда не для того, чтобы что-то соблюдать, а чтобы найти тут более свободную жизнь.
– Более свободную жизнь? Неужели ты еще так молод и наивен, мой милый, что думаешь, будто где-нибудь в мире можно найти свободную жизнь?
– Но ведь вы постоянно твердите о «свободном мире».
– Это просто красивый оборот речи. Но здесь люди не более свободны, чем в Соединенных Штатах. И даже менее свободны. Там хотя бы есть влиятельные люди, владельцы влиятельных газет, которые осмеливаются выступать против правительственной политики. Ну, а тут есть только люди, которые протестуют, – и все. Газет у них нет, так что мы многое можем сделать. В твоих жилах течет кровь наших предков, а потому ты не последуешь примеру большинства приехавших сюда немцев. Прожив год-два в этой ленивой стране солнечного света, океанского прибоя и псевдоравенства высших с низшими, они сползают до уровня местных уроженцев. Их уже не трогает судьба фатерланда, лишь бы новая родина обеспечивала им большое жалованье, автомобили, телевизоры и холодильники. Они вступают в профсоюзы, они участвуют в забастовках, их дети уже неговорят на нашем языке. Они уподобляются библейскому персонажу, который продал право первородства за чечевичную похлебку, – только они продают его за набор электроприборов. Ты таким не будешь. Я чувствую, что мы с тобой прекрасно сработаемся.
Он обнял Иоганна за плечи.
– А теперь пора спать. О нашей с тобой совместной работе мы поговорим в другой раз. Я устал, да и ты, наверное, тоже. Я счастлив, я так счастлив, что под одним кровом со мной теперь живет человек моей крови!
Глава шестнадцатая
Когда Лиз вывела «холден» из Уголка, Мартин попытался отодвинуться в самый угол переднего сиденья, но все равно втроем им было тесно.
Он не мог понять, зачем ей понадобилось сажать Иоганна с ними. Ему нашлось бы место и сзади, хоть там и лежит новый кливер. Но ей, конечно, нужно было усадить его спереди, так что им всем троим теперь невозможно даже пошевелиться.
Его досада перешла в злость, когда Лиз весело спросила:
– Ну как, удобно?
Иоганн заверил ее, что очень, но Мартин ничего не сказал. В нем закипал настоящий гнев. Удобно! Вернувшись из Мельбурна, он обнаружил, что за две недели «Лавры» превратились в сумасшедший дом. Элис порхает, как кокетливая школьница, фон Рендт звонит в любой час дня и ночи, Иоганн – такой же член семьи, как и его дядя, и включен в компанию тех, кому дано право приходить и уходить по черной лестнице, когда им заблагорассудится, и полноправный четвертый теннисист (единственное светлое пятно во всем этом, так как теперь можно бросить утренний теннис без ущерба для самолюбия).
Впрочем, он никак не мог пожаловаться на оказанный ему прием. Наоборот. Впервые за много лет Элис не встретила его потоком жалоб. Она была всем чрезвычайно довольна. Все идет отлично. Вместо кислой миссис Паллик у нее теперь итальянка – настоящее сокровище. Для Булоло она подыскала сторожа, который – подумать только! – не просто хороший садовник, но и понимает в яхтах.
Она совсем преобразилась: подкрашенные, уложенные в высокую прическу волосы молодили ее на десять лет, ее юбки стали заметно короче. На пятом десятке она вдруг потеряла голову, и он опасался, что может случиться все что угодно.
Хотя на балет фон Рендт пошел потому, что освободился его билет, инициатива явно принадлежала немцу. Он был опытным, знающим свет мужчиной; пожалуй, слишком опытным для Элис. Мартину он не был симпатичен – слишком слащав, слишком вкрадчив. И ему не нравился способ, каким фон Рендт сумел втереться к ним в дом.
Лиз он, очевидно, тоже не был симпатичен, но, когда Мартин попробовал возразить против их приглашения в Лиллипилли, она приняла свой миссионерский тон и заявила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Ах, это было бы чудесно! – Элис умоляюще посмотрела на брата и Лиз. – Правда, Мартин?
– На меня не рассчитывайте, – твердо сказал Мартин. – Не говоря уж о том, что я не танцую и не люблю театров, мне только что позвонили и предупредили, что я должен лететь завтра в Мельбурн с первым же самолетом. Я вернусь не раньше чем через десять дней, а возможно, и позже.
– Мартин! А балет? – воскликнула Элис.
