Но на твоем месте, мой друг, я держался бы подальше от таких идиотов.
– Я никогда не выхожу в Поля, – сказал Термин.
– Значит, ты возвращаешься в Лес.
– Конечно же, нет. Кто когда-либо слышал, чтобы я входил в Лес?
– На самом деле, как я сейчас вижу, ты просто стоишь здесь.
– Я всегда стою здесь, – сказал Термин.
– И никогда не двигаешься?
– Нет, – ответил Термин.
– А по какой причине?
– Потому что я всегда стою здесь не двигаясь, – сказал Термин. – Сдвинуться с места для меня было бы чем-то неслыханным.
Юрген оставил его и вошел в лес. Там он повстречал улыбающегося малого, ехавшего верхом на крупном баране. У этого юноши левый указательный палец был поднесен к губам, а в правой его руке находился предмет, который демонстрировать людям довольно неприлично.
– О, Боже мой! Сударь, на самом-то деле!.. – воскликнул Юрген.
– Бе! – отозвался баран.
Но улыбающийся малый вообще ничего не сказал, проехав мимо Юргена, потому что не в обычае Гарпократа разговаривать.
«Этого вполне достаточно, – размышлял Юрген, – если он привык приводить окружающих в смущение и остолбенение».
После чего Юрген стал свидетелем значительной суматохи, вызванной игрой в кустах сатира с ореадой.
– Но этот лес просто несносен! – сказал Юрген. – Есть ли у вас, люди Леса, хоть какая-то этика и мораль? Есть ли у вас чувство приличия, разве можно резвиться в рабочий день?
– Нет, – ответил Сатир, – конечно же, нет. Ни у кого из моего народа ничего такого нет, а естественным занятием всех сатиров является то, что ты сейчас прервал.
– Вероятно, ты говоришь правду, – сказал Юрген. – Все же тебе следует стыдиться того, что ты не лжешь.
– На самом деле, стыд для сатира что-то неслыханное! Слушай, ты, в блестящей рубахе, убирайся прочь! Мы изучаем эвдемонизм, а ты несешь чушь; и я занят, а ты мне мешаешь, – сказал Сатир.
– Кстати, на Кокаине, – сказал Юрген, – эвдемонизмом занимаются в помещении при закрытых дверях.
– А ты когда-нибудь слыхал, чтобы сатир находился в помещении?
– Спаси нас от зла и вреда! Но какое это имеет отношение к моим словам?
– Не пытайся увильнуть, ты, блестящий идиот! Сейчас ты сам видишь, что несешь чушь. И повторяю, что такая неслыханная чушь меня раздражает, – сказал Сатир.
Ореада вообще ничего не говорила. Но она тоже выглядела рассерженной, и Юрген подумал, что, вероятно, ореад не принято спасать от эвдемонизма сатиров.
И Юрген их оставил. И еще дальше в лесу он нашел лысого коренастого человека с большим пузом, толстым красным носом и очень маленькими мутными глазками. Сейчас этот старик был до такой степени пьян, что даже не мог идти: он сидел на земле, прислонившись к стволу дерева.
– Весьма недостойно находиться в таком состоянии с раннего утра, – заметил Юрген.
– Но Силен всегда пьян, – ответил лысый человек, с достоинством икнув.
– Так, значит, ты еще один из местных! Ну, и почему же ты всегда пьян, Силен?
– Потому что Силен – мудрейший из Лесного Народа.
– Ах, прошу прощения. Наконец-то нашелся хоть один, чьи извинения за свои ежедневные занятия внушают доверие. Тогда, Силен, раз ты так мудр, расскажи мне, неужели действительно для человека наилучшая судьба – вечно быть пьяным?
– Вообще-то нет. Пьянство – радость, уготованная богам, а люди разделяют ее совершенно нечестиво, и их соответственно наказывают за такую наглость. Людям лучше вообще не рождаться. А уж родившись, умереть как можно быстрее.
– О да! А если не удастся!
– Третья наилучшая вещь для человека – делать то, что от него ожидают, – ответил Силен.
– Но это же Закон Филистии, а с Филистией, как мне сообщили, Псевдополь находится в состоянии войны.
Силен задумался. Юрген обнаружил, что в этом старике весьма неприятным являлось то, что его мутные глазки не моргали, а веки вообще не шевелились. Его глаза двигались, словно волшебные глаза раскрашенного изваяния, под совершенно неподвижными красными веками. Поэтому было неприятно, когда эти глаза смотрели на тебя.
