Идя вверх в сторону Пушкинской площади, Каролина и ее спутники вошли в магазин минеральных вод. Сереже тоже захотелось пить. «Войти б, – подумал он. – Если увидит в очереди, то это естественно». Но все-таки не вошел, остался стоять, прислонившись к одной из растущих вдоль улицы лип, и вынул газету, опять прочел заголовок: «Питомцы комсомола».
Выйдя из магазина минеральных вод, Каролина со спутниками вошла в толчею Елисеевского магазина. Курчавый и атлет словно несли ее, загораживая локтями и плечами от толпы, к которой, увы, принадлежал и Сережа. Они несли ее из отдела в отдел, от колбасного отошли с промасленным жирным пакетом, от винно-водочного с желтой бутылкой лимонной водки, потом протаранили толпу на пути в хлебный и вывалились с белым батоном через боковую дверь в переулок. Из переулка опять на улицу Горького, пересекли Пушкинскую площадь и свернули на Большую Бронную.
На Каролине сегодня было узкое, обтягивающее балетную фигуру, темно-красное шелковое платье, ножки ее ступали, обутые в красные на высоком тонком каблучке туфельки. Почему-то вспомнились уродливые белые босоножки, брошенные по дуге на газон, вспомнился семейный сюрреализм, в стиле которого живут миллионы. «Неужели и я буду когда-нибудь так жить, скучно и несчастливо? – с отчаянием подумал Сережа. – Нет, такая жизнь теперь для меня невозможна… Лучше умереть…»
Каролина со своими спутниками зашла на маленький рыночек, расположенный у Бронной. В прохладном гулком пустом павильоне пахло сушеными грибами и солениями. Сережа, спешивший следом, вначале вновь потерял их из виду, но потом увидал в дальнем конце, где Каролина, курчавый и атлет ели моченые яблоки, купленные у торговавшей ими толстой бабы. Сережа смотрел на всю эту чужую, радостно аппетитную жизнь издали; в полупустом павильоне его легко можно было заметить, а к этому Сережа был не готов, этого он еще опасался. Чего он хотел? Ничего. Просто смотреть на Каролину, просто видеть ее. Впрочем, она вероятно его и не помнила; видела мельком тогда на обеде, мало ли кто мимо нее мелькает… Действительно, она прошла совсем близко от Сережи и не заметила. Или не узнала. Выйдя из рыночного павильона, Каролина, атлет и курчавый подошли к стоянке такси и вскоре они окончательно унеслись вниз по Тверскому бульвару. «Глупо как! – подумал Сережа. – Зачем я шел сзади, зачем следил, как шпион? Более я никогда так…»
На следующий день в это же время он, однако, был возле хореографического училища, прогуливался взад-вперед от знакомого уже скверика и обратно. Было по-прежнему солнечно, но стало прохладней и окна оказались закрыты, музыки было не слышно. Лишь приглядевшись, можно было различить в классах обнаженные руки, обнаженные плечи, двигающиеся в заданном ритме.
Когда репетиция кончилась, Каролина опять вышла с курчавым. Сегодня по случаю прохладной погоды она была одета потеплей, спортивно-фольклорно. На ней был серый, домашней крупной вязки пуловер, из-под которого видна была полотняная вышитая рубаха, серая широкая юбка, желтые по щиколотку сапожки. Поверх пуловера – коротенькая, на меховой подкладочке, безрукавка, через плечо зелено-коричневая ковровая сумка. Курчавый же был одет, как и вчера, в ширпотребовский пиджак, похожий, кстати, на Сережин.
Не дожидаясь на этот раз атлета, Каролина и курчавый вдвоем пошли вниз по крутой улице. Ноги сами понесли Сережу следом. Повторялось вчерашнее. Опять была шумная площадь перед Большим театром, опять Сережа отстал, опять приходилось бежать на красный свет, опять идти вверх по улице Горького до магазина минеральных вод. Но на этот раз Каролина с курчавым сюда не зашли, миновали и Елисеевский, пересекли Пушкинскую площадь и здесь вдруг деловито даже, как показалось Сереже, холодно расстались. Да и говорили на этот раз мало и почти не смеялись. Курчавый перед расставанием лишь чмокнул Каролину в щеку и ушел в метро, оставив ее одну. Она глянула на свои ручные часики, вошла в будку телефона и тотчас же Сережей овладела такая робость, что захотелось пройти мимо, потерять Каролину из виду, успокоить дыхание, утишить сердце… Но он продолжал униженно стоять, обливаясь потом, несмотря на прохладную погоду. Он видел, как Каролина говорит по телефону, поворачиваясь то в профиль, то спиной и уже решил в этот момент, когда она повернется спиной, пройти мимо, незамеченным. Но все стоял, а когда она выходила из телефонной будки, придерживая дверь и пропуская в нее какого-то пожилого мужчину, он в отчаяньи приблизился под тревожный, барабанный бой сердца и сказал: «Здравствуйте, Каролина!»