– Отдай мой билет Карен, ей это будет интересно, – он посмотрел на фон Рендта, потом опять на Элис. – Я прошу извинения, но боюсь, моей сестре нужно будет сегодня собрать мой чемодан.
Фон Рендт встал.
– В таком случае мы не будем мешать вашим сборам.
Он взял руку Элис и задержал ее в своей.
– Но, может быть, мы сходим куда-нибудь вчетвером? Хорошо? Пожалуйста, скажите мне, что вы предпочитаете. Могу я зайти завтра вечером? Мне еще не поставили телефон, но один член парламента обещал, что его поставят на той неделе.
«Да» Элис прозвучало, как вздох, и он наклонился к ее руке.
– Вы играете в теннис? – спросила Лиз у Иоганна, когда он встал.
В первый раз Иоганн как будто оживился.
– Да, играю.
– Так, может быть, вы согласитесь быть у нас четвертым по утрам, пока папы не будет?
– С большим удовольствием.
– Так, значит, завтра в половине седьмого, ладно? Как промажете по мячу, так мы и начнем портить ваш английский язык.
Она улыбнулась ему своей широкой улыбкой. Эта улыбка, как и ее слова, показывала, что она допустила Иоганна в таинственный юный мир, который не признавал расовых различий и власти кастовых традиций.
Когда они переехали улицу, Иоганн молчал, а фон Рендт громко говорил по-английски:
– Чудесный вечер. Очаровательная семья. Типичное австралийское гостеприимство.
Его голос далеко разносился по тихому Уголку. Иоганну было очень неловко: а что, если дядю услышит кто-нибудь посторонний?
Фон Рендта, по-видимому, такая возможность вовсе не смущала, однако он умолк, едва они вошли в свою калитку. Он молча прошел за угол дома к наружной лестнице, которая вела в их квартиру, молча повернул ключ в английском замке, затем посторонился, придерживая дверь, и сделал Иоганну знак войти.
– Нет, нет! – настойчиво сказал он, когда Иоганн хотел было пропустить вперед его.
Фон Рендт закрыл за собой дверь, опустил защелку замка, задвинул засов, которым снабдил дверь сам, и заложил цепочку в скобу. Потом, потирая руки, он прошел в гостиную.
– Wunderbar! Wunderbar!
Он перешел на немецкий с тем облегчением, с каким человек надевает старый привычный пиджак.
Иоганн присел на ручку кресла и без всякого выражения смотрел на дядю, пока тот наполнял две рюмки. Подняв свою, фон Рендт сказал:
– Prosit, или, как тут выражаются, «махнем по маленькой». Тебе надо поднабраться их отвратительного жаргона. Не воображай, будто ты умеешь говорить по-австралийски, только потому, что пять лет изучал английский язык.
– Я так не думаю и постараюсь восполнить этот пробел. Младшая мисс Белфорд обещала помочь мне.
– Gut! Gut! Только не называй ее мисс Белфорд. Называй ее Лиз. Дурацкое имя! Эти молодые австралийцы любят, чтобы их называли уменьшительными именами при первом же знакомстве.
– По-моему, это очень хорошо.
– Возможно. Мне эта манера не нравится, но ведь мы выросли в совсем разных мирах – ты и я, и после двадцатилетнего пребывания в Германии американцев тебе, возможно, будет гораздо легче, чем мне, приспособиться к этому чрезмерному демократизму. Меня же воспитывали в мире, где корректность и уменье себя держать ценились очень высоко.
Иоганн пожал плечами.
– Бабушка и ее знакомые пытались придерживаться прежних обычаев, но большинство молодых немцев не ставит эти обычаи ни во что. Они им не нравятся.
– Ты считаешь себя типичным молодым немцем?
– Я не понимаю смысла, который люди вкладывают в слово «типичный». По-моему, вернее было бы сказать «средний».
– Об этом не стоит спорить. Главное, что ты произвел хорошее впечатление. Я должен поздравить тебя, мой мальчик: ты держался превосходно. Я очень доволен, что ты сумел представить себя юным наивным иммигрантом, который свято верит всей их иммиграционной пропаганде.
Он снова налил виски. Иоганн взял свою рюмку и сказал:
– Я рад, что вы довольны, но я вовсе не пытался произвести какое-то впечатление.