– Я скажу тебе, малый в блестящей рубахе, одну тайну: филистеры сотворены по образу Кощея, который создал все таким, какое оно есть. Подумай об этом! Так что филистеры делают то, что от них ожидают. А жители Левки сотворены по образу Кощея, который создал еще и многое другое таким, какое оно есть. Поэтому народ Левки делает то, что принято, оставаясь верным классической традиции. Подумай также и об этом! А потом выбери себе в этой войне какую-нибудь сторону, помня, что ты все равно на стороне глупости. А когда произойдет то, что произойдет, вспомни, как Силен точно предсказал тебе все, что произойдет, задолго до того, как это произошло, поскольку Силен так стар, так мудр и так непристойно пьян, и ему очень-очень хочется спать.
– Да, конечно, Силен. Но как закончится эта война?
– Тупость победит тупость, но это неважно.
– О да! Но что станет в этой битве с Юргеном?
– И это неважно, – утешающе произнес Силен. – Никто о тебе не побеспокоится. – И на этом он закрыл свои жуткие мутные глаза и заснул.
И Юрген, покинув старого пьяницу, собрался покинуть и этот лес. «Несомненно, что весь народ Левки решил делать то, что принято, – размышлял Юрген, – по бесспорной причине, таков их обычай, и он всегда будет таковым. И они воздержатся от этих занятий только тогда, когда кошка начнет есть желуди. Так что достаточно мудро будет не вдаваться дальше в этот вопрос. В конце концов, эти люди, возможно, правы. И, определенно, я не могу зайти так далеко, чтобы утверждать обратное. – Юрген пожал плечами. – Но все же, в то же самое время!..»
Возвращаясь к своей хижине, Юрген услышал страшный вой и ор, словно вопили сумасшедшие.
– Привет тебе, дочь многоискусного Протогона, получающая удовольствие в горах и битвах и в барабанном бое! Привет тебе, лживая спасительница, матерь всех богов, что спешит теперь, удовлетворенная долгими скитаниями, чтобы благоприятствовать нам!
Но шум становился все более неприятным, и Юрген на всякий случай отошел в кусты. И тут он стал свидетелем прохождения по лесу весьма примечательной процессии. У этой процессии были достаточно необычные особенности, которые заставили Юргена поклясться, что тот желанный миг, когда он, целый и невредимый, выйдет из леса, отметит собой окончание его последнего визита туда. Затем изумление переросло в ужас: ибо теперь мимо него двигалась Матушка Середа, или, как ее назвала Анайтида, Асред. В этот раз вместо полотенца на голове у нее была своего рода корона в виде венка из падающих башен; она держала в руке большой ключ, а ее колесницу везли два льва. Ее сопровождали бритоголовые поющие мужчины, и было очевидно, что эти люди расстались с собственностью, которую весьма ценил Юрген.
– Несомненно, – сказал он, – это самый что ни на есть опасный лес.
Юрген спросил позднее об этой процессии и получил от Хлориды сведения, удивившие его.
– И это существа, которые, как я думал, являются поэтическим украшением речи! Но что в таком почтенном обществе делает эта старушка?
Он описал Матушку Середу, и Хлорида рассказала, кто она такая. Тут Юрген покачал своей головой с прилизанными черными волосами.
– Вот еще одна тайна! Однако, в конце концов, меня не волнует, если эта старушка предпочитает дополнительную анаграмму. Я должен критиковать ее в последнюю очередь, поскольку по отношению ко мне она была более чем щедра. Я сохраню ее дружбу с помощью безотказного средства: уйду с ее дороги. О, я определенно уйду с ее дороги сейчас, когда понял, что сделали с мужчинами, которые ей служат.
А после этого Юрген и Хлорида жили вместе весьма счастливо, хотя Юрген и стал находить, что его гамадриада чуточку непонятлива, если вообще не бестолкова.
«Она меня не понимает и не всегда относится к моей мудрости с должным уважением. Это несправедливо, но кажется неизбежной чертой семейной жизни. Кроме того, если б какая-нибудь женщина понимала меня, она бы из чувства самосохранения отказалась выйти за меня замуж. В любом случае, Хлорида – милая, загорелая, пухленькая, сладенькая куропаточка. А ум в женщине, в конце концов, совершенно неуместная добродетель».
И Юрген не вернулся в Лес, но не пошел и в город. Ни Полевой Народ, ни, конечно же, Лесной не входил никогда в городские ворота.
– Но, по-моему, тебе бы понравились красоты Псевдополя, – говорит Хлорида. – И их красавица-царица, – добавила она почти так, словно говорила без задней мысли.
