И наши родители никогда не упоминают о своей прежней жизни. Семейное табу. Ужасно глупо. Мама и папа ведут себя так, точно нам еще по семь лет. Слово «беженцы» в нашем доме не произносится. Как будто мы не знаем, почему они приехали в Австралию. А если об этом все-таки заходит речь, то всякий раз исполняется симфония радости – счастливые иммигранты, которые обрели то, чего искали. Слишком: уж это полная ассимиляция, чтобы в нее можно было поверить. А мы с Дональдом хотим знать все. Мы хотим знать, как могла Австрия стать такой. Почему венцы, среди которых наша семья жила больше трехсот лет, допустили, чтобы моего деда и бабку убили, а отцу и матери пришлось бежать за границу? Как мы можем сделать из этого правильные выводы, если ничего не знаем?
Лиз остановилась и протянула листовку щеголевато одетому молодому человеку, по он только взглянул на нее и разорвал пополам.
– Голова в песке или песок в голове? – спросила Лиз ласково, а когда он, выругавшись, отвернулся, сказала ему вслед: – Бяка, бяка!
Лайша отломила веточку с куста возле входа в здание геологического факультета и впилась в него крепкими зубами, точно сводя счеты с этим щеголем.
– Папа тоже прячет голову в песок, – грустно заметила Лиз, когда они вошли в вестибюль клуба, где уже собирались студенты.
Лиз раздала последние листовки, парируя добродушные насмешки, и они спустились в «Фойе».
– Не понимаю, как ты еще можешь шутить! – воскликнула Лайша, когда они встали в очередь за кофе. – Меня это бесит.
– Пресловутая отцовская объективность. Меня это тоже бесит, но я взрываюсь только дома.
– Почему ты не переселишься в общежитие? Хотя что я буду тогда делать, просто не знаю. Но на твоем месте я переселилась бы.
– А я на твоем! В отличие от вас с Доном меня по рукам и ногам связывает это пресловутое ощущение моих обязательств по отношению к папе и тете Элис.
– Но с какой стати? Я себя ни в малейшей степени не чувствую обязанной по отношению к моим родителям.
– Ты – другое дело. У вас нормальная семья. А я все время чувствую себя ответственной за них.
– Но почему?
– Трудно объяснить. По отношению к папе потому, что моя мать его бросила.
– Она его все равно бросила бы.
– По отношению к тете Элис потому, что я помогала губить ее жизнь.
– Она сама ее погубила, потому что у нее не хватило характера пойти наперекор этой твоей жуткой бабушке.
– Я знаю. Но когда я была маленькой, она была удивительно милой.
– Все они милые, пока мы маленькие и не спорим с ними.
– И все-таки я не могу их бросить, если не случится чего-нибудь сверхэкстраординарного – например, я возьму и выйду замуж. Это на них тени не бросит.
Лайша вздохнула.
– Тяжело с родителями!
– Безусловно. Но зато нам повезло: мы же нашли друг друга!
Лайша кивнула, глядя, как струйка сливок расходится спиралью в ее кофе.
– Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что у тебя есть кто-то, с кем можно делиться чем угодно, – что у тебя есть Младший Мак.
– Ну, не всем чем угодно. Сегодня утром я опять попросила его жениться на мне.
– И ничего?
– Ничего.
– Почему?
– Он ждет, чтобы я стала погорячее.
– Что ему нужно? Розмари?
– Что-то среднее. Кипеть не обязательно.
– Другого такого горячего человека, как ты, я просто не знаю.
– Возможно. Но не в том смысле. Он говорит, что я леденею, когда он меня целует по-настоящему.
– А тебе не нравится?
– Нравится, но…
– Чудачка ты! Если бы у меня был кто-нибудь вроде Младшего Мака… – Лайша заложила руки за голову и откинулась на спинку. – Увы мне!
– И мне увы! Лайша, ты правда хочешь спать с мужчинами?
– Не с мужчинами! Я же не Розмари. Но когда я думаю о том мужчине, с которым я хотела бы спать…
– А говорят, что ты недотрога!
– Я вовсе не недотрога. Просто я не кидаюсь на шею всем подряд. Я не хочу крутить с кем попало, пока не найду того, кто мне нужен. Может быть, такой уж у меня характер. А может, мне просто стало тошно, когда я увидела, что Розмари сделала с Дональдом.
– Интересно, как ощущает себя нимфоманичка.
– Как их Лулу во время течки – только всегда. И все кобели в округе гоняются за ней. Я не понимаю одного: зачем ей понадобился именно Дональд, когда у нее был такой богатый выбор?