Взгляд Каролины стал настороженным, удивленным.
– Вы меня не помните? – торопливо и как бы сам собой произнес Сережин голос, – у Алеши Кашеварова-Руднева… Вы с его сестрой приходили, с Сильвой…
– Серьожа! – воскликнула Каролина, – это вы, Вертер, да!… Здравствуйте, Серьожа, что вы здесь поделываете?
– Я случайно проходил… Гулял и вот, заметил вас.
– У вас есть время гулять? Я вам завидываю. Правильно? Завидываю?
– Завидую, – улыбнулся Сережа.
– Да, завидую, – Каролина засмеялась.
Засмеялся и Сережа. Теперь уж у него было право смеяться вместе с Каролиной, как вчера смеялись атлет и курчавый. Место было людное, прохожие вокруг шли густо и Сережа уже прикрывал, уже огораживал Каролину от постороннего напора, как это делали вчера атлет и курчавый, уже ощутил он счастливую свою близость к ней, недоступную иным, как недоступна она была и ему минуту-другую назад. Он вдруг почувствовал, что счастье, которое он вынашивал и вымаливал все эти дни, а может быть, вынашивал и вымаливал давно, с раннего молочного младенчества, с первого глотка воздуха, – счастье, молчаливое, как икона, когда-то висевшая в углу няньки Дуни, – это счастье откликнулось вдруг, обрело голос и пошло рядом с Сережей.
– Пойдем или поедем? – спросил Сережа.
– Пойдем, – сказала Каролина, – я мало бываю на воздухе… Погода превосходная. Превосходная – правильно? Трудное русское слово…
Она засмеялась. Смеялась она ослепительно.
– Немного ветренно, – сказал Сережа, чтоб только не умолкать, чтоб говорить и говорить с Каролиной.
– Ветренно? Но это на мне теплое. Это, без рукавов… Это правда баран.
– Какой баран? – засмеялся Сережа.
– А, это смешно… Это по-русски смешно. Правда баран – так по-чешски называется натуральный мех.
– Натуральная цигейка?
– Да, да… У нас в магазинах на шапках или шубах везде написано: правда баран.
Они говорили и смеялись без умолку, пока шли кружным путем, сначала вниз, к площади Восстания, по грохочущей широкой улице, а затем тихими арбатскими переулками.
– Здесь мы познакомились, – сказала Каролина, останавливаясь и указывая на старый серого цвета пятиэтажный дом, видневшийся вдали на противоположной стороне улицы, дом, где была квартира Кашеваровых-Рудневых.
Она указала пальчиком в глубину улицы, и Сережа вдруг смело наклонился и поцеловал этот указательный бело-розовый, как конфетка, пальчик. Каролина посмотрела на Сережу притворно строго, но глаза ее лучились, глаза играли, ласкали и миловали.
– Ты часто влюблялся, Серьожа? – спросила она.
– Нет, один раз, в детстве.
– О, детская, чистая любовь к девочке!… Клятва верности, да? И чем это заканчивалось?
– Ничем. Я выпил бутылку чернил.
– Чернила? Почему ты напился чернилом? Обычно напиваются ядом. Напиваются – правильно я говорю?
– Если б я выпил яд, то не встретил бы тебя. Это Бог помог.
– Бог? Ты верующий?
– Нет, но теперь может поверю.
Все произошло неправдоподобно быстро, все оправдало самое несбыточное.
«Вот почему говорят о любимой женщине: неземная, – с радостным трепетом думал Сережа. – Когда спокойное сиянье твоих таинственных лучей… Лишь теперь становятся по-настоящему понятны эти пушкинские строки… Что вы, восторги сладострастья, пред тайной прелестью отрад прямой любви, прямого счастья… Да, прямая, но неземная любовь…»
Уже в ресторане, за столиком, он заметил в Каролине и незначительные штрихи земного – три маленьких, красноватых прыщика на белой шейке, недалеко от розового ушка с поблескивающим камушком. Все остальное, однако, осталось неземным. За спиной у Каролины было зеркало, точнее зеркальная стена, и Сережа мельком все поглядывал в эту стену, где Каролина видна была сзади – хрупкие женственные плечи, прямая женственная спина. «Я люблю ее всю, – блаженно думал Сережа, – а вместе с ней всю Вселенную от края и до края… Как хорошо жить, как хорошо!»