– Милая моя женушка, – говорит Юрген, – я не хочу показаться хвастуном. Но в Евбонии!.. В общем, когда-нибудь мы действительно должны вернуться в мое королевство, и ты сама посмотришь на пару дюжин моих городов – Зиф, Эглингтон, Пуассье, Газден, Берембург. И тогда ты согласишься со мной, что эта деревушка Псевдополь, хотя по-своему и достаточно хороша… и Юрген пожал плечами. – Но чтобы сказать больше!..
– Порой, – говорит Хлорида, – я гадаю, есть ли такое место, как твое прекрасное королевство Евбония. Определенно, оно становится больше и великолепнее с каждым разом, когда ты о нем рассказываешь.
– Так, может быть, – спрашивает Юрген, скорее задетый, чем рассерженный, – ты подозреваешь меня в неискренности или, точнее, в самозванстве?
– Какая разница? Ты же Юрген, – радостно отвечает она.
И мужчина был тронут, когда она улыбнулась ему, оторвавшись от сверкающего причудливого вышивания, над которым Хлорида, похоже, трудилась бесконечно. Он ощущал нежность по отношению к ней, странным образом граничащую с угрызениями совести. И ему казалось, что если б он знал более прелестных женщин, он бы определенно никогда не нашел среди них более милую, чем его пухленькая, трудолюбивая, жизнерадостная женушка.
– Дорогая моя, мне не хочется снова видеть царицу Елену – это факт. Я доволен здесь, с женой, соответствующей моему положению, достойной моих способностей и бесконечно превосходящей мои заслуги.
– А ты очень часто думаешь о той светловолосой дылде, король Юрген?
– Это несправедливо, и ты, Хлорида, обижаешь меня незаслуженными подозрениями. Мне больно думать, моя милая, что ты оцениваешь связывающие нас узы как слишком непрочные, если считаешь, что я способен разорвать их хотя бы в мыслях.
– Говорить о честности очень мило, но это не ответ на конкретный вопрос.
Юрген посмотрел ей прямо в глаза и засмеялся.
– Вы, женщины, так бессовестно практичны. Моя милая, я видел царицу Елену лицом к лицу. Но ведь тебя я люблю так, как мужчина обычно любит женщину.
– Это ни о чем не говорит.
– Нет, ибо я пытаюсь выражаться в соответствии со своей значительностью. Ты забываешь, что я также видел и Ахилла.
– Но ты же восхищался Ахиллом! Ты мне сам так сказал.
– Я восхищался совершенствами Ахилла, но мне искренне не нравится мужчина, владеющий ими. Поэтому я буду сторониться и царя и царицы Псевдополя.
– Однако ты не войдешь и в Лес, Юрген…
– Только не после того, чему я стал свидетелем, – сказал Юрген с преувеличенной дрожью, которая была не так уж преувеличена.
Тут Хлорида рассмеялась и, отложив свое причудливое вышивание, взъерошила ему волосы.
– И ты находишь Полевой Народ нестерпимо глупым и неинтересным по сравнению с твоими Зоробасиями, Птолемопитерами и многими другими, так что держишься в стороне и от него. О, глупенький мой муженек, решив стать ни рыбой, ни зверем, ни птицей, нигде ты не будешь счастлив.
– Не я определяю свою природу, Хлорида. А что касается счастья, я не жалуюсь. На самом деле мне сегодня не на что жаловаться. Поэтому я вполне доволен своей милой женой и своим образом жизни на Левке, – со вздохом сказал Юрген.
Глава XXIX
Касающаяся сказанного Горвендилом вздора
Ясным спокойным ноябрьским днем, в то время года, которое Полевой Народ называл Летом Алкионы, Юрген вышел из леса. Пройдя мимо рвов Псевдополя и избежав встречи с кем-либо из удручающе славных жителей города, Юрген оказался на берегу моря.
Хлорида предложила ему прогуляться, чтобы она могла прибраться у него в хижине, пока она приводит в порядок к зиме свое дерево, и таким образом за один день выполнить двойную работу. Ибо у гамадриады дуба огромная ответственность в течение всей зимы в отношении палой листвы, и желудей, сдуваемых с ветвей и разбрасываемых по всей земле, и ствола, треснувшего так, что он начал выглядеть совсем скверно. А от Юргена в любой подобной работе больше помех, чем помощи. Так что Хлорида дала ему узелок с едой, подарила небрежный поцелуй и велела идти на берег моря, где к нему придет вдохновение, и сложить о ней какое-нибудь милое стихотворение.