– А Лулу, когда у нее течка, понимает?
– Не знаю и не интересуюсь. И пожалуйста, не говори, что это патология. Розмари мне противна из-за того, что она сделала с Дональдом, хоть он и показал себя романтическим дураком.
– А он еще не понял?
– Нет. И не хочет понимать. Когда я ему сказала, что она с пятнадцати лет путается со всеми соседскими ребятами, он ответил, что я злобная сплетница и просто завидую Розмари, потому что у нее много поклонников, а у меня их нет. Я ее ненавижу и за это. За то, что она сделала с нашей дружбой. Опыт Дональда с ней и мой с этим слизняком, чудо Оливером… – Лайша откинула блестящую прядь волос и положила подбородок на ладонь. – И все-таки я знаю: между холодильниками вроде тебя и доменными печами вроде Розмари есть то, что нужно мне, и если я когда-нибудь это найду, то тут же схвачу, и к чертям все остальное! Мне не нужна тихая обеспеченная жизнь, которой хотят для меня мама и папа, чтобы компенсировать собственную неустроенную молодость, Профессия, обеспечивающая большой заработок, и брак как главное, пусть даже с человеком, которого я полюблю, – мне такая жизнь не подходит. Я не хочу элегантно одеваться, жить в сверхмодернизированном доме, вкусно есть. Я не хочу тихой обеспеченности. Я хочу быть с людьми, которые борются во имя создания другого мира, хотя я и настолько сентиментальна, что хотела бы в этой борьбе быть рядом о человеком, которому я во всем доверяю.
– Ну вот я доверяю, – жалобно перебила ее Лиз.
– Я не могу тебя понять. Ты влюблена в Младшего Мака так, что, кроме него, для тебя никто не существует, и все-таки ты не хочешь, чтобы он целовал тебя по-настоящему и так далее.
– До «и так далее» мы никогда не доходили, так что на это я тебе ничего ответить не могу. И вообще я хочу, но в какой-то момент мое подсознание останавливает меня.
– А что говорит Младший Мак?
– Он говорит, что моя психика травмирована тем, что я была брошена матерью.
– Тебе повезло, что ты от нее избавилась.
– Конечно. Но мое подсознание этого не знает.
– Ш-ш-ш! – предостерегающе шепнула Лайша.
– Привет! – Младший Мак опустился на стул рядом с ней. – О чем вы, девицы, рассуждаете?
– О психологии, – ответила Лиз.
Лайша засмеялась.
Дональд принес две чашки кофе, сел и принялся угрюмо помешивать в своей чашке.
Младший Мак переводил взгляд с Лиз на Лайшу.
– Возможно, вы сегодня приобрели богатый опыт в психологической войне. Как у вас с листовками?
– Так-сяк. Но лучше, чем в прошлый раз.
– Беда в том, что приходится терять массу времени на аргументы, – пожаловалась Лайша. – Люди знают слишком мало, и смысл листовки до них просто не доходит.
– Нам бы следовало устроить семинар, как в Мельбурнском университете, – заявила Лиз. – В перерыве я совсем охрипла, убеждая тех, с кем завтракала, – словно с папой спорила.
Младший Мак сделал пометку в записной книжке.
– Семинар. Неплохая мысль. Сегодня мне сказали, что такой семинар устраивают в Технологическом – сходим и поглядим, может, позаимствуем какие-нибудь новые идеи.
– И людей, – добавил Дональд. – Не надо, чтобы думали, будто в барабан бьют все время одни и те же – ведь это не так. Каждый день к нам приходят все новые люди.
– И я в этом сегодня убедился, – сказал Младший Мак. – К нам присоединяются и сотрудники – некоторые не хотят, чтобы их имена стали известны, но они дают деньги. И вечером на демонстрацию придут два преподавателя. Стоит только хорошенько растолковать что к чему, и подавляющее большинство начинает возмущаться тем, что мы делаем во Вьетнаме.
Он отчаянно пересластил свой кофе.
– Я сегодня говорил со старшим ассистентом, и мне в голову пришла одна мысль. В следующем семестре у меня свободная практика. Я думал поработать в больнице, но вместо этого буду организовывать кампанию протеста здесь.
Лиз положила ладонь на его руку.
– Ты просто чудо, Мак, – сказала Лайша.
