Центральным боевым лозунгом германской революции, уже сейчас владеющим умами широчайших слоев трудящихся Германии и захватывающим все новые и новые слои ее, является союз Германии с СССР. Но германская революция, а вместе с ней и весь Коминтерн должны уже сейчас дать ответ и на вопрос о том, как мыслят они формы существования европейских государств при победе революции в решающих странах Европы».
Председателя Коминтерна, а с ним и генсекретаря РКП(б) Сталина нельзя обвинить в скромности политических аппетитов. Но читая сегодня эти строки, нельзя отделаться от впечатления, что эти мысли надолго и глубоко запали в историко-политическое мышление Сталина. Как бы он впоследствии ни старался отречься от всего «зиновьевского», психологический феномен «deja vue» («я это уже видел») заставляет констатировать: в дни 1939 года, когда Сталин и Молотов вдруг заговорили об историческом значении советско-германского союза и выгодности их экономического и военного сотрудничества, так и хочется воскликнуть: мы это уже «проходили» у Зиновьева! Как бы читая мысли покойного Зиновьева и живого Сталина, Иоахим фон Риббентроп писал в предложенной им преамбуле советско-германского пакта:
«Многолетний опыт доказал, что между немецким и русским народами существует врожденная симпатия. Жизненные пространства обоих народов совпадают, но не противоречат друг другу в своих природных необходимостях. Экономические необходимости и возможности обеих стран дополняют друг друга». Правда, тогда, в 1923 году, речь шла о неосуществленной советской Германии, но «с точки зрения вечности» (sub specie aeternitatis) смысл остается. В мышление Сталина на долгие годы (вплоть до 1949 года, когда создавалась ГДР) вошла идея всепобеждающей силы советско-германского блока.
Осенью 1923 года это была не только идея. 20 октября военная комиссия ЦК разработала план мобилизации Красной Армии – на случай вооруженной помощи германскому пролетариату (до 2,5 миллиона человек) и создания для этой цели 20 новых дивизий. Специально отбирались люди, знающие немецкий (со времен плена у немцев в Первую мировую). А 4 октября 1923 года ПБ приняло лапидарное решение:

«Пункт 3. Согласиться с комиссией в вопросе о назначении срока – 9 ноября с. г.»

Это был назначенный в Москве срок германской революции. Революции, которая не состоялась по одной простой, почти примитивной причине: ее не собирался и не мог совершать тот самый германский пролетариат, чьи свойства превозносил Сталин в своем интервью «Роте Фане». Правда, «в негласном порядке» Сталин сам сомневался в готовности немцев к революции. В одном из писем Зиновьеву 7 августа 1923 года генсек не без иронии писал:

«…Что касается Германии, дело, конечно, не в Радеке. Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без с.-д., созрели ли они уже для этого – в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как: а) мир, б) земля крестьянам, в) поддержка громадного большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого у немецких коммунистов сейчас нет. Конечно, они имеют по соседству советскую страну, чего у нас не было, но что можем дать им в данный момент? Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это „в лучшем“ случае. А в худшем случае – их разобьют вдребезги и отбросят назад. Дело не в том, что Брандлер хочет „учить массы“, – дело в том, что буржуазия плюс правые с.-д. наверняка превратили бы учебу-демонстрацию в генеральный бой (они имеют пока что все шансы для этого) и разгромили бы их. Конечно, фашисты не дремлют, но нам выгоднее, чтобы фашисты первые напали: это сплотит весь рабочий класс вокруг коммунистов (Германия не Болгария). Кроме того, фашисты, по всем данным, слабы в Германии. По-моему, немцев надо удерживать, а не поощрять.
Всего хорошего
И. Сталин».

По иронии судьбы, 8 и 9 ноября свершилась иная «революция»: знаменитый «пивной путч» Гитлера в Мюнхене. Предсказание Сталина сбылось.