– И возвращайся к ужину, Юрген, – сказала она, – но ни минутой раньше.
И так вот получилось, что Юрген в задумчивости и одиночестве съел свой обед, рассматривая Евксин. Солнце находилось высоко в небе, и странная тень, следовавшая за Юргеном, почти сошла на нет.
«Это действительно вдохновляющее зрелище, – размышлял Юрген. – Каким слабым кажется человеческий род по сравнению с этим могучим морем. – Тут Юрген пожал плечами. – Хотя в действительности, когда я сейчас думаю об этом, у меня нет никакого желания отдаться традиционным эмоциям. Все это выглядит как огромное скопление воды и ничто иное. И я не могу не согласиться, что вода ведет себя весьма бестолково».
Так он сидел в сонном созерцании моря. Вдали на воде образовалась некая тень, наподобие тени от широкой доски, плывущей к берегу, и при приближении она удлинялась и темнела. Вскоре она стала длиной в несколько футов и приобрела твердость, гладкость и черный цвет нефрита: то была внутренняя сторона волны. Затем ее верхушка застыла, и южный край волны рухнул вниз, и с чрезвычайной быстротой эта белая легкая кромка нырнула, бросилась, рванулась на север по всей протяженности волны. Нужна была особая точность и искусность, чтобы вся волна перевернулась вот так целиком. Плеск и бултыхание, похожие на кипящее молоко, вырвались на коричневый, прилизанный песок. И, пока весь этот беспорядок распространялся вдоль берега, волна утончалась до сетчатой белизны, вроде кружев, а потом струек дыма, исходивших от песка. Очевидно, наступал прилив.
Или, возможно, отлив. У Юргена были смутные представления о подобных явлениях. Но, в любом случае, море затевало серьезную суматоху с весьма приятным и подбадривающим ароматом.
А потом все это повторилось еще раз, а потом опять и опять. Это произошло сотни раз с того момента, как Юрген впервые сел поесть: и что этим достигнуто? Море вело себя глупо. Не было никакого смысла в этом постоянном окатыванье, шлепанье, хлопанье, шипенье и брызганье.
Юрген клевал носом над остатками своего обеда. – Пустым растрачиванием сил вынужден я это назвать, – сказал Юрген вслух, как раз тогда, когда заметил, что на побережье находятся еще два человека.
Один шел с севера, а другой с юга, так что они встретились не очень далеко от того места, где сидел Юрген, и по невероятному стечению обстоятельств оказалось, что Юрген был знаком с этими людьми во времена своей первой юности. Он поприветствовал их, и они тотчас же его узнали. Одним из этих путников являлся Горвендил, служивший кем-то вроде секретаря графа Эммерика, когда Юрген был еще мальчишкой; а другим был Перион де ла Форэ, тот разбойник, что появился давным-давно в Бельгарде под видом виконта де Пизанжа. И трое старых знакомых удивительным образом сохранили свою молодость.
Теперь Горвендил и Перион дивились прекрасной рубахе, которую носил Юрген.
– Вы должны знать, – скромно сказал он, – что я недавно стал королем Евбонийским и должен одеваться согласно своему положению.
Они сказали, что всегда верили, что ему выпадет такая высокая честь, а затем втроем повели оживленную беседу. И Перион рассказал, как он проходил через Псевдополь на пути к королю Теодорету в Лакре-Кай и как на рыночной площади Псевдополя видел царицу Елену.
– Это прелестная дама, – сказал Перион, – и я поражаюсь ее сходству с прекрасной сестрой графа Эммерика, которую мы все помним.
– Я это сразу же заметил, – сказал Горвендил и странно улыбнулся, – когда тоже проходил по городу.
– Как же, этого никто не может не заметить, – сказал Юрген.
– Конечно, я не считаю ее такой же прелестной, как госпожа Мелицента, – продолжил Перион, – поскольку, как я заявлял во всех концах земли, никогда не жила и не будет жить женщина, сравнимая по красоте с Мелицентой. Но вы, господа, кажется, удивлены тем, что, по-моему, является просто очевидным утверждением. Ваше настроение заставляет меня указать, что это утверждение я никому не позволю отрицать. – И честные глаза Периона неприятно сузились, а его загорелое лицо нехорошо напряглось.
– Милостивый государь, – поспешно сказал Юрген, – просто мне показалось, что дама, которую здесь называют царицей Еленой, вероятнее всего является сестрой графа Эммерика Доротеей ла Желанэ.