– Вовсе нет. Просто мое положение намного легче, чем у других. Старый Мак меня поддержит. Учебные дела у меня в полном порядке. И я буду понемногу заниматься, чтобы все было в ажуре, а старина Дональд уж сумеет сообщить мне все новенькое, пока будет в этом семестре заниматься самостоятельной научной работой.
– А если на тебя напустятся ястребы? – спросила Лайша.
Младший Мак улыбнулся.
– Не беспокойся! Они не станут связываться с секретарем Клуба мира в Тихом океане и рисковать скандалом, который выйдет за пределы университета. Значит, все ясно. А теперь следует побыстрее перекусить, чтобы добраться до Мартин-плейс заблаговременно. Старый Мак заедет за нами в своем драндулете без четверти семь. Он захватит старого приятеля по Анзаку, так что нам четверым будет тесновато.
– Ну и что? – воскликнула Лиз. – Вперед, воины!
Дональд поставил чашку и сказал старательно невозмутимым голосом:
– Я не поеду.
Лайша резко, повернулась к нему:
– Что?
– Я не поеду.
Дональд поднял голову и обвел взглядом вскочивших друзей.
– Скэб! – Глаза Лайши загорелись яростью.
– Прекрати, Лайша! – резко сказал Младший Мак.
Он снова сел, положил руки на стол и сгорбил широкие плечи. – В чем дело, друг?
Дональд закурил сигарету, стараясь, чтобы рука не дрожала.
– Я обещал отцу, что больше не буду участвовать в демонстрациях.
– Ах, отцу! – прошипела Лайша.
Лиз предостерегающе положила руку ей на плечо. Дональд смотрел только на Младшего Мака.
– Тебе-то хорошо, Мак. У тебя все в ажуре. А я черт знает как запустил занятия. Если меня арестуют, я могу провалиться на экзаменах.
– Мы бы добились твоего освобождения.
– Я знаю. Но я не могу рисковать стипендией. Мне надо самому пролагать себе дорогу.
– «Голос его хозяина»! – съязвила Лайша.
– Заткнись, Лайша, – потребовал Младший Мак, не взглянув на нее, а потом мягко спросил Дональда: – И это все?
– Конечно, все! – огрызнулся Дональд. – Если ты думаешь, что я перестал верить в то, что мы делаем, так ты ошибаешься. Верю по-прежнему. И буду делать все остальное. Я просто не буду участвовать в демонстрациях – и только.
Он встал и быстро отошел к буфету за сигаретами. Младший Мак медленно последовал за ним, бросив на девушек предостерегающий взгляд.
– Дай мне одну, – попросил он, когда Дональд вскрыл пачку.
Он закурил и протянул догорающую спичку Дональду.
– Ну, нам пора, – сказал он. В его глазах, когда он посмотрел на Дональда, была улыбка. – Мы с Лиз понимаем. И ты по-прежнему казначей, приятель. Завтра в том же поезде.
Дональд отвернулся.
Глава девятая
К тому времени, когда Элис, наконец, ушла на вечер к Рейнбоу, Мартин успел измучиться из-за этого торжества так, словно уже побывал на нем. Он закрыл массивную дверь своего кабинета с чувством безмерного облегчения. Теперь, когда он остался дома один, можно было расположиться поудобнее и прочесть официальную биографию сэра Ральфа. Он получил ее только сегодня и, просматривая аннотацию, раздумывал, встретит ли он в этой книге того сэра Ральфа, с которым познакомился на теплоходе.
Час спустя в дверь черного хода постучали и, оторвавшись от чтения, он крикнул:
– Входите, Фрэнк!
Мандель положил портфель и вскинул руки в жесте глубочайшего удовлетворения.
– Я исполнил свой долг и удрал!
Мартин смотрел на его не тронутое морщинами лицо, лысеющую голову, округлую фигуру и улыбался. С Фрэнком Манделем ему было легко. Они виделись не часто, но при встречах у него всегда возникало ощущение, что этот человек смотрит на мир так же, как он сам, хотя они всегда разговаривали только о том, о чем разговаривают давно живущие рядом и уважающие друг друга соседи. Мандель, в сущности, был замкнутым человеком вроде него самого.
– Ну как вечер?
– Колоссально, неповторимо, и так далее, и тому подобное. От оркестра можно оглохнуть, в напитках можно утонуть, прибыл мэр, и, к огорчению хозяев, юный Стрэтон, пьяный, а к тому же, что в светском обществе менее принято, удивительно грязный.
– Этот мальчишка позорит Уголок.
– В довершение веселья явилось полдюжины непрошеных гостей, все без исключения мужского пола, но я их не виню: чтобы посмотреть на Розмари, можно пренебречь правилами приличия.