Глава третья.
Рапалло – иными глазами

Рапалльское соглашение, подписанное в апреле 1922 года в маленьком курортном городке близ Генуи наркомом иностранных дел РСФСР Георгием Чичериным и министром иностранных дел Германии Вальтером Ратенау, уже давно перекочевало из календарных дат в разряд исторических легенд. Оно и впрямь было неожиданным для тогдашней Европы, где было принято считать невозможным все, что совершалось бы не по воле Англии и Франции – версальских триумфаторов и диктаторов. А это соглашение шло против их воли.
К числу легенд относится и его внезапность. Этой легендой могли утешать себя на Даунинг-стрит и на Кэ д'Орсей: мол, коварные немцы и зловредные русские, встретившись на экономической конференции в Генуе, «вдруг» сговорились. Но дело было далеко не внезапным для тех, кто его сделал, – особенно для советской дипломатии. Здесь практическим инициатором ориентации РСФСР на контакт с веймарской республикой был, безусловно, сам Чичерин.
История Рапалльского соглашения и Генуэзской конференции – своеобразная страница советской внешней политики. В ней сошлись два поворота: один – в доселе негативном отношении западных держав к молодой Советской Республике. Другой – в поведении советских лидеров, которые впервые вышли на «открытую» международную сцену. Коммунистическая ортодоксия в духе только что созданного Коминтерна требовала громогласного объявления будущего краха капиталистической системы и грядущей мировой революции. Но этого не произошло. Новая тактика, разработанная Лениным и Чичериным (при участии Зиновьева и Сталина), предусматривала отказ от максималистских деклараций и переход к столь нелюбимой ранее пацифистской программе. Как писал Чичерин в феврале 1922 г. Ленину:

«Никакие наши заверения не рассеют опасений иностранного капитала. Он пойдет к нам только в том случае, если по общей нашей физиономии создаст себе убеждение в том, что идти к нам безопасно, что наша нынешняя система, т. е. политическая власть пролетариата, предоставляющая в собственных интересах определенное поле действия капиталу и в этих рамках гарантирующая интересы последнего, является действительно длительной и прочной системой. Иностранный капитал должен из всей совокупности фактов и, в частности, из всей совокупности наших выступлений в Генуе сделать вывод о том, что наш курс на сделку с капиталом является прочной и длительной системой. Если наши выступления в Генуе будут идти с этим вразрез, результатом будет то, что мы будем продолжать гибнуть без транспорта и с разоренным сельским хозяйством.
Мы должны, как марксисты и реалисты, трезво учитывать сложность нашего положения… Наша дипломатия преследует в конечном счете производственные цели, нашу внешнюю политику мы постоянно характеризуем как производственную политику, ставящую себе целью способствовать интересам производства в России. Если сегодня именно эти производственные цели являются для нас наиболее актуальными задачами момента, мы не должны упускать из виду, что какие бы то ни было выступления революционного характера будут идти с этими целями радикальнейшим образом вразрез. У нас уже давно принято и указано даже Пленумом Центрального Комитета строгое разделение Советского Государства и Коминтерна. Коммунистическая агитация предоставлена последнему. Советское же государство защищает политические и экономические интересы трудящихся масс России. Если мы вдруг в Генуе забудем это строгое разделение, мы поставим под вопрос все экономические достижения, составляющие для нас задачу момента. Выдвигание нами «симпатичных» лозунгов восстановления мирового хозяйства не помешает нашей деятельности как купцов. Но мы должны все время иметь в виду, что именно эта купеческая деятельность есть основное содержание нашей задачи в Генуе».