– Тогда как я сразу же распознал в ней, – добавил Горвендил, – третью сестру графа Эммерика – Ла Беаль Эттарру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Я никогда не выхожу в Поля, – сказал Термин.
– Значит, ты возвращаешься в Лес.
– Конечно же, нет. Кто когда-либо слышал, чтобы я входил в Лес?
– На самом деле, как я сейчас вижу, ты просто стоишь здесь.
– Я всегда стою здесь, – сказал Термин.
– И никогда не двигаешься?
– Нет, – ответил Термин.
– А по какой причине?
– Потому что я всегда стою здесь не двигаясь, – сказал Термин. – Сдвинуться с места для меня было бы чем-то неслыханным.
Юрген оставил его и вошел в лес. Там он повстречал улыбающегося малого, ехавшего верхом на крупном баране. У этого юноши левый указательный палец был поднесен к губам, а в правой его руке находился предмет, который демонстрировать людям довольно неприлично.
– О, Боже мой! Сударь, на самом-то деле!.. – воскликнул Юрген.
– Бе! – отозвался баран.
Но улыбающийся малый вообще ничего не сказал, проехав мимо Юргена, потому что не в обычае Гарпократа разговаривать.
«Этого вполне достаточно, – размышлял Юрген, – если он привык приводить окружающих в смущение и остолбенение».
После чего Юрген стал свидетелем значительной суматохи, вызванной игрой в кустах сатира с ореадой.
– Но этот лес просто несносен! – сказал Юрген. – Есть ли у вас, люди Леса, хоть какая-то этика и мораль? Есть ли у вас чувство приличия, разве можно резвиться в рабочий день?
– Нет, – ответил Сатир, – конечно же, нет. Ни у кого из моего народа ничего такого нет, а естественным занятием всех сатиров является то, что ты сейчас прервал.
– Вероятно, ты говоришь правду, – сказал Юрген. – Все же тебе следует стыдиться того, что ты не лжешь.
– На самом деле, стыд для сатира что-то неслыханное! Слушай, ты, в блестящей рубахе, убирайся прочь! Мы изучаем эвдемонизм, а ты несешь чушь; и я занят, а ты мне мешаешь, – сказал Сатир.
– Кстати, на Кокаине, – сказал Юрген, – эвдемонизмом занимаются в помещении при закрытых дверях.
– А ты когда-нибудь слыхал, чтобы сатир находился в помещении?
– Спаси нас от зла и вреда! Но какое это имеет отношение к моим словам?
– Не пытайся увильнуть, ты, блестящий идиот! Сейчас ты сам видишь, что несешь чушь. И повторяю, что такая неслыханная чушь меня раздражает, – сказал Сатир.
Ореада вообще ничего не говорила. Но она тоже выглядела рассерженной, и Юрген подумал, что, вероятно, ореад не принято спасать от эвдемонизма сатиров.
И Юрген их оставил. И еще дальше в лесу он нашел лысого коренастого человека с большим пузом, толстым красным носом и очень маленькими мутными глазками. Сейчас этот старик был до такой степени пьян, что даже не мог идти: он сидел на земле, прислонившись к стволу дерева.
– Весьма недостойно находиться в таком состоянии с раннего утра, – заметил Юрген.
– Но Силен всегда пьян, – ответил лысый человек, с достоинством икнув.
– Так, значит, ты еще один из местных! Ну, и почему же ты всегда пьян, Силен?
– Потому что Силен – мудрейший из Лесного Народа.
– Ах, прошу прощения. Наконец-то нашелся хоть один, чьи извинения за свои ежедневные занятия внушают доверие. Тогда, Силен, раз ты так мудр, расскажи мне, неужели действительно для человека наилучшая судьба – вечно быть пьяным?
– Вообще-то нет. Пьянство – радость, уготованная богам, а люди разделяют ее совершенно нечестиво, и их соответственно наказывают за такую наглость. Людям лучше вообще не рождаться. А уж родившись, умереть как можно быстрее.
– О да! А если не удастся!
– Третья наилучшая вещь для человека – делать то, что от него ожидают, – ответил Силен.
– Но это же Закон Филистии, а с Филистией, как мне сообщили, Псевдополь находится в состоянии войны.
Силен задумался. Юрген обнаружил, что в этом старике весьма неприятным являлось то, что его мутные глазки не моргали, а веки вообще не шевелились. Его глаза двигались, словно волшебные глаза раскрашенного изваяния, под совершенно неподвижными красными веками. Поэтому было неприятно, когда эти глаза смотрели на тебя.
