А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

я хочу знать подробно о всех муках, что ты вынесла за долгие годы нашей разлуки.
ГЛАВА XVIII. Исповедь матери
Не сумею сказать почему, но есть минуты в жизни, когда — под действием ли внешних предметов или от состояния собственной души — нами вдруг овладевает безотчетная грусть, точно мы вдыхаем ее вместе с воздухом. Брат и сестра, наедине, в маленькой комнатке, освещенной коптящей лампой, бессознательно подвергались этому тайному влиянию.
На дворе дождь стучал в окна, ветер завывал, врываясь в щели неплотно прикрытых рам и заставляя колебаться пламя лампы, время от времени снаружи раздавался неопределенный гул и терялся вдали, подобно вздоху.
Сторожевые собаки перекликались отрывистым лаем, который, словно мрачное эхо, подхватывали собаки краснокожих в прерии.
Все располагало к задумчивости и грусти. После довольно продолжительного молчания Волчица, или Маргарет Мелвилл, если читатель предпочитает это имя незнакомки, так как оно теперь известно, заговорила наконец тихим, дрожащим голосом, вполне соответствовавшим состоянию природы.
В это время за окном уже разразилась одна из тех страшных гроз, которые представляют собой обычное явление в тех странах, но — благодарение Богу! — неизвестны у нас. — Семнадцать лет назад, — начала она, — помнишь, Гарри, тебя только что произвели в прапорщики — ты был молод и восторжен, будущее представлялось тебе в самых ярких красках. Однажды вечером, в такую же грозу, ты приехал на нашу ферму, где мы жили с мужем, чтобы объявить о своем новом назначении и дружески проститься с нами на короткий срок, как ты полагал и — увы! — как надеялись мы. На другое утро, не слушая наших убеждений, ты обнял моих детей, пожал руку моему бедному мужу, который так любил тебя, и, поцеловав меня в последний раз, вскочил на лошадь и умчался во весь опор, исчезнув в облаке пыли. Боже! Кто бы мог сказать тогда, что нам суждено увидеться только после семнадцати лет разлуки на индейской земле и при таких страшных обстоятельствах? Видно, так было угодно Богу, да будет его святая воля!
— Представь, как болезненно сжалось мое сердце, — ответил майор, — когда по прошествии полугода, примчавшись к вам с такой радостью, я вдруг увидел, что незнакомый человек отворяет мне дверь вашего дома. На все мои расспросы он ответил только, что три месяца назад вы отправились на запад, намереваясь устроить новую плантацию на индейской границе. Напрасно я расспрашивал одного за другим всех ваших соседей, они забыли про вас, никто не мог — или не хотел, быть может — сообщить мне хотя бы малейшее сведение, и я был вынужден уехать обратно с тоской в душе по той же самой дороге, по которой всего несколько дней назад мчался, полный радостных ожиданий. С той поры, несмотря на все мои усилия, на все попытки, я ничего не мог узнать о вашей судьбе и снять покров тайны с тех ужасных событий, жертвами которых вы, вероятно, стали во время пути.
— Ты ошибаешься только наполовину, брат, при этом предположении, — продолжала она. — Два месяца спустя после твоего посещения мой муж, который давно хотел бросить нашу ферму, потому что земля становилась никуда не годной, как говорил он, и не возмещала затраченный на нее труд, поссорился довольно серьезно с одним из соседей по поводу межи на поле, которую, как он думал — или, лучше сказать, прикидывался, будто думал — сосед специально провел дальше, чем следовало. Этот спор легко было уладить, но муж искал предлога, чтобы уехать; предлог был найден, и он твердо вознамерился не упускать его. Сколько ему ни предлагали помириться, он ничего не хотел слушать. Втайне он подготовился к отъезду и однажды объявил, что мы отправляемся на следующий день. А когда мой муж, бывало, вбивал себе что-то в голову, оставалось только повиноваться; он никогда не отменял своего решения. В назначенное утро на заре мы покинули ферму. В первый день соседи провожали нас, но когда настал вечер, они горячо пожелали нам успеха в нашем предприятии, простились с нами и оставили нас одних. Со стесненным сердцем и невыразимой грустью в душе я рассталась навек с тем домом, где вышла замуж, где родились мои дети, где прошло столько лет безоблачного счастья. Напрасно муж утешал и ободрял меня, ничто не могло изгладить из моего сердца нежные и святые воспоминания, которые я