Большевиков не надо был учить пониманию связи политики и экономики. С молоком марксизма они восприняли – порой догматически-теоретически, но чаще сугубо практически и прагматически – постулат обусловленности всех политических и духовных явлений экономикой, сферой материального производства. Не приходится удивляться тому, что сразу после прихода к власти партия Ленина столкнулась с реальной и жестокой необходимостью мыслить экономическими понятиями, в том числе и в своей внешней политике. Это делал сам Ленин и его верные ученики, в числе которых видное место занимал Георгий Чичерин. Экономические отношения с ближайшим соседом Германией приобретали первостепенное значение, поскольку другие развитые капиталистические страны с 1917 года попали в разряд враждебных. Этой проблематики не был чужд и другой член Совнаркома – нарком по делам национальностей Иосиф Джугашвили-Сталин.
Правда, у «издревле» подозрительного к всяким империалистическим интригам и проискам Сталина скепсис давал себя знать. Сохранился обмен записками между Сталиным и Чичериным, строившим радужные планы использования богатых стран Запада в интересах советского государства и будущей всемирной революции. Сталин писал:

«Одни изучают, другие играют, третьи просто кривляются. Если все это принять за чистую монету, как это делает т. Чичерин, можно запутаться вконец. Одно ясно во всяком случае, что для серьезных деловых комбинаций с немцами или англичанами время еще не настало (оно только настает).
И. Сталин. 30.XI. 1921 г..»

Но вскоре это время настало, – когда самые крупные немецкие фирмы того времени проявили интерес к русскому рынку. Еще до Рапалло, а именно осенью 1921 года, Берлин по решению Политбюро ЦК РКП(б) посетил Леонид Красин (он тогда был наркомом по делам торговли и промышленности РСФСР) для ведения секретных переговоров с немецкими банкирами и промышленниками, в том числе об организации в России военной промышленности для удовлетворения запрещенных в Версале потребностей рейхсвера. Сталин был полностью в курсе переговоров Красина в Берлине. Уже тогда вырисовывались контуры будущей международной конференции, в которой примет участие молодая Российская советская республика. Посетив Германию, другой член ЦК, Карл Радек, докладывал Ленину (с докладом был ознакомлен и Сталин). Он считал, что необходимо:

«1. Не выжидание Генуэзской конференции, а продолжение нашей работы сепаратных переговоров, деловых сделок и разъяснения нашей точки зрения.
2. Работая на соглашение с Англией и Германией, избегать обострения отношений с Францией, ибо оно усилит нашу зависимость от Англии, затруднит давление на Германию.
3. В Генуе надо выступить с реалистической платформой, намечающей в общих рамках фактические пределы наших уступок: не цыганский торг с надеждой всех обмануть, а крупная политика игры сравнительно открытыми картами, которые всегда в исторических поворотах момента оказывались наиболее уместны.
4. Предложение деловитой программы ближайших шагов для восстановления русского хозяйства.
5. Идти на реальную сделку, не избегая срыва, если капиталистический мир будет посягать на суверенные права Советской России и пытаться наложить на нее тяготы, относительно которых мы убеждены, что мы не в состоянии будем их нести.»

Радек, выступая за соглашение с Германией, писал:

«На ближайший исторический период мы наиболее зависимы от Англии и наиболее нуждаемся в Германии. Англо-германо-русские отношения являются столпом нашей политики до момента привлечения Америки и когда в состоянии будем комбинировать на русской почве американский капитал с германским техническим аппаратом. Но мы можем уменьшить нашу зависимость от Англии и иметь средство давления на Германию, по возможности избегая ангажировки против Франции. Самым лучшим средством к этому было бы предварительное соглашение с Францией о том, чего она от нас требует и что она может дать. Этого соглашения путем сепаратных переговоров мы не достигли, и, если Генуэзская конференция не будет на значительное время отсрочена, мы этого соглашения достичь не сумеем».

