Но ты обязана терпеть. И не только потому, что это твой долг жены. Но и потому, что ты должна дать жизнь ребенку, мальчику или девочке, чтобы у нас был наследник, а у тебя опора в старости. К счастью, необходимость терпеть все это, вероятно, минует для тебя очень скоро. Как только ты убедишься, что у тебя будет ребенок – со мной это произошло всего после четырех раз – ты уже больше не будешь обязана допускать к себе мужа».
«Ах, Редж, Редж!» – со слезами вскрикнула тогда Элис и, подавляя тошноту отвращения, продолжала читать.
«А когда ты убедишься, что находишься в интересном положении и доктор это подтвердит (женщины иногда ошибаются в этом деликатном вопросе), то дальнейшие трудные и опасные месяцы тебе будет лучше провести здесь. Ведь это твой родной дом, и ты можешь быть уверена, что твоя любящая мать всегда будет рада видеть тебя под его кровом».
Элис швырнула письма назад в шкатулку, точно ядовитую змею.
По ее лицу текли слезы. Она оплакивала отца. Оплакивала себя.
После похорон Мартин сжег шкатулку со всем содержимым, как распорядилась ее мать в своем завещании. Он не знал, что шкатулка уже сделала свое дело.
Гроза разразилась над самым домом, с юга налетел сильный порыв ветра, в окно забарабанил дождь. Элис встала, чтобы закрыть его, и ей в лицо пахнуло ароматом жасмина и левкоев. Внезапно небо и землю озарила ослепительная вспышка. Элис заслонила глаза ладонью, но за эту тысячную долю секунды она успела увидеть в окне напротив его силуэт – абрис головы и руку, поднятую, может быть, в приветственном жесте.
Ударил гром, и она отшатнулась от окна. Зарыв голову в подушку, она прижимала к себе Ли-Ли, гроза терзала ее нервы, и молнии, врываясь в щели жалюзи, обжигали ее глаза сквозь зажмуренные веки. Но в промежутках между вспышками в темноте вставал светлый силуэт мужской головы, точно фотографический негатив, запечатлевшийся на сетчатке ее глаз.
Наконец гроза прошла. Элис зажгла настольную лампу и посмотрела на выцветший снимок, который в последние годы вынимала все реже и реже. Они с Реджем накануне его отъезда на Новую Гвинею. Он улыбается кривой улыбкой, обнимая ее за плечи. Их снял врасплох пляжный фотограф на набережной в Кронулле. И словно стараясь укрепиться в своей верности призраку, она стала вспоминать прошлое, а действие таблеток начало притуплять головную боль.
Иногда, спустя много лет, мысленно вновь переживая экстаз коротких часов, проведенных с Реджем, она удивлялась, как ее подруги способны небрежно жаловаться на то, от чего у нее и сейчас начинало бешено биться сердце, – ведь для нее время и привычка не стерли пьянящего безумия медового месяца, хотя официально медового месяца у нее не было никогда.
Все это произошло, когда Мартин поступил в Спасательную службу и она предложила Реджу играть по утрам для практики с ней. В теннис она играла хорошо – пожалуй, только это она и умела делать хорошо.
Как-то, кинувшись за мячом, она упала и проехалась по корту на четвереньках. Редж перескочил через сетку и бросился ее поднимать. Она встала, потрясенная не столько падением, сколько тем, что вспыхнуло в ней, когда он обнял ее за плечи и повел к беседке. Она даже захромала, хотя ушиблась не очень сильно. Жасмин и розы на решетке беседки, резкий, чистый запах его пота, когда он наклонился и начал вытирать намоченным платком сначала ее ладони, потом колени. Ей хотелось, чтобы он касался и касался ее колен без конца.
– До крови! – сказал он, когда царапины покрылись красными бисеринками.
– Пустяки, – ответила она, чтобы он не счел ее трусихой.
Никогда еще они не были так близко друг от друга. До конца жизни она будет помнить волосы, упавшие ему на лоб, золотые точечки в его глазах, чуть заметную щетину на небритом с вечера подбородке. И, словно от толчка невидимой руки, их губы встретились в трепетном поцелуе, которому очень мешали носы.
Потом они научились целоваться так, что носы больше не мешали, но это первое трепетное соприкосновение жило в ее памяти, как миг, распахнувший райские врата. Это был рай – играть в теннис по утрам зимой и летом, а потом несколько драгоценных минут в беседке ощущать друг друга совсем рядом.