с любовью хранила в нем. Чем дальше мы уходили в прерии, тем сильнее становилась моя грусть. Мой муж, напротив, видел все в розовом цвете, будущее принадлежало ему, наконец-то он мог действовать свободно, по собственному произволу; он делился со мной своими планами, старался заинтересовать меня ими и прилагал все усилия, хотя и тщетно, чтобы рассеять мои мрачные мысли. Между тем мы не останавливались ни на один день и уходили все дальше от последнего поселения соотечественников. Напрасно я доказывала мужу опасность нашего положения вдали от всякой помощи и в совершенном одиночестве. Он только смеялся над моими страхами и повторял, что индейцы далеко не такие страшные, какими их представляют, что нам нечего опасаться — вряд ли они когда-нибудь осмелятся напасть на нас Мой муж был так убежден в этом, что пренебрегал самыми обычными мерами предосторожности на случай неожиданного нападения и каждое утро, когда мы выступали в дальнейший путь, говорил мне с насмешливым видом: «Видишь, Маргарет, что ты безумствуешь? Будь же, наконец, рассудительна, индейцы побоятся трогать нас»… Однажды ночью краснокожие прокрались в наш лагерь и застали всех спящими. С мужа они содрали кожу живьем, пока у его ног на медленном огне жгли его детей…
Бедная женщина едва говорила, голос с трудом выходил из ее стесненной груди; при последних словах ее волнение усилилось до того, что она была не в состоянии продолжать.
— Мужайся, — сказал ей майор, не менее взволнованный, но лучше владеющий собой.
Она собралась с силами и продолжала глухим прерывающимся голосом:
— По утонченной жестокости, все варварство которой было сначала для меня непонятно, эти язычники пощадили мою малютку -девочку. При виде пыток мужа и детей, при которых меня заставили присутствовать, у меня точно надорвалось сердце, я думала, что умру. Я страшно вскрикнула, упала навзничь и потеряла сознание. Не знаю, сколько времени я оставалась в этом положении. Когда я пришла в себя, то увидела, что нахожусь одна — индейцы, вероятно, считали меня мертвой и поэтому бросили. Я поднялась на ноги и бессознательно, как бы движимая силой свыше, пошла назад, шатаясь и падая на каждом шагу, к тому месту, где произошла кровавая трагедия. Мой путь длился целых три часа. Каким образом я очутилась в такой дали от лагеря, я
объяснить не могу. Наконец я добралась до него… Страшное зрелище представилось моему взору, и я упала без чувств на изуродованные, полусожженные трупы моих детей… Что еще я могу сказать тебе, брат? Отчаяние придало мне силы. Я вырыла могилу и, полоумная от горя, предала земле мужа и детей — все, что любила на этой земле. Исполнив этот священный долг, я решилась умереть там, где погибли дорогие мне существа. Но бывают мгновения в долгие ночные часы, когда во мраке мертвые говорят с живыми и приказывают им мстить за себя. Этот грозный голос я услышала во время одной страшной ночи, когда разъяренная стихия точно угрожала природе окончательным разрушением. С этой минуты я вооружилась мужеством и приняла решение жить для мести; с этой минуты я твердо и неотступно шла по избранной мною стезе. Я сделалась ужасом прерий, индейцы боятся меня как своего злого гения, они питают ко мне непреодолимый, суеверный страх, они даже назвали меня Лживой Степной Волчицей, потому что каждый раз, когда им угрожает катастрофа и страшная опасность нависает над их головами, появляюсь я. Вот уже семнадцать лет как я выжидаю минуту мести, никогда не уставая, никогда не унывая, в уверенности, что настанет день, когда я стану коленом на грудь врага и подвергну его тем же адским пыткам, на которые он осудил меня.
На лице этой женщины отразилась такая жестокость, когда она произносила эти слова, что майор, при всей своей храбрости, почувствовал невольный трепет.
— А врагов своих ты знаешь? — спросил он спустя минуту. — Их имена тебе известны?
— Всех знаю, — ответила она хриплым голосом, — все имена наперечет.
— И они готовятся нарушить мир? Маргарет зло усмехнулась.
— Нет, брат, они не будут нарушать мира, они просто нападут на тебя врасплох; они заключили между собой грозный союз, которому, по их мнению, ты противостоять не сможешь.
— Сестра, — вскричал майор, — назови мне подлых изменников, и клянусь тебе: будь они даже скрыты в глубине ада, я отыщу их и там, чтобы наказать. Мое наказание будет ужасным!