– Да, очень хорошенькая девушка.
– Сегодня она обворожительна. Совсем как пряничная фея в балете, который я видел в том нежном возрасте, когда меня могла очаровать именно такая сладенькая красота.
– Она очень мила. Неумна, конечно.
– Мне кажется, ум ей не понадобится.
– Надеюсь, наши дочери нас не подвели. Лиз не заходила домой переодеться.
Мандель закусил нижнюю губу и начал набивать трубку.
– Я опасаюсь самого худшего. Лайша тоже еще не возвращалась, а это, без сомнения, означает, что они явятся непростительно поздно в этих своих безобразных одеяниях, которые сейчас в моде. Больше всего они в них смахивают на театральных гусар.
– Отвратительно! Или мы слишком старомодны?
– Я начинаю склоняться к мысли, что уж лучше быть старомодным, чем чересчур новомодным. Придется задать Лайше хорошую головомойку. Я требую, чтобы мои дети с уважением относились к людям, благодаря которым наша жизнь здесь сложилась так счастливо, – он запыхтел трубкой. – Знаете, как Лайша назвала меня вчера вечером?
– Я давно уже ничему не удивляюсь.
– Обомшелостью!
– В репертуаре Лиз есть слова и похуже.
– Обомшелость! Из-за этого вьетнамского протеста. «Разве я такой уж несговорчивый отец? – спросил я. – Разве я когда-нибудь вмешивался в ваши дела? Разве я запрещал вам собирать на улицах пожертвования на День аборигенов? Разве я когда-нибудь запрещал вам принимать участие в движении защиты гражданских свобод?»
– Должен признаться, что против последнего я возражал.
– А я нет. Протестовать против любого покушения на гражданские свободы – это вопрос принципа. «Все, что хотите, – сказал я, – кроме политики».
– Я тоже пытался взывать к благоразумию Лиз в этом вопросе.
– Ну и с каким успехом?
– Пока я надежды не теряю.
– У Лиз несколько иное положение. Но мои дети обязаны быть лояльными по отношению к стране, которая дала им национальность и свободную жизнь. Благодарность – как в личном плане, так и в общественном, – на мой взгляд, вещь обязательная. Кроме того, им нужно подумать и о своем будущем: ведь родители, которые приехали сюда, как беженцы, – это не совсем то, что может способствовать карьере.
– Но ведь это все было так давно, что вряд ли может отразиться на ваших детях.
– Как странно, что вы сказали это именно тогда, когда я пришел к вам, чтобы посоветоваться о деле, тесно связанном с далеким прошлым.
Мартин вопросительно поднял брови.
– Компенсация! – с горечью произнес Фрэнк, открывая портфель. – Какая ирония, вы не находите? Немецкое правительство просит меня представить сведения, которые дадут мне право на получение небольшой суммы, долженствующей возместить мне гибель моих близких двадцать пять лет назад. Хайями получили вполне достаточно, чтобы обновить свою кухню. Щедро, не правда ли?
Мартин прочел протянутые ему бумаги.
– А у вас есть документы, которые подтверждали бы то, что вы здесь написали? – спросил он потом.
Ладонь Фрэнка тяжело опустилась на ручку кресла.
– Документы? Конечно, у меня их нет. Откуда бы я их взял?
Мартин аккуратно сложил бумаги, встал и подошел к книжному шкафу. Он достал две рюмки и бутылку дьюваровской «Белой этикетки» и вернулся с ними к столу.
– Мне кажется, сегодня нам следует выпить немного хорошего виски, а потом уже браться за дела, – заметил он.
Против обыкновения они выпили виски залпом, и Мартин, прежде чем сесть, снова наполнил рюмки.
– Ну что ж, Фрэнк… Только помните, что я был в Японии, когда вы приехали сюда, и ничего не знаю о вашей прошлой жизни. А мне нужно ее знать всю.
Фрэнк посмотрел виски на свет и медленно заговорил:
– Когда немецкие армии вошли своим гусиным шагом в Вену, я был Францем Мандельбаумом, австрийским гражданином двадцати двух лет от роду. Я происходил из умеренно состоятельной семьи, и мы уже так давно ощущали себя австрийцами и телом и духом, что переживали только захват нашей родины. О том, что мы, кроме того, евреи, мы и не вспомнили.
Мой отец был врачом. Я изучал архитектуру. Я был влюблен в Карен. Политикой я не интересовался и почти не задумывался над тем, что, собственно, происходит, пока однажды вечером не вернулся домой с приятелем и не увидел перед дверями нашего дома нацистские машины.