В ресторане «Прага» Каролину знали. Видимо, она здесь часто бывала. Официант поздоровался с ней, как со знакомой, указал удобный отдельный столик и быстро принес заказанное Каролиной «рожничи» – жареное свиное мясо, посыпанное мелконарезанным сырым луком – и бутылку легкого чешского вина.
– Ты, Серьожа, можешь взять себе чешские кнедлики из творога. Очень вкуснятина. Мне жаль, нельзя из-за фигуры, но у нас есть тапёр, играет на репетиции, так он всегда берет две порции. «Это тот курчавый», – подумал Сережа и ревность заныла в его нутре, мгновенно набрав чрезвычайную силу.
– Что же он играет? – спросил Сережа, чтоб нейтральным вопросом остановить растущую тоску ревности.
– Что играет? О, разное… Чайковский или это… Та, pa-pa, pa-pa, pa-pa… Та, pa-pa, pa-pa, pa-pa… «Цыганский танец» Брамса…
– Ты часто здесь бываешь с этим курчавым? – не выдержал Сережа.
– С курчавым? Откуда ты знаешь, что он курчавый!
– Предполагаю.
– Да, действительно курчавый, волосы вьются. Он жид. Ты не пугайся, по-вашему, по-русски, это ругательство, а по-нашему, по-чешски, обычное слово, как чех и русский. У нас в Праге есть жидовское место – еврейский город по-русски, в самом центре… Правда, мертвый, там жиды теперь не живут, там музей. У нас тоже есть антисемиты, но здесь больше. Вы, русские, не любите евреев, я знаю. Мне Вадим рассказывал.
– Вадим – это курчавый?
– Да. Он композитор, музыкант, а работает тапером. Ему не дают дороги, потому что он еврей.
– Отчего же? – все острей чувствуя растущее раздражение против курчавого, сказал Сережа.- Он говорит неправду. У нас много евреев музыкантов и композиторов.
– Это которые приспособились… Мне Вадим рассказывал.
– Он врет! – уж не сдерживая себя, зло, тоскливо сказал Сережа, чувствуя, что Каролина, недавно еще близкая, начала от него ускользать к курчавому, хотя того и не было рядом. – Он врет! – снова зло повторил Сережа.
– О, Серьожа, у тебя ненависть, – она произнесла «ненависть» по-чешски, делая ударение на «а», – у тебя тоже ненависть к евреям…
– Только к одному, – сказал Сережа, – только к этому!
– О, ты ревнивый, как туркмен! У меня есть приятель, туркмен. Когда он сердится, у него белки глаз краснеют… Посмотри на меня, Сережа, посмотри…
– У меня глаза не краснеют. И я не сержусь.
– Нет, сердишься… Посмотри, посмотри… Посмотри! – вдруг приказала она негромко, но властно.
Он подчинился, глянул своими темными в ее светло-карие. Надсадно ныло под сердцем, давило и теснило. Он хотел отвести глаза, однако не посмел, подчиняясь властному взгляду Каролины. Меж тем глаза Каролины начали сужаться, морщинки обозначились на коже, подкрашенные ресницы дрогнули.
– Ты, Серьожа, моргаешь, – сказала Каролина и засмеялась, обнажая маленькие, мышиные зубки.
Сережа тоже облегченно засмеялся, вдохнул глубоко, точно минуло что-то удушливое.
– Вот теперь ты другой, – сказала Каролина, – теперь ты обаятельный. Теперь в тебе не ненависть, а ласка… Ласка – это по-чешски любовь.
– Ласка, – повторил Сережа, красивое слово.
– Славянское слово. А в вас, русских, много азиатского. Москва – азиатское слово и город азиатский. Арбат – это тоже азиатское слово. Ты не обижаешься? Сильва, когда я так говорю, всегда обижается. Она хорошая, а муж у нее питомец.
– Питомец? Какой питомец? Чей питомец?
– Просто питомец, – сказала Каролина и постучала себе пальцем по лбу. – Ах, опять смешно… Питомец – это по-чешски дурак.
– Питомец комсомола, – сказал Сережа и засмеялся. – Я вчера в газете читал, когда ждал тебя…
– Ждал меня? Ты вчера ждал меня? Где?
Сережа почувствовал, что жар прилил к его лицу.
– Я уже тоже путаю… Я хотел сказать: думал о тебе и читал газету, а в газете – «Питомец комсомола».
– Питомец комсомола,- Каролина залилась своим волнующим, звенящим смехом. – Очень смешная связь меж чешским и русским, – сказала она, отсмеявшись и вытирая глаза платочком. – Когда русские приезжают к нам в Прагу, им многое кажется смешно… Всюду висит – «Позор». «Позор» – объявление такое повсюду написано: и на железной дороге, и при автопереездах… «Позор» по-нашему – внимание, осторожно.