– Я скажу тебе, малый в блестящей рубахе, одну тайну: филистеры сотворены по образу Кощея, который создал все таким, какое оно есть. Подумай об этом! Так что филистеры делают то, что от них ожидают. А жители Левки сотворены по образу Кощея, который создал еще и многое другое таким, какое оно есть. Поэтому народ Левки делает то, что принято, оставаясь верным классической традиции. Подумай также и об этом! А потом выбери себе в этой войне какую-нибудь сторону, помня, что ты все равно на стороне глупости. А когда произойдет то, что произойдет, вспомни, как Силен точно предсказал тебе все, что произойдет, задолго до того, как это произошло, поскольку Силен так стар, так мудр и так непристойно пьян, и ему очень-очень хочется спать.
– Да, конечно, Силен. Но как закончится эта война?
– Тупость победит тупость, но это неважно.
– О да! Но что станет в этой битве с Юргеном?
– И это неважно, – утешающе произнес Силен. – Никто о тебе не побеспокоится. – И на этом он закрыл свои жуткие мутные глаза и заснул.
И Юрген, покинув старого пьяницу, собрался покинуть и этот лес. «Несомненно, что весь народ Левки решил делать то, что принято, – размышлял Юрген, – по бесспорной причине, таков их обычай, и он всегда будет таковым. И они воздержатся от этих занятий только тогда, когда кошка начнет есть желуди. Так что достаточно мудро будет не вдаваться дальше в этот вопрос. В конце концов, эти люди, возможно, правы. И, определенно, я не могу зайти так далеко, чтобы утверждать обратное. – Юрген пожал плечами. – Но все же, в то же самое время!..»
Возвращаясь к своей хижине, Юрген услышал страшный вой и ор, словно вопили сумасшедшие.
– Привет тебе, дочь многоискусного Протогона, получающая удовольствие в горах и битвах и в барабанном бое! Привет тебе, лживая спасительница, матерь всех богов, что спешит теперь, удовлетворенная долгими скитаниями, чтобы благоприятствовать нам!
Но шум становился все более неприятным, и Юрген на всякий случай отошел в кусты. И тут он стал свидетелем прохождения по лесу весьма примечательной процессии. У этой процессии были достаточно необычные особенности, которые заставили Юргена поклясться, что тот желанный миг, когда он, целый и невредимый, выйдет из леса, отметит собой окончание его последнего визита туда. Затем изумление переросло в ужас: ибо теперь мимо него двигалась Матушка Середа, или, как ее назвала Анайтида, Асред. В этот раз вместо полотенца на голове у нее была своего рода корона в виде венка из падающих башен; она держала в руке большой ключ, а ее колесницу везли два льва. Ее сопровождали бритоголовые поющие мужчины, и было очевидно, что эти люди расстались с собственностью, которую весьма ценил Юрген.
– Несомненно, – сказал он, – это самый что ни на есть опасный лес.
Юрген спросил позднее об этой процессии и получил от Хлориды сведения, удивившие его.
– И это существа, которые, как я думал, являются поэтическим украшением речи! Но что в таком почтенном обществе делает эта старушка?
Он описал Матушку Середу, и Хлорида рассказала, кто она такая. Тут Юрген покачал своей головой с прилизанными черными волосами.
– Вот еще одна тайна! Однако, в конце концов, меня не волнует, если эта старушка предпочитает дополнительную анаграмму. Я должен критиковать ее в последнюю очередь, поскольку по отношению ко мне она была более чем щедра. Я сохраню ее дружбу с помощью безотказного средства: уйду с ее дороги. О, я определенно уйду с ее дороги сейчас, когда понял, что сделали с мужчинами, которые ей служат.
А после этого Юрген и Хлорида жили вместе весьма счастливо, хотя Юрген и стал находить, что его гамадриада чуточку непонятлива, если вообще не бестолкова.
«Она меня не понимает и не всегда относится к моей мудрости с должным уважением. Это несправедливо, но кажется неизбежной чертой семейной жизни. Кроме того, если б какая-нибудь женщина понимала меня, она бы из чувства самосохранения отказалась выйти за меня замуж. В любом случае, Хлорида – милая, загорелая, пухленькая, сладенькая куропаточка. А ум в женщине, в конце концов, совершенно неуместная добродетель».
И Юрген не вернулся в Лес, но не пошел и в город. Ни Полевой Народ, ни, конечно же, Лесной не входил никогда в городские ворота.
– Но, по-моему, тебе бы понравились красоты Псевдополя, – говорит Хлорида. – И их красавица-царица, – добавила она почти так, словно говорила без задней мысли.