— Пока что я не могу назвать их, брат, но не беспокойся — вскоре ты узнаешь, кто они, и тебе не понадобится отыскивать их так далеко, я берусь привести их под выстрелы твоих солдат и охотников.
— Берегись, сестра, — сказал майор, покачав головой, — ненависть — плохая советчица в подобных делах; кто хочет захватить слишком много, тот часто рискует выпустить из рук все.
— О! — возразила она. — Свои меры я приняла уже давно. Они в моей власти, я могу захватить их, когда хочу — или, лучше сказать, когда придет час.
— Поступай же как знаешь, сестра, и рассчитывай на мое преданное содействие; эта месть близко касается и меня, я не упущу удобного случая.
— Благодарю.
— Прости меня, — продолжал майор после нескольких минут глубокого раздумья, — прости, если я вернусь к тягостным событиям, но ты, кажется, забыла упомянуть об одном важном обстоятельстве.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, брат.
— Сейчас объясню тебе; ты сказала, если мне не изменяет память, что твоя малютка-дочь не подверглась жестокой участи братьев и была спасена индейцем?
— Да, я говорила это, брат, — ответила она дрожащим голосом.
— Куда же девался этот несчастный ребенок? Жива ли она? Имеешь ли ты сведения о ней? Видела ты ее?
— Она жива, я ее видела.
— О!
— Да, человек, который ее спас, вырастил ее и даже взял в приемные дочери, — ответила Маргарет со злой усмешкой. — Знаешь ли ты, что он хочет сделать с дочерью того человека, палачом которого он был — ведь именно он, он один, привязав моего мужа к дереву, велел содрать с него кожу живьем у меня на глазах? Знаешь литы, что он хочет сделать с ней, брат?
— Говори, ради самого Бога!
— То, что я вынуждена сказать, так ужасно, так возмутительно, что у меня язык не поворачивается произнести это.
— Боже! — вскричал майор, невольно отступая перед сверкающим взором сестры.
— Так вот! — вскричала она с ужасным хохотом. — Моя дочь выросла, ребенок превратился в очаровательную девушку, и теперь этот человек, этот палач, этот демон, почувствовавший, что его лютое сердце ягуара смягчилось при виде ангела, полюбил ее безумной любовью и хочет взять себе в жены!
— Боже, какой ужас! — воскликнул майор.
— Чудовищно, не правда ли? — продолжала она, не в силах справиться с душившим ее судорожным, нервным смехом, который тяжело было слышать. — Он простил дочь своей жертвы! Да, он великодушен, он забыл о той лютой пытке, которой подверг отца, и теперь жаждет руки дочери.
— Да ведь это чудовищно, сестра! Такая гнусность и такой цинизм невозможны даже у индейцев!
— Неужели ты думаешь, что я обманываю тебя?
— Подобной мысли мне в голову не приходило, сестра. Этот человек — просто чудовище.
— Да, да, чудовище!
— Но ты видела свою дочь? Говорила с ней?
— И что же?
— Ты, вероятно, предостерегла ее от такой чудовищной любви?
— Я? — посмеиваясь, возразила Волчица. — Слова не молвила!
— Как?! — изумился майор.
— По какому праву заговорила бы я с ней об этом?
— Как, по какому праву? Разве ты ей не мать?
— Она этого не знает.
— О!
— И что сталось бы тогда с моей местью? — продолжала она холодно.
Эти слова, в которых выразился весь характер женщины, находившейся перед ним, поразили ужасом сердце старого солдата.
— Несчастная! — вскричал он. Презрительная улыбка появилась на губах Волчицы.
— Да, вот каковы все вы, горожане! Ваши души обмельчали от цивилизации! Вы сдерживаете свои чувства. Вас пугает величие ненависти со всеми ее порывами ярости, ее крайностями. Вы допускаете лишь месть в рамках закона!.. Брат, кто хочет достичь цели, тот средствами не брезгует. Мне нет дела, если на пути к моей цели я спотыкаюсь о развалины или вязну ногами в крови. Я иду вперед с роковой стремительностью потока, который опрокидывает и сметает все преграды. Моя цель — месть! Кровь за кровь, око за око — вот закон прерий, который я усвоила, и я добьюсь этой мести, хотя бы для этого… Но, — прибавила она, внезапно остановившись, — к чему эти слова? Успокойся, брат, моя дочь надежнее ограждена собственным чувством, чем всеми советами, какие я могла бы ей дать: она не любит этого человека, я знаю; она сказала мне, что никогда не сможет его полюбить.