– Красивый город Прага? – спросил Сережа.
– О, Прага злата… Золотая. Это надо повидать и тогда лишь разуметь. Пшиконы, Вацлавское напесте, Сметоново набрежина, где я работала в Народном дивадло… Это наш оперный театр, как у вас Большой. Ты хочешь приехать в Прагу, Серьожа?
– Очень хочу погулять с тобою по Праге. Вообще поездить по Чехословакии. Говорят, красивая страна.
– Россия тоже красивая, – сказали Каролина, – но она, как это сказать… Неубранная… Неубранная квартира. Я была в коммунальной квартире, где живет Вадим, там в коридоре дорогой дубовый паркет, но разбитый, грязный, заплеванный, мокрый. Такая и Россия – неубранная. Много несчастных животных, много собак возле помоек, грязных несчастных и злых, недоверчивых. Я хотела одну покормить, она мне показала клыки, зарычала. Злые и обиженные собаки мне русских людей напоминают с улицы. Тех, которые на улицах толкаются и ругаются. Ты, Серьожа, опять обижаешься. Вы, русские, очень обидчивые. Других вы ругаете, особенно евреев, а сами очень обидчивые и вам нельзя говорить правду. Вот Сильва, она хорошая женщина, но очень обидчивая.
«Она бывает у курчавого дома, – с сердечной тоской думал Сережа, – и при чем тут Сильва? Все время она то про курчавого, то про Сильву».
– Серьожа, Серьожа, – сказала Каролина, – улыбнись опять, Серьожа, улыбнись. У тебя обаятельная улыбка. Расскажи мне про себя, Серьожа. Ты тоже будешь доктор, как и Алеша?
– Да, мы учимся вместе. И отец доктор по женским болезням.
– А где твой отец? Здесь?
– Нет, в провинции. Работает в клинике. Но скоро ему уже на пенсию.
– У тебя до твоего отца есть ласка? Ты его любишь?
– Да. Он умный, добрый, очень культурный. Любитель и знаток Пушкина.
– А я своего отца не люблю, – сказала Каролина, – у меня отец генерал, чешский генерал. Но мама у меня хорошая. У тебя наверно тоже хорошая мама, это чувствуется. Ты очень обаятельный, добрый, а это может быть только под влиянием хорошей матери.
– Нет, я свою маму не помню. Она умерла, когда я был маленький.
– Бедный, бедный! Ты наверно на нее похож, я чувствую. Глаза у тебя материнские, да?
– Наверно. У отца другие глаза, светлые, а у меня, как у мамы. У меня мама была еврейка.
– Вот как, – оживилась почему-то Каролина, – ты это скрываешь?
– Я это не скрываю, но я это не говорю.
– Вот видишь, значит, я права и Вадим говорит правду.
«Опять Вадим», – досадливо подумал Сережа.
– Не буду больше о Вадиме, не буду, – заметив Сережино недовольство, пообещала Каролина. – Но мой папа наверное прав. Он говорил мне, что у меня слабость к евреям, когда я вышла замуж. Мой первый муж был еврей. Моя фамилия по первому мужу – Клусакова.
– Ты его любила?
– О, Серьожа, меж нами была большая ласка. Это был мой первый мужчина. Он старше меня на девять лет. Он замечательный человек, хороший чешский композитор, музыкант, пишет музыку для кино…
Подошел официант, предложил недавно полученное свежее чешское пиво.
– Да, конечно, – сказала Каролина. – Мой приятель выпьет, а мне нельзя – фигура…
Когда официант принес большую кружку пива, Каролина взяла ее и спросила Сережу:
– Можно, я у тебя чуть-чуть попробую? Ты разрешаешь?
– Разрешаю, разрешаю…
– Ты добренький, – она улыбнулась, глотнула, – это пельзенское. Оно считается лучшим чешским пивом. Но настоящее чешское пиво делают на маленьких пивоварнях для маленьких погребков. Я иногда себе позволяю. У нас есть пивной погребок, называется – «У доброго ката», у доброго палача. Там когда-то жил палач, который сам отказался от своей профессии. Правда, добренький? Ведь это редко, чтоб палач сам отказался. На вывеске кат стоит с крестом и мечом. А рядом кружка пива. Приезжай, Серьожа, приезжай, посмотришь… А в общем, Серьожа, всюду люди живут одинаково, все люди одинаковы и все хотят одного – иметь красный живот. Это по-нашему значит – красивая, счастливая жизнь.
– Красный живот, как славно сказано. Красивый чешский язык, – сказал Сережа.
Подошел официант, Сережа вынул кошелек.