– Тем лучше, но не следует забывать, что здесь, в чужой стране, необходимо все время думать о том, какое впечатление ты произведешь. Эти люди простодушны, даже, можно сказать, несколько отсталы, а так как Европа отсюда далеко, они постоянно ждут, что мы, европейцы, вот-вот проявим те скверные качества, которые они нам приписывают.
– Мне они показались простыми, приветливыми людьми.
– Простыми? Это верно. Приветливыми? Да, пока.
– Я думал, что они вам нравятся, что они ваши друзья.
– Да, они мне действительно нравятся. А друзья мы или нет, покажет будущее. Главное то, что им понравился ты. Это я видел.
Фон Рендт снова наполнил рюмки, и Иоганн нахмурился.
– А теперь скажи мне, почему ты решил поехать в Австралию. Потому что я приглашал тебя, когда еще была жива твоя бабушка?
– Отчасти. Но я еще раньше думал куда-нибудь уехать.
– Почему?
– Кто теперь не хочет путешествовать?
– В этом случае я могу только радоваться, что ты решил приехать именно на эту окраину цивилизации. Я всегда мечтал, что мое изгнание разделит кто-то, кто будет напоминать мне о семье, с которой я так долго был разлучен. Ты не можешь себе представить, как ужасно одиночество человека, оторванного от родины и семьи.
– Но почему вы не возвращаетесь? Участникам антигитлеровского заговора теперь совершенно нечего опасаться, хотя многие из старых нацистов снова в седле.
Фон Рендт задержал руку на бутылке.
– Это тебе рассказала моя мать?
– Да. Она объяснила мне, почему вы бежали перед концом войны. Я никогда не мог понять, почему она это как будто скрывала.
– О, ты еще слишком молод, чтобы разобраться в этой старой истории. Может быть, твоя бабушка рассказывала тебе и о том, какие страдания мы перенесли в те черные дни?
– Она вообще почти никогда не говорила о войне. Она так и жила в том далеком прошлом, когда была молодой женщиной в большом старом поместье среди гор недалеко от Загреба.
– Ах, какие замечательные это были дни! Не удивительно, что моя мать предпочитала жить в грезах о них. Я помню отца – он был крупным человеком, большим человеком. Охота в лесах! И у нас отняли все это!
– Вашим родственникам, по-видимому, живется в Западной Германии совсем неплохо, хотя их и выслали из Югославии вместе с остальными фольксдойчами.
Фон Рендт со стуком поставил рюмку на стол.
– Пожалуйста, не произноси больше в моем присутствии этого слова! Югославия – это выдумка! Как и фольксдойч. Мы настоящие немцы. Мы поселились в Хорватии в тысяча семьсот девяносто седьмом году, когда она была частью Австро-Венгерской империи. Мы жили там, пока нас не предали в сорок пятом. Это наш дом и наша земля. Но немец остается немцем, где бы он ни родился. Разве немецкий рейх не принял меня как своего, когда я в тридцать четвертом году приехал в Мюнхен в офицерскую школу? Разве я не дослужился в вермахте до чина майора? Ты должен всегда помнить, Иоганн, в какой бы роли ты ни выступал тут, что в твоих жилах течет кровь древнего и благородного немецкого рода и что наш долг – вернуть себе нашу утраченную родину.
Он встал и подошел к племяннику, но Иоганн не поднял глаз. Глядя в рюмку, он сказал:
– Мне кажется, я должен напомнить вам, дядя Карл, что я родился не в той стране, которую теперь называют Югославией, и что по рождению я просто Иоганн Фишер без приставки «фон», – он покосился на дядю. – Да, кстати, а почему вы – фон Рендт в семье фон Меннхеймов?
Фон Рендт засмеялся своим излишне добродушным смехом.
– Это просто, мой мальчик. Очень просто. Моя мать была замужем дважды. Мой отец – весьма достойный человек, как мне рассказывали, – был убит до моего рождения во время первой мировой войны. Она снова вышла замуж. Так что, как видишь, тут нет никакой тайны.
Лицо Иоганна прояснилось, и фон Рендт, подняв рюмку, улыбнулся ему.
– Твой же отец принадлежал к хорошей баварской семье и был чистокровным немцем.
– Ну, меня интересует только, что он был хорошим художником и что его картины висят теперь во всех галереях – в Мюнхене, Берлине, Дрездене.
– Да, да… Но не будем говорить об этом. Бесспорно, его картины не пользовались успехом в ту эпоху, когда он жил, и в этом была его беда. Но он тут не виноват. Художники – особый народ. Лично мне его произведения не нравились, но это дело вкуса. Если бы он был таким же хорошим солдатом, как художником, то, возможно, остался бы в живых.