– Милая моя женушка, – говорит Юрген, – я не хочу показаться хвастуном. Но в Евбонии!.. В общем, когда-нибудь мы действительно должны вернуться в мое королевство, и ты сама посмотришь на пару дюжин моих городов – Зиф, Эглингтон, Пуассье, Газден, Берембург. И тогда ты согласишься со мной, что эта деревушка Псевдополь, хотя по-своему и достаточно хороша… и Юрген пожал плечами. – Но чтобы сказать больше!..
– Порой, – говорит Хлорида, – я гадаю, есть ли такое место, как твое прекрасное королевство Евбония. Определенно, оно становится больше и великолепнее с каждым разом, когда ты о нем рассказываешь.
– Так, может быть, – спрашивает Юрген, скорее задетый, чем рассерженный, – ты подозреваешь меня в неискренности или, точнее, в самозванстве?
– Какая разница? Ты же Юрген, – радостно отвечает она.
И мужчина был тронут, когда она улыбнулась ему, оторвавшись от сверкающего причудливого вышивания, над которым Хлорида, похоже, трудилась бесконечно. Он ощущал нежность по отношению к ней, странным образом граничащую с угрызениями совести. И ему казалось, что если б он знал более прелестных женщин, он бы определенно никогда не нашел среди них более милую, чем его пухленькая, трудолюбивая, жизнерадостная женушка.
– Дорогая моя, мне не хочется снова видеть царицу Елену – это факт. Я доволен здесь, с женой, соответствующей моему положению, достойной моих способностей и бесконечно превосходящей мои заслуги.
– А ты очень часто думаешь о той светловолосой дылде, король Юрген?
– Это несправедливо, и ты, Хлорида, обижаешь меня незаслуженными подозрениями. Мне больно думать, моя милая, что ты оцениваешь связывающие нас узы как слишком непрочные, если считаешь, что я способен разорвать их хотя бы в мыслях.
– Говорить о честности очень мило, но это не ответ на конкретный вопрос.
Юрген посмотрел ей прямо в глаза и засмеялся.
– Вы, женщины, так бессовестно практичны. Моя милая, я видел царицу Елену лицом к лицу. Но ведь тебя я люблю так, как мужчина обычно любит женщину.
– Это ни о чем не говорит.
– Нет, ибо я пытаюсь выражаться в соответствии со своей значительностью. Ты забываешь, что я также видел и Ахилла.
– Но ты же восхищался Ахиллом! Ты мне сам так сказал.
– Я восхищался совершенствами Ахилла, но мне искренне не нравится мужчина, владеющий ими. Поэтому я буду сторониться и царя и царицы Псевдополя.
– Однако ты не войдешь и в Лес, Юрген…
– Только не после того, чему я стал свидетелем, – сказал Юрген с преувеличенной дрожью, которая была не так уж преувеличена.
Тут Хлорида рассмеялась и, отложив свое причудливое вышивание, взъерошила ему волосы.
– И ты находишь Полевой Народ нестерпимо глупым и неинтересным по сравнению с твоими Зоробасиями, Птолемопитерами и многими другими, так что держишься в стороне и от него. О, глупенький мой муженек, решив стать ни рыбой, ни зверем, ни птицей, нигде ты не будешь счастлив.
– Не я определяю свою природу, Хлорида. А что касается счастья, я не жалуюсь. На самом деле мне сегодня не на что жаловаться. Поэтому я вполне доволен своей милой женой и своим образом жизни на Левке, – со вздохом сказал Юрген.
Глава XXIX
Касающаяся сказанного Горвендилом вздора
Ясным спокойным ноябрьским днем, в то время года, которое Полевой Народ называл Летом Алкионы, Юрген вышел из леса. Пройдя мимо рвов Псевдополя и избежав встречи с кем-либо из удручающе славных жителей города, Юрген оказался на берегу моря.
Хлорида предложила ему прогуляться, чтобы она могла прибраться у него в хижине, пока она приводит в порядок к зиме свое дерево, и таким образом за один день выполнить двойную работу. Ибо у гамадриады дуба огромная ответственность в течение всей зимы в отношении палой листвы, и желудей, сдуваемых с ветвей и разбрасываемых по всей земле, и ствола, треснувшего так, что он начал выглядеть совсем скверно. А от Юргена в любой подобной работе больше помех, чем помощи. Так что Хлорида дала ему узелок с едой, подарила небрежный поцелуй и велела идти на берег моря, где к нему придет вдохновение, и сложить о ней какое-нибудь милое стихотворение.
– И возвращайся к ужину, Юрген, – сказала она, – но ни минутой раньше.