Автору книги в 50-е годы не раз пришлось беседовать с человеком, который представлял собой своеобразный исторический раритет. Его имя – Николай Николаевич Любимов. Профессор Московского государственного института международных отношений, доктор экономических наук, крупнейший специалист по международным финансовым вопросам. Любимов – единственный из остававшихся тогда в живых советских участников Генуэзской конференции 1922 года.
В далеком 1922 году Любимов, молодой профессор Московского университета, был привлечен Лениным и Чичериным для разработки гениального по простоте замысла, но сложного по составлению документа – финансовых контрпретензий Советской России к державам Антанты. Не было секретом, что в Генуе Ллойд Джордж и Барту хотели «задушить» Россию своими финансовыми претензиями по старым царским долгам, и поэтому Ленин решил, что советской стороне надо подготовить свой ответ.
Да, Любимов все прекрасно помнил: и зал дворца Сан-Джорджо, и совещания на вилле «Альбертис», и своего немецкого партнера по переговорам Рудольфа Гильфердинга. Более того: его рассказ вносил значительные коррективы в ту традиционную картину Рапалло, которая сложилась на основе широко известных мемуаров бывшего английского посла в Берлине лорда д'Абернона и свидетельств немецких авторов (хотя, кстати, ни Йозеф Вирт, ни Вальтер Ратенау или Аго фон Мальцан не оставили воспоминаний). Любимов рассказывал:
– Вопрос о нормализации отношений между Советской Россией и веймарской Германией возник задолго до Рапалло, и в этом отношении едва ли правы те, кто пытался и пытается изобразить договор как «полную неожиданность» или как результат каких-то хитроумных маневров. Нет, вопрос этот ставился самой жизнью. Он обсуждался еще зимой 1921 года, а также в январе – феврале 1922 года в Берлине. Известно, что в начале апреля 1922 года, проезжая через Берлин, Чичерин встретился с Виртом и Ратенау и вел с ними переговоры. Но немецкая сторона тогда не проявила желания достичь соглашения…
На конференции в Генуе после пленарного заседания 10 апреля 1922 года руководители немецкой делегации поняли, что вопрос номер один на конференции – это «русский вопрос». В то же время они почувствовали, что Ллойд Джордж и Барту стремятся отстранить Германию от «большой политики». Уже в первые дни конференции рейхсканцлер Йозеф Вирт и министр иностранных дел Вальтер Ратенау начали сильно сомневаться в правильности своих прозападных позиций. 14 апреля немцы особенно забеспокоились: на вилле «Альбертис», являвшейся резиденцией Ллойд Джорджа, начались неофициальные встречи, на которые были приглашены также советские делегаты. Все это заметно беспокоило Ратенау и Мальцана, которых англичане и французы практически выставили за дверь, хотя и заверяли, что Германия не подвергается никакой дискриминации.
15 апреля Мальцан встречался с советскими представителями и вел переговоры об урегулировании взаимных претензий. Советские делегаты заявили, что лучшим средством решения всех проблем было бы подписать соглашение, предложенное в апреле в Берлине. Мальцан не дал ответа, но – любопытно отметить – сразу же проинформировал англичан. Те не проявили особого удивления и заявили, что переговоры на вилле «Альбертис» идут успешно.
В этих условиях понятен интерес, который возбудил у Вирта, Ратенау и Мальцана телефонный звонок из резиденции советской делегации.
В западной исторической литературе своеобразным «классическим описанием» Рапалльского соглашения стали мемуары уже упоминавшегося выше лорда д'Абернона. Ссылаясь на рассказ фон Мальцана, д'Абернон изображал события так, будто в ночь с 15 на 16 апреля позвонил сам Чичерин и пригласил Мальцана и Ратенау прибыть в резиденцию советской делегации «Палаццо империале», находившуюся в городке Рапалло, чтобы обсудить возможность договора между РСФСР и Германией.
Возможно, эта версия выглядит весьма интригующе. В действительности дело происходило иначе. Мальцану звонил не Чичерин, а заведующий экономическо-правовым отделом НКИД А. Сабанин. Он говорил с ним несколько минут и попросил передать рейхсканцлеру Вирту, что Чичерин предлагает продолжить переговоры. На ночном совещании, получившем название «пижамного», немецкой делегацией было решено продолжить переговоры, начатые 4 апреля в Берлине. И принять советские предложения.
Утром 16 апреля, примерно в 11 часов, в резиденцию советской делегации прибыли Ратенау, Мальцан, Гильфердинг и фон Симонс. Они начали переговоры с Чичериным. Совещание длилось примерно два часа. Потом был сделан перерыв, и германская делегация уехала на какой-то дипломатический завтрак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9