– Не понимаю, почему его следует считать таким уж плохим солдатом. Под Сталинградом погиб не он один.
Фон Рендт обнял племянника за плечи.
– Милый мальчик, я не хочу, чтобы у тебя сложилось впечатление, будто я способен сказать что-нибудь дурное о твоем отце или даже подумать это. Мы просто были разными людьми, вот и все. Моя сестра горячо его любила. Ты знаешь, что она вышла за него тайком, против воли семьи?
Иоганн в первый раз улыбнулся.
– Нет, впервые слышу. И очень рад.
– Я вижу, ты романтичен, – фон Рендт со смешком ткнул его под ребро. – Женщины здесь тоже романтичны. И у тебя будет много возможностей поразвлечься. Э? Она тебе понравилась?
– Младшая мисс Белфорд?
– Нет, ее тетушка. Ммм! – он закрыл глаза. – Лакомый кусочек!
– Чересчур толста.
– Чепуха! Она похожа на немецких девушек, за которыми я когда-то ухаживал, пухленьких и наивных. Теперь таких больше нет. Все тощи, как на подбор. О мечты юности! – Фон Рендт вдруг заметил, что на лице Иоганна нет улыбки, и сказал поспешно: – Что касается моей сестры, то трудно сказать, чем бы это кончилось. Романтические мечты хороши, но не могут служить надежным фундаментом для брака. Началась война, он был убит, ваш дом был разрушен во время массовых налетов, и ее жизнь оборвалась, так что мы никогда не узнаем, как все сложилось бы в дальнейшем. А что тебе рассказывал мой брат Руди?
– Мы с ним никогда не разговаривали о войне, да и ни о чем другом практически тоже.
Дядя смерил его взглядом.
– Мне кажется, тебе не по душе наша семья?
Иоганн смотрел на свою сигарету, и его юношеское лицо было непроницаемо.
– Я любил бабушку. Она всегда была очень ласкова со мной, когда не молилась и не плакала. А что касается остальных, то никого из них, кроме кузины Хельги, я ни люблю, ни не люблю. Мы просто принадлежим к разным мирам.
Фон Рендт поднял рюмку.
– Ну тогда я выпью за твою первую встречу с австралийцами. Ты достиг большего, чем я смел рассчитывать. Если ты сумеешь так же хорошо играть эту роль еще полгода, то приобретешь много полезных связей.
– Но, право же, я никакой роли сознательно не играл.
– Конечно. Конечно. С этими милыми типичными австралийцами, чья история начинается в лучшем случае с деда, нетрудно ладить. Но между ними и нами, способными проследить свой род на триста лет назад, всегда будет пропасть. Во всех молодых странах одна и та же картина – они не верят в кровь. Но я рад тому, что при первой же встрече с австралийцами ты обеспечил себе полезное знакомство. Белфорд – человек влиятельный, и он может помочь тебе подыскать занятие, которое тебя устроит. Ты уже думал, что будешь тут делать? Это богатая страна, и деловой человек – к сожалению, сам я старый солдат и деловыми талантами не обладаю – может нажить тут хорошие деньги. А деньги в этой стране решают все.
– Я еще не знаю, чем я займусь. Мне сначала хотелось бы поездить по стране. Может быть, забраться куда-нибудь в самую глушь. Или год поработать на строительстве на Сноуи-ривер. Ну что-нибудь такое, что показало бы мне настоящую Австралию. А по-настоящему меня интересует только живопись.
– Живопись?
– Да. Я пошел в отцовскую, а не в материнскую семью.
– Но дома ты живописью занимался?
– Немного. Только в свободное время. Бабушка этого не одобряла, и остальные тоже. Не понимаю почему. В конце концов в том, чтобы быть художником, нет ничего зазорного, верно? То есть настоящим художником, а не маляром.
Фон Рендт посмотрел на племянника так, словно старался разгадать, что кроется за его легкомысленным тоном, но задать прямой вопрос не решился. В конце концов он сказал:
– Это правда, да и художники тут зарабатывают хорошо. Пожалуй, это единственный вид искусства, в который богатые австралийцы легко вкладывают деньги, как бы скверно ты ни писал. К тому же ты мог бы писать картины и одновременно заниматься настоящим делом. Если ты будешь осмотрительно выбирать дорогу, то можешь добиться здесь всего, при условии, что внушишь им, будто ты согласен с их безнадежно устаревшими идеями и пошлым образом жизни.
