А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Первое, что удивило, – это присутствие совершенно незнакомых мне людей. Попадались, конечно, и знакомые лица – помню, в углу сидел Амбарцумян, за всё время заседания не проронивший ни слова. Кажется, там был и Капица. Из незнакомых персон меня поразил грузный пожилой человек с абсолютно голым черепом, необыкновенно похожий на Фантомаса. Это был Анатолий Петрович Александров, будущий президент Академии. Однако центральное место на этом небольшом, сугубо элитарном сборище занимал мужчина средних лет – тоже, кстати, совершенно лысый! – отдававший своим помощникам какие-то приказания. Сразу было видно, что этот человек привык к власти. Кроме того, он был на самой короткой ноге с высшим начальством – это бросалось в глаза. На стенах кабинета сотрудники незнакомца развешивали большие листы ватмана, на которых тушью были изображены какие-то непонятные мне графики.
Президент открыл собрание, и я сразу же почувствовал себя не в своей тарелке, ибо только я один абсолютно не понимал происходящего. Слово было предоставлено Борису Павловичу – так звали важного незнакомца. Впрочем, незнакомцем он был только для меня, чужака и явно случайного человека в этой комнате. Все его знали настолько хорошо, что ни разу его фамилия не произносилась.
Борис Павлович тотчас же приступил к делу, суть которого я понял далеко не сразу. Он напомнил присутствующим, что два года назад было принято Правительственное постановление, обеспечивающее проведение ленинградским Физтехом особо секретных работ важнейшего государственного значения. За это время была проделана большая работа и получены весьма обнадёживающие результаты. Поэтому он просит высокое собрание одобрить проделанную работу, продлить срок Постановления и, соответственно, выделить дополнительно ещё несколько миллионов рублей. Когда докладчик очень кратко излагал полученные результаты, он довольно туманно пояснял висевшие на стенах графики. Это дало мне возможность постепенно понять смысл проводимых на Физтехе работ. Когда этот смысл наконец дошёл до меня, я едва не упал со стула. Первое желание было – расхохотаться. С немалым трудом подавив смех, я начал накаляться. Оглянувшись вокруг, я увидел очень важные лица пожилых, обременённых высокими чинами людей, с видом крайней заинтересованности внимавших докладчику. На миг мне показалось, что это какой-то дурной сон или я сошёл с ума.
И действительно, было от чего тронуться: Борис Павлович, как нечто само собой разумеющееся, утверждал, что астрономы уже давно и окончательно запутались в вопросе о происхождении комет и метеоров. Они, астрономы, будучи невежественными в современной ядерной физике, не понимают, что на самом деле кометы и продукты их распада, то есть метеорные потоки, состоят из антивещества . Попадая в земную атмосферу, крупицы антивещества там аннигилируют и тем самым порождают гамма-кванты. Вот эти атмосферные вспышки гамма-излучения, якобы совпадающие с попаданиями в атмосферу отдельных метеоров, и наблюдали – совершенно секретно! – во исполнение Правительственного постановления, сотрудники Физтеха! Что и говорить, дело было поставлено с огромным размахом. Пришлось заводить свою радарную службу наблюдения метеоров, организовывать полёты специально оснащённых самолётов-лабораторий и многое, многое другое. Одновременно по этой тематике работало до сотни человек! Моему возмущению не было предела. Ещё бы: ведь на всю метеорную астрономию в нашей стране тратилось в несколько сот раз меньше материальных средств, чем на эту, более чем странную затею! И потом – какой тон позволил себе этот чиновник, дремучий невежда, по отношению к астрономам! Хорош гусь и этот Амбарцумян – уж он-то знает, что на Физтехе занимаются бредом, а молчит! Не хочет, видать, портить отношения с важными персонами. Господи, куда же я попал?
Собрание длилось недолго – не больше 30 минут. Деятельность Физтеха одобрили, деньги выделили, докладчика весьма хвалили. Мне подымать шум на таком фоне было просто немыслимо. Когда стали расходиться, я спросил знакомого работника Президиума, молодого Володю Минина:
– А кто он, собственно говоря, такой, этот Борис Павлович?
– Как кто? Это директор Физтеха академик Константинов!
Эта фамилия была для меня что звук пустой – я такого физика просто не знал. Тут я дал волю своим долго сдерживаемым чувствам и в самой популярной форме, усвоенной мною в юности, когда я работал десятником на строительстве БАМа, объяснил Минину, что я думаю об этих «особо секретных работах», о товарище Константинове, об идиотах, которые участвовали в этом балагане, и ещё кое о чём. Объяснения давались довольно громко, в «предбаннике» президентского кабинета, и, несомненно, были услышаны не одним Володей. А через несколько дней мне позвонил президент.
Получив приказ Келдыша, я понял, что влип в малоприятную историю. Ехать в Ленинград, естественно, не хотелось. Тем более что метеорами и кометами никогда в жизни я не занимался.
«А там, у Константинова, – думал я, – в лучшем в стране Физическом институте, как-нибудь уж есть люди, в метеорном деле разбирающиеся получше, чем я – полный дилетант. Но ведь истина – то, что называется «истина в последней инстанции», – на моей стороне! Ведь то, что там делается, – полный горячечный бред! И неужто я не выведу их на чистую воду? Грош мне цена тогда. Значит – в бой!»