И так вот получилось, что Юрген в задумчивости и одиночестве съел свой обед, рассматривая Евксин. Солнце находилось высоко в небе, и странная тень, следовавшая за Юргеном, почти сошла на нет.
«Это действительно вдохновляющее зрелище, – размышлял Юрген. – Каким слабым кажется человеческий род по сравнению с этим могучим морем. – Тут Юрген пожал плечами. – Хотя в действительности, когда я сейчас думаю об этом, у меня нет никакого желания отдаться традиционным эмоциям. Все это выглядит как огромное скопление воды и ничто иное. И я не могу не согласиться, что вода ведет себя весьма бестолково».
Так он сидел в сонном созерцании моря. Вдали на воде образовалась некая тень, наподобие тени от широкой доски, плывущей к берегу, и при приближении она удлинялась и темнела. Вскоре она стала длиной в несколько футов и приобрела твердость, гладкость и черный цвет нефрита: то была внутренняя сторона волны. Затем ее верхушка застыла, и южный край волны рухнул вниз, и с чрезвычайной быстротой эта белая легкая кромка нырнула, бросилась, рванулась на север по всей протяженности волны. Нужна была особая точность и искусность, чтобы вся волна перевернулась вот так целиком. Плеск и бултыхание, похожие на кипящее молоко, вырвались на коричневый, прилизанный песок. И, пока весь этот беспорядок распространялся вдоль берега, волна утончалась до сетчатой белизны, вроде кружев, а потом струек дыма, исходивших от песка. Очевидно, наступал прилив.
Или, возможно, отлив. У Юргена были смутные представления о подобных явлениях. Но, в любом случае, море затевало серьезную суматоху с весьма приятным и подбадривающим ароматом.
А потом все это повторилось еще раз, а потом опять и опять. Это произошло сотни раз с того момента, как Юрген впервые сел поесть: и что этим достигнуто? Море вело себя глупо. Не было никакого смысла в этом постоянном окатыванье, шлепанье, хлопанье, шипенье и брызганье.
Юрген клевал носом над остатками своего обеда. – Пустым растрачиванием сил вынужден я это назвать, – сказал Юрген вслух, как раз тогда, когда заметил, что на побережье находятся еще два человека.
Один шел с севера, а другой с юга, так что они встретились не очень далеко от того места, где сидел Юрген, и по невероятному стечению обстоятельств оказалось, что Юрген был знаком с этими людьми во времена своей первой юности. Он поприветствовал их, и они тотчас же его узнали. Одним из этих путников являлся Горвендил, служивший кем-то вроде секретаря графа Эммерика, когда Юрген был еще мальчишкой; а другим был Перион де ла Форэ, тот разбойник, что появился давным-давно в Бельгарде под видом виконта де Пизанжа. И трое старых знакомых удивительным образом сохранили свою молодость.
Теперь Горвендил и Перион дивились прекрасной рубахе, которую носил Юрген.
– Вы должны знать, – скромно сказал он, – что я недавно стал королем Евбонийским и должен одеваться согласно своему положению.
Они сказали, что всегда верили, что ему выпадет такая высокая честь, а затем втроем повели оживленную беседу. И Перион рассказал, как он проходил через Псевдополь на пути к королю Теодорету в Лакре-Кай и как на рыночной площади Псевдополя видел царицу Елену.
– Это прелестная дама, – сказал Перион, – и я поражаюсь ее сходству с прекрасной сестрой графа Эммерика, которую мы все помним.
– Я это сразу же заметил, – сказал Горвендил и странно улыбнулся, – когда тоже проходил по городу.
– Как же, этого никто не может не заметить, – сказал Юрген.
– Конечно, я не считаю ее такой же прелестной, как госпожа Мелицента, – продолжил Перион, – поскольку, как я заявлял во всех концах земли, никогда не жила и не будет жить женщина, сравнимая по красоте с Мелицентой. Но вы, господа, кажется, удивлены тем, что, по-моему, является просто очевидным утверждением. Ваше настроение заставляет меня указать, что это утверждение я никому не позволю отрицать. – И честные глаза Периона неприятно сузились, а его загорелое лицо нехорошо напряглось.
– Милостивый государь, – поспешно сказал Юрген, – просто мне показалось, что дама, которую здесь называют царицей Еленой, вероятнее всего является сестрой графа Эммерика Доротеей ла Желанэ.
– Тогда как я сразу же распознал в ней, – добавил Горвендил, – третью сестру графа Эммерика – Ла Беаль Эттарру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31