Редж продолжал победоносное шествие по всем турнирам, которые организовывали различные «фонды», возникавшие во время войны как грибы, и Элис, глубоко правдивая по натуре, впервые начала обманывать мать. Представляя ее в различных комитетах, она через полчаса после начала тихонько ускользала, чтобы посмотреть, как Редж добивается очередной победы. На следующее утро они отрабатывали удары, которые накануне у него получались недостаточно хорошо.
Так могло бы продолжаться вечно, если бы миссис Бенсон не донесла о том, что видела в беседке, когда рано утром пошла сорвать помидоры до того, как их нагреет солнце. Но в тот момент Элис была неуязвима – во всяком случае, для упреков, которые обрушила на нее мать. Она не почувствовала себя виноватой, даже когда у миссис Белфорд начался сердечный припадок, едва она сказала, что помолвлена с Реджем. Старик доктор, замещавший доктора Мелдрема и шокировавший весь Уголок своей грубостью, подмигнул ей через голову ее матери, когда та объясняла ему, какую роковую роль в этом припадке сыграло чудовищное поведение ее дочери.
– Не тревожьтесь, – сказал он потом Элис. – Она не умрет. Скрипучее дерево живет долго. Вызовите меня, если у нее опять случится припадок.
Он задержал пухлую ладонь на ее плече и, внимательно посмотрев на нее налитыми кровью глазами, сказал:
– Наслаждайтесь жизнью, пока можете.
И она наслаждалась, но недолго и редко.
Они оба надеялись, что теннисные успехи Реджа помогут ему остаться в тылу, но паника, охватившая страну, когда японцы начали захватывать острова один за другим и уже бомбили Дарвин, заставила забыть различия в степени полезности того или иного военнообязанного. Реджа направили на Новую Гвинею, и только в эти недели мучительного напряжения и тревоги они перешагнули через запреты, которые до сих пор сохраняли их «чистыми» в том смысле, какой вкладывала в это слово ее мать. Элис была так же щедра, как Редж, и ее радость не уступала его радости. Она даже почти не смутилась, когда ее мать обнаружила в ящике ее тумбочки то, что выдало ее тайну.
Конечно, она все отрицала, утверждая – в полном соответствии с истиной, – что это покупала Жанетт. Но даже и тогда мать не согласилась на ее замужество, а она по глупости не ушла из дому, хотя Редж настаивал на этом.
Редж был убит, а ей пришлось жить старыми письмами и воспоминаниями, которые превращали ночи в ад одиночества и желания. Горе и стыд совсем лишили ее воли, хотя даже тогда она не понимала, почему должна стыдиться того единственно прекрасного, что было в ее жизни.
По мере того как годы войны уходили в прошлое, ее мать принялась искусно превращать трагедию своей дочери в трогательную историю Бессмертной Любви. Она больше не запрещала Элис носить обручальное кольцо. Она начала говорить о «неутешном горе моей бедной дочери», о ее «погибшем женихе», и даже те, кто хорошо ее знал, уверовали постепенно в миф, будто смерть Реджа была для нее не меньшим несчастьем, чем для Элис.
А Элис была ей за это благодарна. Кольцо на пальце давало ей определенный статус в обществе выпускниц школы Св. Этельбурги, которыми исчерпывался весь круг ее знакомств. Все помнили только, что Редж был прекрасным теннисистом, чью блестящую карьеру оборвала война, и что Элис хотя и осталась незамужней, но могла бы выйти замуж, будь судьба к ней милостивей. Кольцо, кроме того, умеряло стыд, который обжигал ее, подобно лесному пожару, всякий раз, когда ее мать и миссис Бенсон благочестиво сетовали на послевоенное падение нравственности. И постепенно рядом с легендой о Бессмертной Любви выросла легенда о Вечной Верности, и с их помощью миссис Белфорд сумела оставить дочь при себе, чтобы было кому ухаживать за ней «на склоне лет», как она выражалась.
О, она вовсе не эгоистка, объясняла она. И рада, что дети остались с ней – не из-за себя, а из-за них. Она убедилась – после постигших их несчастий, – что нигде им не будет так хорошо, так безопасно, как в ее доме, под защитой ее любви.
По мере того как она все больше и больше времени начала проводить в постели, ее спальня превращалась в тронный зал. Каждое новое свидетельство ее беспомощности еще туже затягивало ту шелковую сеть, которой она опутала своих детей.