– У тебя есть? – спросила Каролина, – я могу дать, – и полезла в ковровую сумку.
– У меня есть, – сказал Сережа и расплатился.
– Ты богатый. Папа деньги дает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Выйдя из магазина минеральных вод, Каролина со спутниками вошла в толчею Елисеевского магазина. Курчавый и атлет словно несли ее, загораживая локтями и плечами от толпы, к которой, увы, принадлежал и Сережа. Они несли ее из отдела в отдел, от колбасного отошли с промасленным жирным пакетом, от винно-водочного с желтой бутылкой лимонной водки, потом протаранили толпу на пути в хлебный и вывалились с белым батоном через боковую дверь в переулок. Из переулка опять на улицу Горького, пересекли Пушкинскую площадь и свернули на Большую Бронную.
На Каролине сегодня было узкое, обтягивающее балетную фигуру, темно-красное шелковое платье, ножки ее ступали, обутые в красные на высоком тонком каблучке туфельки. Почему-то вспомнились уродливые белые босоножки, брошенные по дуге на газон, вспомнился семейный сюрреализм, в стиле которого живут миллионы. «Неужели и я буду когда-нибудь так жить, скучно и несчастливо? – с отчаянием подумал Сережа. – Нет, такая жизнь теперь для меня невозможна… Лучше умереть…»
Каролина со своими спутниками зашла на маленький рыночек, расположенный у Бронной. В прохладном гулком пустом павильоне пахло сушеными грибами и солениями. Сережа, спешивший следом, вначале вновь потерял их из виду, но потом увидал в дальнем конце, где Каролина, курчавый и атлет ели моченые яблоки, купленные у торговавшей ими толстой бабы. Сережа смотрел на всю эту чужую, радостно аппетитную жизнь издали; в полупустом павильоне его легко можно было заметить, а к этому Сережа был не готов, этого он еще опасался. Чего он хотел? Ничего. Просто смотреть на Каролину, просто видеть ее. Впрочем, она вероятно его и не помнила; видела мельком тогда на обеде, мало ли кто мимо нее мелькает… Действительно, она прошла совсем близко от Сережи и не заметила. Или не узнала. Выйдя из рыночного павильона, Каролина, атлет и курчавый подошли к стоянке такси и вскоре они окончательно унеслись вниз по Тверскому бульвару. «Глупо как! – подумал Сережа. – Зачем я шел сзади, зачем следил, как шпион? Более я никогда так…»
На следующий день в это же время он, однако, был возле хореографического училища, прогуливался взад-вперед от знакомого уже скверика и обратно. Было по-прежнему солнечно, но стало прохладней и окна оказались закрыты, музыки было не слышно. Лишь приглядевшись, можно было различить в классах обнаженные руки, обнаженные плечи, двигающиеся в заданном ритме.
Когда репетиция кончилась, Каролина опять вышла с курчавым. Сегодня по случаю прохладной погоды она была одета потеплей, спортивно-фольклорно. На ней был серый, домашней крупной вязки пуловер, из-под которого видна была полотняная вышитая рубаха, серая широкая юбка, желтые по щиколотку сапожки. Поверх пуловера – коротенькая, на меховой подкладочке, безрукавка, через плечо зелено-коричневая ковровая сумка. Курчавый же был одет, как и вчера, в ширпотребовский пиджак, похожий, кстати, на Сережин.
Не дожидаясь на этот раз атлета, Каролина и курчавый вдвоем пошли вниз по крутой улице. Ноги сами понесли Сережу следом. Повторялось вчерашнее. Опять была шумная площадь перед Большим театром, опять Сережа отстал, опять приходилось бежать на красный свет, опять идти вверх по улице Горького до магазина минеральных вод. Но на этот раз Каролина с курчавым сюда не зашли, миновали и Елисеевский, пересекли Пушкинскую площадь и здесь вдруг деловито даже, как показалось Сереже, холодно расстались. Да и говорили на этот раз мало и почти не смеялись. Курчавый перед расставанием лишь чмокнул Каролину в щеку и ушел в метро, оставив ее одну. Она глянула на свои ручные часики, вошла в будку телефона и тотчас же Сережей овладела такая робость, что захотелось пройти мимо, потерять Каролину из виду, успокоить дыхание, утишить сердце… Но он продолжал униженно стоять, обливаясь потом, несмотря на прохладную погоду. Он видел, как Каролина говорит по телефону, поворачиваясь то в профиль, то спиной и уже решил в этот момент, когда она повернется спиной, пройти мимо, незамеченным. Но все стоял, а когда она выходила из телефонной будки, придерживая дверь и пропуская в нее какого-то пожилого мужчину, он в отчаяньи приблизился под тревожный, барабанный бой сердца и сказал: «Здравствуйте, Каролина!»