Была весна, и улица благоухала сиренью. Эсэсовский офицер расхаживал взад и вперед по тротуару, заложив руки за спину и поигрывая стеком. Взад-вперед, взад-вперед. Мои близкие были выстроены у стены. Соседей тоже заставили выйти на улицу, чтобы они видели их унижение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Лиз остановилась и протянула листовку щеголевато одетому молодому человеку, по он только взглянул на нее и разорвал пополам.
– Голова в песке или песок в голове? – спросила Лиз ласково, а когда он, выругавшись, отвернулся, сказала ему вслед: – Бяка, бяка!
Лайша отломила веточку с куста возле входа в здание геологического факультета и впилась в него крепкими зубами, точно сводя счеты с этим щеголем.
– Папа тоже прячет голову в песок, – грустно заметила Лиз, когда они вошли в вестибюль клуба, где уже собирались студенты.
Лиз раздала последние листовки, парируя добродушные насмешки, и они спустились в «Фойе».
– Не понимаю, как ты еще можешь шутить! – воскликнула Лайша, когда они встали в очередь за кофе. – Меня это бесит.
– Пресловутая отцовская объективность. Меня это тоже бесит, но я взрываюсь только дома.
– Почему ты не переселишься в общежитие? Хотя что я буду тогда делать, просто не знаю. Но на твоем месте я переселилась бы.
– А я на твоем! В отличие от вас с Доном меня по рукам и ногам связывает это пресловутое ощущение моих обязательств по отношению к папе и тете Элис.
– Но с какой стати? Я себя ни в малейшей степени не чувствую обязанной по отношению к моим родителям.
– Ты – другое дело. У вас нормальная семья. А я все время чувствую себя ответственной за них.
– Но почему?
– Трудно объяснить. По отношению к папе потому, что моя мать его бросила.
– Она его все равно бросила бы.
– По отношению к тете Элис потому, что я помогала губить ее жизнь.
– Она сама ее погубила, потому что у нее не хватило характера пойти наперекор этой твоей жуткой бабушке.
– Я знаю. Но когда я была маленькой, она была удивительно милой.
– Все они милые, пока мы маленькие и не спорим с ними.
– И все-таки я не могу их бросить, если не случится чего-нибудь сверхэкстраординарного – например, я возьму и выйду замуж. Это на них тени не бросит.
Лайша вздохнула.
– Тяжело с родителями!
– Безусловно. Но зато нам повезло: мы же нашли друг друга!
Лайша кивнула, глядя, как струйка сливок расходится спиралью в ее кофе.
– Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что у тебя есть кто-то, с кем можно делиться чем угодно, – что у тебя есть Младший Мак.
– Ну, не всем чем угодно. Сегодня утром я опять попросила его жениться на мне.
– И ничего?
– Ничего.
– Почему?
– Он ждет, чтобы я стала погорячее.
– Что ему нужно? Розмари?
– Что-то среднее. Кипеть не обязательно.
– Другого такого горячего человека, как ты, я просто не знаю.
– Возможно. Но не в том смысле. Он говорит, что я леденею, когда он меня целует по-настоящему.
– А тебе не нравится?
– Нравится, но…
– Чудачка ты! Если бы у меня был кто-нибудь вроде Младшего Мака… – Лайша заложила руки за голову и откинулась на спинку. – Увы мне!
– И мне увы! Лайша, ты правда хочешь спать с мужчинами?
– Не с мужчинами! Я же не Розмари. Но когда я думаю о том мужчине, с которым я хотела бы спать…
– А говорят, что ты недотрога!
– Я вовсе не недотрога. Просто я не кидаюсь на шею всем подряд. Я не хочу крутить с кем попало, пока не найду того, кто мне нужен. Может быть, такой уж у меня характер. А может, мне просто стало тошно, когда я увидела, что Розмари сделала с Дональдом.
– Интересно, как ощущает себя нимфоманичка.
– Как их Лулу во время течки – только всегда. И все кобели в округе гоняются за ней. Я не понимаю одного: зачем ей понадобился именно Дональд, когда у нее был такой богатый выбор?
– А Лулу, когда у нее течка, понимает?
– Не знаю и не интересуюсь. И пожалуйста, не говори, что это патология. Розмари мне противна из-за того, что она сделала с Дональдом, хоть он и показал себя романтическим дураком.
– А он еще не понял?