– Почему вы решили остаться в этой стране, если она вам так не нравится?
Фон Рендт неторопливо прошелся по комнате.
– Здесь все-таки лучше, чем стало в Штатах с тех пор, как черномазые там уж очень распустились. Да и женщины тут еще знают свое место. Вообще это достаточно приятная страна, если у тебя есть деньги и ты соблюдаешь определенные формальности.
– Я приехал сюда не для того, чтобы что-то соблюдать, а чтобы найти тут более свободную жизнь.
– Более свободную жизнь? Неужели ты еще так молод и наивен, мой милый, что думаешь, будто где-нибудь в мире можно найти свободную жизнь?
– Но ведь вы постоянно твердите о «свободном мире».
– Это просто красивый оборот речи. Но здесь люди не более свободны, чем в Соединенных Штатах. И даже менее свободны. Там хотя бы есть влиятельные люди, владельцы влиятельных газет, которые осмеливаются выступать против правительственной политики. Ну, а тут есть только люди, которые протестуют, – и все. Газет у них нет, так что мы многое можем сделать. В твоих жилах течет кровь наших предков, а потому ты не последуешь примеру большинства приехавших сюда немцев. Прожив год-два в этой ленивой стране солнечного света, океанского прибоя и псевдоравенства высших с низшими, они сползают до уровня местных уроженцев. Их уже не трогает судьба фатерланда, лишь бы новая родина обеспечивала им большое жалованье, автомобили, телевизоры и холодильники. Они вступают в профсоюзы, они участвуют в забастовках, их дети уже неговорят на нашем языке. Они уподобляются библейскому персонажу, который продал право первородства за чечевичную похлебку, – только они продают его за набор электроприборов. Ты таким не будешь. Я чувствую, что мы с тобой прекрасно сработаемся.
Он обнял Иоганна за плечи.
– А теперь пора спать. О нашей с тобой совместной работе мы поговорим в другой раз. Я устал, да и ты, наверное, тоже. Я счастлив, я так счастлив, что под одним кровом со мной теперь живет человек моей крови!
Глава шестнадцатая
Когда Лиз вывела «холден» из Уголка, Мартин попытался отодвинуться в самый угол переднего сиденья, но все равно втроем им было тесно.
Он не мог понять, зачем ей понадобилось сажать Иоганна с ними. Ему нашлось бы место и сзади, хоть там и лежит новый кливер. Но ей, конечно, нужно было усадить его спереди, так что им всем троим теперь невозможно даже пошевелиться.
Его досада перешла в злость, когда Лиз весело спросила:
– Ну как, удобно?
Иоганн заверил ее, что очень, но Мартин ничего не сказал. В нем закипал настоящий гнев. Удобно! Вернувшись из Мельбурна, он обнаружил, что за две недели «Лавры» превратились в сумасшедший дом. Элис порхает, как кокетливая школьница, фон Рендт звонит в любой час дня и ночи, Иоганн – такой же член семьи, как и его дядя, и включен в компанию тех, кому дано право приходить и уходить по черной лестнице, когда им заблагорассудится, и полноправный четвертый теннисист (единственное светлое пятно во всем этом, так как теперь можно бросить утренний теннис без ущерба для самолюбия).
Впрочем, он никак не мог пожаловаться на оказанный ему прием. Наоборот. Впервые за много лет Элис не встретила его потоком жалоб. Она была всем чрезвычайно довольна. Все идет отлично. Вместо кислой миссис Паллик у нее теперь итальянка – настоящее сокровище. Для Булоло она подыскала сторожа, который – подумать только! – не просто хороший садовник, но и понимает в яхтах.
Она совсем преобразилась: подкрашенные, уложенные в высокую прическу волосы молодили ее на десять лет, ее юбки стали заметно короче. На пятом десятке она вдруг потеряла голову, и он опасался, что может случиться все что угодно.
Хотя на балет фон Рендт пошел потому, что освободился его билет, инициатива явно принадлежала немцу. Он был опытным, знающим свет мужчиной; пожалуй, слишком опытным для Элис. Мартину он не был симпатичен – слишком слащав, слишком вкрадчив. И ему не нравился способ, каким фон Рендт сумел втереться к ним в дом.
Лиз он, очевидно, тоже не был симпатичен, но, когда Мартин попробовал возразить против их приглашения в Лиллипилли, она приняла свой миссионерский тон и заявила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35