Взгляд Каролины стал настороженным, удивленным.
– Вы меня не помните? – торопливо и как бы сам собой произнес Сережин голос, – у Алеши Кашеварова-Руднева… Вы с его сестрой приходили, с Сильвой…
– Серьожа! – воскликнула Каролина, – это вы, Вертер, да!… Здравствуйте, Серьожа, что вы здесь поделываете?
– Я случайно проходил… Гулял и вот, заметил вас.
– У вас есть время гулять? Я вам завидываю. Правильно? Завидываю?
– Завидую, – улыбнулся Сережа.
– Да, завидую, – Каролина засмеялась.
Засмеялся и Сережа. Теперь уж у него было право смеяться вместе с Каролиной, как вчера смеялись атлет и курчавый. Место было людное, прохожие вокруг шли густо и Сережа уже прикрывал, уже огораживал Каролину от постороннего напора, как это делали вчера атлет и курчавый, уже ощутил он счастливую свою близость к ней, недоступную иным, как недоступна она была и ему минуту-другую назад. Он вдруг почувствовал, что счастье, которое он вынашивал и вымаливал все эти дни, а может быть, вынашивал и вымаливал давно, с раннего молочного младенчества, с первого глотка воздуха, – счастье, молчаливое, как икона, когда-то висевшая в углу няньки Дуни, – это счастье откликнулось вдруг, обрело голос и пошло рядом с Сережей.
– Пойдем или поедем? – спросил Сережа.
– Пойдем, – сказала Каролина, – я мало бываю на воздухе… Погода превосходная. Превосходная – правильно? Трудное русское слово…
Она засмеялась. Смеялась она ослепительно.
– Немного ветренно, – сказал Сережа, чтоб только не умолкать, чтоб говорить и говорить с Каролиной.
– Ветренно? Но это на мне теплое. Это, без рукавов… Это правда баран.
– Какой баран? – засмеялся Сережа.
– А, это смешно… Это по-русски смешно. Правда баран – так по-чешски называется натуральный мех.
– Натуральная цигейка?
– Да, да… У нас в магазинах на шапках или шубах везде написано: правда баран.
Они говорили и смеялись без умолку, пока шли кружным путем, сначала вниз, к площади Восстания, по грохочущей широкой улице, а затем тихими арбатскими переулками.
– Здесь мы познакомились, – сказала Каролина, останавливаясь и указывая на старый серого цвета пятиэтажный дом, видневшийся вдали на противоположной стороне улицы, дом, где была квартира Кашеваровых-Рудневых.
Она указала пальчиком в глубину улицы, и Сережа вдруг смело наклонился и поцеловал этот указательный бело-розовый, как конфетка, пальчик. Каролина посмотрела на Сережу притворно строго, но глаза ее лучились, глаза играли, ласкали и миловали.
– Ты часто влюблялся, Серьожа? – спросила она.
– Нет, один раз, в детстве.
– О, детская, чистая любовь к девочке!… Клятва верности, да? И чем это заканчивалось?
– Ничем. Я выпил бутылку чернил.
– Чернила? Почему ты напился чернилом? Обычно напиваются ядом. Напиваются – правильно я говорю?
– Если б я выпил яд, то не встретил бы тебя. Это Бог помог.
– Бог? Ты верующий?
– Нет, но теперь может поверю.
Все произошло неправдоподобно быстро, все оправдало самое несбыточное.
«Вот почему говорят о любимой женщине: неземная, – с радостным трепетом думал Сережа. – Когда спокойное сиянье твоих таинственных лучей… Лишь теперь становятся по-настоящему понятны эти пушкинские строки… Что вы, восторги сладострастья, пред тайной прелестью отрад прямой любви, прямого счастья… Да, прямая, но неземная любовь…»
Уже в ресторане, за столиком, он заметил в Каролине и незначительные штрихи земного – три маленьких, красноватых прыщика на белой шейке, недалеко от розового ушка с поблескивающим камушком. Все остальное, однако, осталось неземным. За спиной у Каролины было зеркало, точнее зеркальная стена, и Сережа мельком все поглядывал в эту стену, где Каролина видна была сзади – хрупкие женственные плечи, прямая женственная спина. «Я люблю ее всю, – блаженно думал Сережа, – а вместе с ней всю Вселенную от края и до края… Как хорошо жить, как хорошо!»
В ресторане «Прага» Каролину знали. Видимо, она здесь часто бывала. Официант поздоровался с ней, как со знакомой, указал удобный отдельный столик и быстро принес заказанное Каролиной «рожничи» – жареное свиное мясо, посыпанное мелконарезанным сырым луком – и бутылку легкого чешского вина.