– Нет. И не хочет понимать. Когда я ему сказала, что она с пятнадцати лет путается со всеми соседскими ребятами, он ответил, что я злобная сплетница и просто завидую Розмари, потому что у нее много поклонников, а у меня их нет. Я ее ненавижу и за это. За то, что она сделала с нашей дружбой. Опыт Дональда с ней и мой с этим слизняком, чудо Оливером… – Лайша откинула блестящую прядь волос и положила подбородок на ладонь. – И все-таки я знаю: между холодильниками вроде тебя и доменными печами вроде Розмари есть то, что нужно мне, и если я когда-нибудь это найду, то тут же схвачу, и к чертям все остальное! Мне не нужна тихая обеспеченная жизнь, которой хотят для меня мама и папа, чтобы компенсировать собственную неустроенную молодость, Профессия, обеспечивающая большой заработок, и брак как главное, пусть даже с человеком, которого я полюблю, – мне такая жизнь не подходит. Я не хочу элегантно одеваться, жить в сверхмодернизированном доме, вкусно есть. Я не хочу тихой обеспеченности. Я хочу быть с людьми, которые борются во имя создания другого мира, хотя я и настолько сентиментальна, что хотела бы в этой борьбе быть рядом о человеком, которому я во всем доверяю.
– Ну вот я доверяю, – жалобно перебила ее Лиз.
– Я не могу тебя понять. Ты влюблена в Младшего Мака так, что, кроме него, для тебя никто не существует, и все-таки ты не хочешь, чтобы он целовал тебя по-настоящему и так далее.
– До «и так далее» мы никогда не доходили, так что на это я тебе ничего ответить не могу. И вообще я хочу, но в какой-то момент мое подсознание останавливает меня.
– А что говорит Младший Мак?
– Он говорит, что моя психика травмирована тем, что я была брошена матерью.
– Тебе повезло, что ты от нее избавилась.
– Конечно. Но мое подсознание этого не знает.
– Ш-ш-ш! – предостерегающе шепнула Лайша.
– Привет! – Младший Мак опустился на стул рядом с ней. – О чем вы, девицы, рассуждаете?
– О психологии, – ответила Лиз.
Лайша засмеялась.
Дональд принес две чашки кофе, сел и принялся угрюмо помешивать в своей чашке.
Младший Мак переводил взгляд с Лиз на Лайшу.
– Возможно, вы сегодня приобрели богатый опыт в психологической войне. Как у вас с листовками?
– Так-сяк. Но лучше, чем в прошлый раз.
– Беда в том, что приходится терять массу времени на аргументы, – пожаловалась Лайша. – Люди знают слишком мало, и смысл листовки до них просто не доходит.
– Нам бы следовало устроить семинар, как в Мельбурнском университете, – заявила Лиз. – В перерыве я совсем охрипла, убеждая тех, с кем завтракала, – словно с папой спорила.
Младший Мак сделал пометку в записной книжке.
– Семинар. Неплохая мысль. Сегодня мне сказали, что такой семинар устраивают в Технологическом – сходим и поглядим, может, позаимствуем какие-нибудь новые идеи.
– И людей, – добавил Дональд. – Не надо, чтобы думали, будто в барабан бьют все время одни и те же – ведь это не так. Каждый день к нам приходят все новые люди.
– И я в этом сегодня убедился, – сказал Младший Мак. – К нам присоединяются и сотрудники – некоторые не хотят, чтобы их имена стали известны, но они дают деньги. И вечером на демонстрацию придут два преподавателя. Стоит только хорошенько растолковать что к чему, и подавляющее большинство начинает возмущаться тем, что мы делаем во Вьетнаме.
Он отчаянно пересластил свой кофе.
– Я сегодня говорил со старшим ассистентом, и мне в голову пришла одна мысль. В следующем семестре у меня свободная практика. Я думал поработать в больнице, но вместо этого буду организовывать кампанию протеста здесь.
Лиз положила ладонь на его руку.
– Ты просто чудо, Мак, – сказала Лайша.
– Вовсе нет. Просто мое положение намного легче, чем у других. Старый Мак меня поддержит. Учебные дела у меня в полном порядке. И я буду понемногу заниматься, чтобы все было в ажуре, а старина Дональд уж сумеет сообщить мне все новенькое, пока будет в этом семестре заниматься самостоятельной научной работой.
– А если на тебя напустятся ястребы? – спросила Лайша.
Младший Мак улыбнулся.