— Благодарение Богу! — вскричал майор.
— Я желаю одного, — продолжала она грустно, — после того, как отомщу, отыскать свою дочь, обнять ее, покрыть поцелуями и наконец сказать, что я — ее мать!
Майор тихо покачал головой.
— Берегись, сестра, — возразил он строго, — Господь сказал, что месть в Его власти. Берегись, чтобы после того, как ты решишь стать орудием провидения и действовать за него, тебя не постигла жестокая кара в твоих самых дорогих привязанностях.
— О, не говори так, брат! — вскричала она, вздрогнув от ужаса. — Ты сведешь меня с ума!
Майор молча опустил голову.
В продолжение нескольких минут брат и сестра стояли друг против друга, не говоря ни слова.
Оба размышляли. Волчица первая прервала молчание.
— Теперь, брат, — сказала она, — оставим на время, если ты не возражаешь, эту грустную тему разговора и займемся тем, что касается тебя, то есть обширным заговором индейцев.
— Признаться, сестра, — ответил майор и глубоко перевел дух, — я буду очень рад; у меня голова не на месте от всего, что я услышал. Еще немного — и я, ей-Богу, сойду с ума. Я до того взволнован, что за несколько часов едва буду в состоянии привести в порядок свои мысли.
— Спасибо тебе.
— Ночь на исходе, сестра. Нельзя терять ни минуты; я слушаю тебя.
— Велик ли гарнизон форта?
— В полном составе.
— Сколько же это составляет человек?
— Около семидесяти, не считая пятнадцати охотников, которые сейчас находятся вне форта, но немедленно будут призваны назад.
— Очень хорошо. Нужен ли тебе весь гарнизон для защиты форта?
— Смотря по обстоятельствам. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что хочу попросить у тебя человек двадцать.
— Гм! Для какой цели?
— Сейчас узнаешь. Ты здесь один и не можешь надеяться на помощь ни с какой стороны. Само собой, индейцы, пока те будут осаждать форт, не допустят, чтобы у тебя сохранилось сообщение с фортами Кларк, Юнион и другими, разбросанными по течению Миссури.
— Да, я и сам боюсь этого, но что же делать?
— Слушай. Вероятно, тебе говорили, что на днях один американский скваттер поселился в трех-четырех милях за фортом.
— Да, говорили. Какой-то Джон Брайт, если не ошибаюсь.
— Вот именно. Плантация этого человека сможет послужить тебе передовым постом, не правда ли?
— Разумеется.
— Воспользуйся временем, которое еще остается, чтобы под предлогом охоты за бизонами вывести из форта человек двадцать и скрыть их у Джона Брайта. Когда настанет минута действовать, они нападут на неприятеля с тыла. Краснокожие, оказавшись между двух огней, вообразят, будто к тебе идет подкрепление из других фортов.
— Но это же отличная мысль! — вскричал майор.
— Только выбери людей понадежнее, на которых можно положиться.
— Все люди преданы мне; ты увидишь их в деле.
— Тем лучше. Стало быть, это дело решено?
— Решено.
— А теперь, так как никто не должен подозревать о наших отношениях, иначе нам нельзя рассчитывать на успех, я попрошу тебя велеть открыть мне ворота.
— Так скоро! В такую страшную погоду!
— Это необходимо, брат, меня ждут срочные дела.
— Ты настаиваешь на этом?
— Прошу для нашей общей пользы.
— Так идем, сестра, и не сетуй на меня, что я тебя отпускаю.
Через десять минут, не обращая внимания на грозу, которая свирепствовала с прежней яростью, Волчица уже сидела в пироге и сильными ударами весла направляла суденышко прочь от форта Макензи.
ГЛАВА XIX. Охота
Когда Серый Медведь вошел в хижину, где поселились белые, под предлогом предупредить их, чтобы они готовились к охоте, его зоркий глаз вмиг исследовал все уголки, самые отдаленные и темные.
Индейский вождь со свойственной ему хитростью не мог не заметить некоторого смущения графа, но он понял, что обнаруживать подозрения было бы ошибкой с его стороны; итак, он не подал виду, что замечает стеснение, которое причинил своим присутствием, и продолжал разговор с той изысканной вежливостью, которой отличаются краснокожие, когда хотят дать себе такой труд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34