– Ты, Серьожа, можешь взять себе чешские кнедлики из творога. Очень вкуснятина. Мне жаль, нельзя из-за фигуры, но у нас есть тапёр, играет на репетиции, так он всегда берет две порции. «Это тот курчавый», – подумал Сережа и ревность заныла в его нутре, мгновенно набрав чрезвычайную силу.
– Что же он играет? – спросил Сережа, чтоб нейтральным вопросом остановить растущую тоску ревности.
– Что играет? О, разное… Чайковский или это… Та, pa-pa, pa-pa, pa-pa… Та, pa-pa, pa-pa, pa-pa… «Цыганский танец» Брамса…
– Ты часто здесь бываешь с этим курчавым? – не выдержал Сережа.
– С курчавым? Откуда ты знаешь, что он курчавый!
– Предполагаю.
– Да, действительно курчавый, волосы вьются. Он жид. Ты не пугайся, по-вашему, по-русски, это ругательство, а по-нашему, по-чешски, обычное слово, как чех и русский. У нас в Праге есть жидовское место – еврейский город по-русски, в самом центре… Правда, мертвый, там жиды теперь не живут, там музей. У нас тоже есть антисемиты, но здесь больше. Вы, русские, не любите евреев, я знаю. Мне Вадим рассказывал.
– Вадим – это курчавый?
– Да. Он композитор, музыкант, а работает тапером. Ему не дают дороги, потому что он еврей.
– Отчего же? – все острей чувствуя растущее раздражение против курчавого, сказал Сережа.- Он говорит неправду. У нас много евреев музыкантов и композиторов.
– Это которые приспособились… Мне Вадим рассказывал.
– Он врет! – уж не сдерживая себя, зло, тоскливо сказал Сережа, чувствуя, что Каролина, недавно еще близкая, начала от него ускользать к курчавому, хотя того и не было рядом. – Он врет! – снова зло повторил Сережа.
– О, Серьожа, у тебя ненависть, – она произнесла «ненависть» по-чешски, делая ударение на «а», – у тебя тоже ненависть к евреям…
– Только к одному, – сказал Сережа, – только к этому!
– О, ты ревнивый, как туркмен! У меня есть приятель, туркмен. Когда он сердится, у него белки глаз краснеют… Посмотри на меня, Сережа, посмотри…
– У меня глаза не краснеют. И я не сержусь.
– Нет, сердишься… Посмотри, посмотри… Посмотри! – вдруг приказала она негромко, но властно.
Он подчинился, глянул своими темными в ее светло-карие. Надсадно ныло под сердцем, давило и теснило. Он хотел отвести глаза, однако не посмел, подчиняясь властному взгляду Каролины. Меж тем глаза Каролины начали сужаться, морщинки обозначились на коже, подкрашенные ресницы дрогнули.
– Ты, Серьожа, моргаешь, – сказала Каролина и засмеялась, обнажая маленькие, мышиные зубки.
Сережа тоже облегченно засмеялся, вдохнул глубоко, точно минуло что-то удушливое.
– Вот теперь ты другой, – сказала Каролина, – теперь ты обаятельный. Теперь в тебе не ненависть, а ласка… Ласка – это по-чешски любовь.
– Ласка, – повторил Сережа, красивое слово.
– Славянское слово. А в вас, русских, много азиатского. Москва – азиатское слово и город азиатский. Арбат – это тоже азиатское слово. Ты не обижаешься? Сильва, когда я так говорю, всегда обижается. Она хорошая, а муж у нее питомец.
– Питомец? Какой питомец? Чей питомец?
– Просто питомец, – сказала Каролина и постучала себе пальцем по лбу. – Ах, опять смешно… Питомец – это по-чешски дурак.
– Питомец комсомола, – сказал Сережа и засмеялся. – Я вчера в газете читал, когда ждал тебя…
– Ждал меня? Ты вчера ждал меня? Где?
Сережа почувствовал, что жар прилил к его лицу.
– Я уже тоже путаю… Я хотел сказать: думал о тебе и читал газету, а в газете – «Питомец комсомола».
– Питомец комсомола,- Каролина залилась своим волнующим, звенящим смехом. – Очень смешная связь меж чешским и русским, – сказала она, отсмеявшись и вытирая глаза платочком. – Когда русские приезжают к нам в Прагу, им многое кажется смешно… Всюду висит – «Позор». «Позор» – объявление такое повсюду написано: и на железной дороге, и при автопереездах… «Позор» по-нашему – внимание, осторожно.
– Красивый город Прага? – спросил Сережа.