Днем Элис черпала поддержку в своей роли образцовой дочери, но стоило ей лечь, стоило расслабить уставшее тело, как приятное сознание необходимости ее служения исчезало и сменялось непрошеной мыслью о том, что все это совершенно не нужно. Если бы они наняли сиделку, она могла бы хоть какую-то часть времени посвящать себе самой. Тут ей становилось стыдно от этой мысли, она зарывалась лицом в подушку и начинала тихонько плакать. Не только из-за усталости или из-за того, чего она была лишена, но из-за всей своей напрасно погубленной жизни. Возвращалось прошлое. Память зажигала огонь в крови, и ей казалось, что она опять с Реджем в летнем домике в Лиллипилли. Забытые ощущения пронизывали ее нервы. Ей казалось, что губы у нее распухают, становятся горячими, грудь щемило от нестерпимых воспоминаний, и она разражалась рыданиями, убеждая себя, что горюет об утраченном возлюбленном, хотя на самом деле оплакивала свою напрасно проходящую жизнь.
Двадцать лет она согревалась сладкой и стыдной памятью о проведенных с ним часах. Таких коротких. Слишком коротких. Мгновенная вспышка, показавшая ей, на какое чудо, на какую радость способно ее тело. Словно мелькнувшая в небе падучая звезда. А потом мрак. Постепенно она начала забывать, как он выглядел. Со временем ее плоть и кровь забыли его, и любовник, которого она, грезя, сжимала в объятиях, был незнакомцем, но за последние недели, он, к ее тревоге и смущению, начал обретать лицо.
Глава тринадцатая
Когда Элис уходила с ежемесячной встречи выпускниц школы Св. Этельбурги, она отклонила все предложения подвезти ее, сославшись на то, что ей надо занести объявление в редакцию местной газеты. Она хочет прогуляться. После недавней тяжелой мигрени доктор Мелдрем, прописывая ей обычные таблетки, заметил, что ей следовало бы немного похудеть. От таблеток не было никакого толку, но она познакомилась с новым фармацевтом, женщиной, которая купила аптеку у железной дороги. С ней было легче говорить откровенно, и она дала ей какой-то препарат, заверив, что это новейшее средство.
Хотя Элис не очень верила в женщин-врачей и женщин-фармацевтов, новые таблетки уже принесли ей некоторое облегчение.
Улучшилась и домашняя обстановка. Мартин и Лиз стали к ней гораздо внимательнее. Как только она оправилась, они настояли, чтобы она поехала в город и выбрала себе телевизор – подарок ко дню ее рождения.
Может быть, теперь все наладится. Наверное, урок пошел им на пользу и они поняли, что не могут обойтись без нее.
А человек, поселившийся у Холлоуэев, снова улыбнулся ей – когда она садилась в машину Гвен Рейнбоу. Как ей не везет! Сначала Обри, потом Гвен. Если бы она садилась в свою машину, то могла бы сделать вид, будто в моторе что-то не ладится, и обратиться к нему за помощью. Но она как раз отдала автомобиль механику.
До чего же глупо, что два человека, живущие напротив друг друга, не могут найти благовидного предлога для встречи, чтобы не дать Уголку пищи для сплетен.
Во всяком случае, она решила выполнить хотя бы часть неизменного предписания доктора Мелдрема и побольше ходить пешком, чтобы похудеть. Но как жмут новые туфли?
Дальний рокот грома вывел ее из задумчивости, и она обнаружила, что солнце заволоклось тучами и небо выглядит весьма зловеще. Она остановилась, не зная, как поступить: редакция находилась по ту сторону железной дороги, и она могла туда добраться не раньше чем через десять минут.
«Не успею!» – сказала она себе, когда несколько молний одновременно прочертили небо и гром ударил угрожающе близко.
Элис повернулась и торопливо пошла по направлению к дому.
На углу на нее обрушился пыльный вихрь, предвестник дождя. Он закрутил юбку вокруг ее ног, сорвал с нее шляпу и покатил ее по дорожке. Элис бросилась за шляпой, а в лицо ей ударили первые крупные и холодные капли. Полуослепнув от пыли, она столкнулась с каким-то человеком, и он подхватил ее под локоть, помогая устоять на ногах.
– Ваша шляпа, сударыня, – сказал он с поклоном.
Элис не поверила своим ушам. Это был тот же ласкающий голос, который преследовал ее во сне.
– Благодарю вас, – она взяла шляпу, еще не совсем понимая, сон это или явь, и добавила быстро: – Ужасно глупый фасон. Еле держится на голове.
– Но очень к лицу, если вы позволите мне сказать это. – Хотя – опять-таки если вы позволите – без нее вы кажетесь еще лучше.