– Не беспокойся! Они не станут связываться с секретарем Клуба мира в Тихом океане и рисковать скандалом, который выйдет за пределы университета. Значит, все ясно. А теперь следует побыстрее перекусить, чтобы добраться до Мартин-плейс заблаговременно. Старый Мак заедет за нами в своем драндулете без четверти семь. Он захватит старого приятеля по Анзаку, так что нам четверым будет тесновато.
– Ну и что? – воскликнула Лиз. – Вперед, воины!
Дональд поставил чашку и сказал старательно невозмутимым голосом:
– Я не поеду.
Лайша резко, повернулась к нему:
– Что?
– Я не поеду.
Дональд поднял голову и обвел взглядом вскочивших друзей.
– Скэб! – Глаза Лайши загорелись яростью.
– Прекрати, Лайша! – резко сказал Младший Мак.
Он снова сел, положил руки на стол и сгорбил широкие плечи. – В чем дело, друг?
Дональд закурил сигарету, стараясь, чтобы рука не дрожала.
– Я обещал отцу, что больше не буду участвовать в демонстрациях.
– Ах, отцу! – прошипела Лайша.
Лиз предостерегающе положила руку ей на плечо. Дональд смотрел только на Младшего Мака.
– Тебе-то хорошо, Мак. У тебя все в ажуре. А я черт знает как запустил занятия. Если меня арестуют, я могу провалиться на экзаменах.
– Мы бы добились твоего освобождения.
– Я знаю. Но я не могу рисковать стипендией. Мне надо самому пролагать себе дорогу.
– «Голос его хозяина»! – съязвила Лайша.
– Заткнись, Лайша, – потребовал Младший Мак, не взглянув на нее, а потом мягко спросил Дональда: – И это все?
– Конечно, все! – огрызнулся Дональд. – Если ты думаешь, что я перестал верить в то, что мы делаем, так ты ошибаешься. Верю по-прежнему. И буду делать все остальное. Я просто не буду участвовать в демонстрациях – и только.
Он встал и быстро отошел к буфету за сигаретами. Младший Мак медленно последовал за ним, бросив на девушек предостерегающий взгляд.
– Дай мне одну, – попросил он, когда Дональд вскрыл пачку.
Он закурил и протянул догорающую спичку Дональду.
– Ну, нам пора, – сказал он. В его глазах, когда он посмотрел на Дональда, была улыбка. – Мы с Лиз понимаем. И ты по-прежнему казначей, приятель. Завтра в том же поезде.
Дональд отвернулся.
Глава девятая
К тому времени, когда Элис, наконец, ушла на вечер к Рейнбоу, Мартин успел измучиться из-за этого торжества так, словно уже побывал на нем. Он закрыл массивную дверь своего кабинета с чувством безмерного облегчения. Теперь, когда он остался дома один, можно было расположиться поудобнее и прочесть официальную биографию сэра Ральфа. Он получил ее только сегодня и, просматривая аннотацию, раздумывал, встретит ли он в этой книге того сэра Ральфа, с которым познакомился на теплоходе.
Час спустя в дверь черного хода постучали и, оторвавшись от чтения, он крикнул:
– Входите, Фрэнк!
Мандель положил портфель и вскинул руки в жесте глубочайшего удовлетворения.
– Я исполнил свой долг и удрал!
Мартин смотрел на его не тронутое морщинами лицо, лысеющую голову, округлую фигуру и улыбался. С Фрэнком Манделем ему было легко. Они виделись не часто, но при встречах у него всегда возникало ощущение, что этот человек смотрит на мир так же, как он сам, хотя они всегда разговаривали только о том, о чем разговаривают давно живущие рядом и уважающие друг друга соседи. Мандель, в сущности, был замкнутым человеком вроде него самого.
– Ну как вечер?
– Колоссально, неповторимо, и так далее, и тому подобное. От оркестра можно оглохнуть, в напитках можно утонуть, прибыл мэр, и, к огорчению хозяев, юный Стрэтон, пьяный, а к тому же, что в светском обществе менее принято, удивительно грязный.
– Этот мальчишка позорит Уголок.
– В довершение веселья явилось полдюжины непрошеных гостей, все без исключения мужского пола, но я их не виню: чтобы посмотреть на Розмари, можно пренебречь правилами приличия.
– Да, очень хорошенькая девушка.
– Сегодня она обворожительна. Совсем как пряничная фея в балете, который я видел в том нежном возрасте, когда меня могла очаровать именно такая сладенькая красота.
– Она очень мила. Неумна, конечно.
– Мне кажется, ум ей не понадобится.
– Надеюсь, наши дочери нас не подвели. Лиз не заходила домой переодеться.