– О, Прага злата… Золотая. Это надо повидать и тогда лишь разуметь. Пшиконы, Вацлавское напесте, Сметоново набрежина, где я работала в Народном дивадло… Это наш оперный театр, как у вас Большой. Ты хочешь приехать в Прагу, Серьожа?
– Очень хочу погулять с тобою по Праге. Вообще поездить по Чехословакии. Говорят, красивая страна.
– Россия тоже красивая, – сказали Каролина, – но она, как это сказать… Неубранная… Неубранная квартира. Я была в коммунальной квартире, где живет Вадим, там в коридоре дорогой дубовый паркет, но разбитый, грязный, заплеванный, мокрый. Такая и Россия – неубранная. Много несчастных животных, много собак возле помоек, грязных несчастных и злых, недоверчивых. Я хотела одну покормить, она мне показала клыки, зарычала. Злые и обиженные собаки мне русских людей напоминают с улицы. Тех, которые на улицах толкаются и ругаются. Ты, Серьожа, опять обижаешься. Вы, русские, очень обидчивые. Других вы ругаете, особенно евреев, а сами очень обидчивые и вам нельзя говорить правду. Вот Сильва, она хорошая женщина, но очень обидчивая.
«Она бывает у курчавого дома, – с сердечной тоской думал Сережа, – и при чем тут Сильва? Все время она то про курчавого, то про Сильву».
– Серьожа, Серьожа, – сказала Каролина, – улыбнись опять, Серьожа, улыбнись. У тебя обаятельная улыбка. Расскажи мне про себя, Серьожа. Ты тоже будешь доктор, как и Алеша?
– Да, мы учимся вместе. И отец доктор по женским болезням.
– А где твой отец? Здесь?
– Нет, в провинции. Работает в клинике. Но скоро ему уже на пенсию.
– У тебя до твоего отца есть ласка? Ты его любишь?
– Да. Он умный, добрый, очень культурный. Любитель и знаток Пушкина.
– А я своего отца не люблю, – сказала Каролина, – у меня отец генерал, чешский генерал. Но мама у меня хорошая. У тебя наверно тоже хорошая мама, это чувствуется. Ты очень обаятельный, добрый, а это может быть только под влиянием хорошей матери.
– Нет, я свою маму не помню. Она умерла, когда я был маленький.
– Бедный, бедный! Ты наверно на нее похож, я чувствую. Глаза у тебя материнские, да?
– Наверно. У отца другие глаза, светлые, а у меня, как у мамы. У меня мама была еврейка.
– Вот как, – оживилась почему-то Каролина, – ты это скрываешь?
– Я это не скрываю, но я это не говорю.
– Вот видишь, значит, я права и Вадим говорит правду.
«Опять Вадим», – досадливо подумал Сережа.
– Не буду больше о Вадиме, не буду, – заметив Сережино недовольство, пообещала Каролина. – Но мой папа наверное прав. Он говорил мне, что у меня слабость к евреям, когда я вышла замуж. Мой первый муж был еврей. Моя фамилия по первому мужу – Клусакова.
– Ты его любила?
– О, Серьожа, меж нами была большая ласка. Это был мой первый мужчина. Он старше меня на девять лет. Он замечательный человек, хороший чешский композитор, музыкант, пишет музыку для кино…
Подошел официант, предложил недавно полученное свежее чешское пиво.
– Да, конечно, – сказала Каролина. – Мой приятель выпьет, а мне нельзя – фигура…
Когда официант принес большую кружку пива, Каролина взяла ее и спросила Сережу:
– Можно, я у тебя чуть-чуть попробую? Ты разрешаешь?
– Разрешаю, разрешаю…
– Ты добренький, – она улыбнулась, глотнула, – это пельзенское. Оно считается лучшим чешским пивом. Но настоящее чешское пиво делают на маленьких пивоварнях для маленьких погребков. Я иногда себе позволяю. У нас есть пивной погребок, называется – «У доброго ката», у доброго палача. Там когда-то жил палач, который сам отказался от своей профессии. Правда, добренький? Ведь это редко, чтоб палач сам отказался. На вывеске кат стоит с крестом и мечом. А рядом кружка пива. Приезжай, Серьожа, приезжай, посмотришь… А в общем, Серьожа, всюду люди живут одинаково, все люди одинаковы и все хотят одного – иметь красный живот. Это по-нашему значит – красивая, счастливая жизнь.
– Красный живот, как славно сказано. Красивый чешский язык, – сказал Сережа.
Подошел официант, Сережа вынул кошелек.
– У тебя есть? – спросила Каролина, – я могу дать, – и полезла в ковровую сумку.
– У меня есть, – сказал Сережа и расплатился.
– Ты богатый. Папа деньги дает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14