– Простите? – Она отняла у него свою руку и попыталась вернуть себе утраченное достоинство, но новый порыв ветра толкнул ее к нему, и он снова подхватил ее под локоть.
– Приношу свои извинения, но боюсь, если я не окажу вам помощь, вас унесет буря.
Элис посмотрела на него. Не смеется ли он над ней? Нет. Правда, он улыбался, но совсем не насмешливо, и улыбка придавала его бородатому лицу романтическое обаяние. По ее плечам застучали тяжелые капли.
– Я настаиваю на том, чтобы вы позволили мне укрыть вас моим зонтиком. Пожалуйста, обопритесь на мою руку, чтобы мы могли наилучшим образом спастись от дождя.
Элис положила руку на его локоть, и это движение без следа рассеяло ее томительный страх перед тем, что может сказать Уголок.
Когда они обогнули холм, дождь ударил им в спину, и они прильнули друг к другу под защитой зонтика.
– Во всяком случае, ваши прекрасные волосы намокнут не так сильно, – сказал он.
Элис покраснела, не зная, как ответить на его комплимент, и в замешательстве пробормотала:
– К счастью, до Уголка рукой подать.
– Я предпочел бы, чтобы это была рука великана, если вы извините плохой каламбур.
Элис засмеялась.
– Разрешите мне представиться? Карл фон Рендт, к вашим услугам. Наконец-то судьба оказалась милостива ко мне.
– Простите, но боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите.
– Только о том, что, если судьба, обошедшаяся со мной весьма жестоко в прошлый раз, прибегла к грозе, чтобы познакомить двух людей подобным образом, это нельзя считать простой случайностью – так по крайней мере нас учили верить.
Элис не нашлась, что ответить.
– Я вижу на вашем пальце обручальное кольцо?
– Мой жених был убит на войне.
– В этом случае я могу принести вам свои соболезнования и порадоваться, что это было так давно.
– Это случилось в самом конце войны, – объяснила она, когда они вошли в Уголок. – Мы оба были очень молоды.
Она вдруг испугалась, что беспощадная арифметика может сделать ее старше, чем она была на самом деле.
– О, этому легко поверить! Мне кажется, он похитил вас прямо из детской, и должен сказать, я его понимаю.
Элис засмеялась высоким неестественным смехом и открыла калитку.
– Ну вот мы и пришли. Я вам ужасно благодарна.
– Нет, вы должны разрешить мне дойти с вами хотя бы до дверей – мой зонтик вам еще нужен.
Элис подумала с бесшабашной смелостью: «Дома никого нет. Пусть войдет, если хочет».
Когда они проходили под аркой калитки зонтик зацепил ее волосы, и она почувствовала, что узел соскользнул с затылка и распустился. Она подхватила пряди одной рукой и подумала в отчаянии: «Со мной обязательно должно было что-то случиться! Какой дурацкий у меня, наверное, вид!»
Они пошли но дорожке, и его пальцы крепче сжали ее локоть. На веранде они остановились и посмотрели друг на друга: от взгляда его светлых глаз под густыми бровями по ее телу пробежала сладкая дрожь.
– Вы были очень любезны, – сказала она, сознавая, что мокрое платье плотно облепило ее фигуру. – Боюсь, что ваш костюм испорчен.
– Пустяки. Это ничтожная плата за удовольствие… должен ли я сказать «познакомиться» или посмею сказать «стать другом» такой очаровательной женщины?
– Боже мой! Когда я совсем промокла и волосы так растрепались?
– Мне так очень нравится. Вы похожи на Лорелею.
Она подумала, не прячет ли его борода насмешливую улыбку? Нет, не может быть! Его глаза были такими же теплыми, как улыбка.
– Разрешите, я помогу вам отпереть дверь.
Он взял у нее ключ. Пальцы, коснувшиеся ее руки, помедлили.
– У вас очень красивые руки.
Сердце Элис билось где-то в горле. Храбрость стремительно покидала ее.
– Мне очень жаль, что я не могу пригласить вас зайти выпить рюмку виски и немного обсушиться, но, видите ли, дома никого нет.
– Мне это доставило бы величайшее удовольствие, но я прекрасно понимаю положение. А вам надо поскорее переодеться и согреться, хотя ваша рука очень тепла.
Элис попыталась отнять у него эту руку.
– Если бы вы захотели повторить это приглашение, когда мы оба будем посуше, то мне доставило бы величайшее удовольствие принять его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35