Мандель закусил нижнюю губу и начал набивать трубку.
– Я опасаюсь самого худшего. Лайша тоже еще не возвращалась, а это, без сомнения, означает, что они явятся непростительно поздно в этих своих безобразных одеяниях, которые сейчас в моде. Больше всего они в них смахивают на театральных гусар.
– Отвратительно! Или мы слишком старомодны?
– Я начинаю склоняться к мысли, что уж лучше быть старомодным, чем чересчур новомодным. Придется задать Лайше хорошую головомойку. Я требую, чтобы мои дети с уважением относились к людям, благодаря которым наша жизнь здесь сложилась так счастливо, – он запыхтел трубкой. – Знаете, как Лайша назвала меня вчера вечером?
– Я давно уже ничему не удивляюсь.
– Обомшелостью!
– В репертуаре Лиз есть слова и похуже.
– Обомшелость! Из-за этого вьетнамского протеста. «Разве я такой уж несговорчивый отец? – спросил я. – Разве я когда-нибудь вмешивался в ваши дела? Разве я запрещал вам собирать на улицах пожертвования на День аборигенов? Разве я когда-нибудь запрещал вам принимать участие в движении защиты гражданских свобод?»
– Должен признаться, что против последнего я возражал.
– А я нет. Протестовать против любого покушения на гражданские свободы – это вопрос принципа. «Все, что хотите, – сказал я, – кроме политики».
– Я тоже пытался взывать к благоразумию Лиз в этом вопросе.
– Ну и с каким успехом?
– Пока я надежды не теряю.
– У Лиз несколько иное положение. Но мои дети обязаны быть лояльными по отношению к стране, которая дала им национальность и свободную жизнь. Благодарность – как в личном плане, так и в общественном, – на мой взгляд, вещь обязательная. Кроме того, им нужно подумать и о своем будущем: ведь родители, которые приехали сюда, как беженцы, – это не совсем то, что может способствовать карьере.
– Но ведь это все было так давно, что вряд ли может отразиться на ваших детях.
– Как странно, что вы сказали это именно тогда, когда я пришел к вам, чтобы посоветоваться о деле, тесно связанном с далеким прошлым.
Мартин вопросительно поднял брови.
– Компенсация! – с горечью произнес Фрэнк, открывая портфель. – Какая ирония, вы не находите? Немецкое правительство просит меня представить сведения, которые дадут мне право на получение небольшой суммы, долженствующей возместить мне гибель моих близких двадцать пять лет назад. Хайями получили вполне достаточно, чтобы обновить свою кухню. Щедро, не правда ли?
Мартин прочел протянутые ему бумаги.
– А у вас есть документы, которые подтверждали бы то, что вы здесь написали? – спросил он потом.
Ладонь Фрэнка тяжело опустилась на ручку кресла.
– Документы? Конечно, у меня их нет. Откуда бы я их взял?
Мартин аккуратно сложил бумаги, встал и подошел к книжному шкафу. Он достал две рюмки и бутылку дьюваровской «Белой этикетки» и вернулся с ними к столу.
– Мне кажется, сегодня нам следует выпить немного хорошего виски, а потом уже браться за дела, – заметил он.
Против обыкновения они выпили виски залпом, и Мартин, прежде чем сесть, снова наполнил рюмки.
– Ну что ж, Фрэнк… Только помните, что я был в Японии, когда вы приехали сюда, и ничего не знаю о вашей прошлой жизни. А мне нужно ее знать всю.
Фрэнк посмотрел виски на свет и медленно заговорил:
– Когда немецкие армии вошли своим гусиным шагом в Вену, я был Францем Мандельбаумом, австрийским гражданином двадцати двух лет от роду. Я происходил из умеренно состоятельной семьи, и мы уже так давно ощущали себя австрийцами и телом и духом, что переживали только захват нашей родины. О том, что мы, кроме того, евреи, мы и не вспомнили.
Мой отец был врачом. Я изучал архитектуру. Я был влюблен в Карен. Политикой я не интересовался и почти не задумывался над тем, что, собственно, происходит, пока однажды вечером не вернулся домой с приятелем и не увидел перед дверями нашего дома нацистские машины.
Была весна, и улица благоухала сиренью. Эсэсовский офицер расхаживал взад и вперед по тротуару, заложив руки за спину и поигрывая стеком. Взад-вперед, взад-вперед. Мои близкие были выстроены у стены. Соседей тоже заставили выйти на улицу, чтобы они видели их унижение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35