Оставшиеся несколько часов до отъезда в Ленинград я потратил на штудирование популярной брошюры о метеорах, написанной канадским специалистом этого дела Милманом. Вся брошюра – 35 страниц, как раз то, что требуется для понимания сути дела.
Было ещё темно, когда на Московском вокзале меня встретили два сотрудника Физтеха, усадили в машину и повезли на Лесной. В своём кабинете, увешанном теми же самыми графиками, что висели за несколько дней до этого в президиуме Академии, меня уже ожидал Борис Павлович. На стульях вдоль стен сидела дюжина его ближайших сотрудников, искателей антиматерии в земной атмосфере. Встретили меня с холодной вежливостью.
С места в карьер я перешёл в решительное наступление, взял инициативу в свои руки и больше её не выпускал. Даже теперь, спустя более чем двадцать лет, я с удивлением вспоминаю об этой баталии.
Сражение развивалось приблизительно по следующему сценарию:
Вначале, демонстрируя эрудицию, почерпнутую у Милмана, я очень доходчиво объяснил им, что астрономы – отнюдь не такие лопухи, как их пытается изобразить Борис Павлович, и в метеорно-кометном деле кое-что понимают. Кстати, тут выяснилось, что я зря боялся эрудиции ленинградцев в этом самом деле – как и у подавляющего большинства физиков, их знания в астрономии были вполне примитивными. Милмановская компиляция была для них просто откровением. Само собой разумеется, что из тактических соображений источника своей эрудиции в кометно-метеорном деле я не открывал…
После этой вводной части я нанёс удар, который мне представлялся сокрушительным. Я назвал количество ежесуточно выпадающего на Землю метеорного вещества (500 тонн), умножил его на квадрат скорости света и чётко показал, что если считать это вещество антивеществом, то мощность облучения нашего бедного шарика аннигиляционным гамма-излучением была бы эквивалентна ежесуточным взрывам многих сотен миллионов мегатонных водородных бомб.
– Я не буду вам объяснять, что это значит, – это ведь, кажется, по вашей части? – нахально закончил я.
Казалось бы – всё. Но не тут-то было! Изловчившись, Борис Павлович парировал:
– Ваша оценка массы основана на производимом метеорами оптическом эффекте и в предположении, что они состоят из вещества . Но я считаю, что они состоят из антивещества , а в этом случае для производства такого же количества вспышек нужно неизмеримо меньше материала!
«Соображает начальничек», – подумал я.
Мне сразу стало легче – я ведь колебался в оценке директора Физтеха – одержимый или мошенник? Я всегда предпочитал одержимых, к числу которых, как мне стало совершенно ясно, принадлежал Константинов. Поняв это, я долбанул его второй раз:
– Но, Борис Павлович, имеются многие тысячи метеорных спектров. По ним можно буквально сосчитать количество падающих на Землю метеорных атомов (я, конечно, преувеличивал, но в принципе был абсолютно прав). Эти расчёты дают примерно то же самое количество массы для падающего на Землю метеорного материала, что и по световым вспышкам. Вам не надо доказывать, что спектр антиатомов абсолютно такой же, как у обычных атомов?
О да, это они понимали! Удар был слишком силён, и в рядах противника наступило замешательство. По лицам сотрудничков Б.П. я понял, что для них уже всё стало ясно – всё-таки это были первоклассные физики. Больше они уже ни слова не вякнули. Но не таков был Борис Павлович! Немного оправившись от нокдауна, он стал ловчить:
– Видите ли, я вовсе не считаю, что все метеоры состоят из антивещества. Например, спорадические метеоры вполне могут состоять из обычного вещества. Я полагаю, что только метеоры – продукты распада комет – состоят из антивещества. Вы же не можете по спектру сказать, какой это был метеор – спорадический или кометный?
Вот тут-то мне пригодился Милман!
– Именно могу! – сказал я, торжествуя. – Метеорный спектр определяется относительной скоростью, с которой происходит столкновение соответствующего потока с атмосферой. Спектры «догоняющих» метеорных потоков имеют несравненно менее высокое возбуждение, чем «встречные», так как их относительные скорости весьма отличаются. Специалист сразу же отличит спектр метеора, принадлежащий какому-нибудь потоку Драконид, от метеора из потока, скажем, Леонид. Излишне напоминать вам, что метеорные потоки имеют кометное происхождение!
Победа была полная. Время было уже далеко за полдень. Б.П. отпустил сотрудников. Меня тошнило от голода – во рту со вчерашнего вечера маковой росинки не было, о чём я прямо и сказал хозяину.
– Сейчас организуем.
Секретарша принесла чай и какие-то приторно-сладкие пирожные. За чаем Б.П. продолжал долдонить своё – ведь он был фанатик. Я же, смертельно усталый, мечтал о хорошем куске мяса и молчал. Расстались очень мило. Поехал на Московский вокзал (вернее, меня отвёз туда шофёр академика), где в полудремоте долго ждал поезда. В Москве никто не спросил у меня отчёта о поездке. Конечно, за командировку тоже никто не заплатил…
Эта история впервые заставила меня серьёзно задуматься о путях развития и о судьбах нашей науки. Мне стало очень грустно. То есть умом я, конечно, понимал, какие безобразия у нас зачастую происходят. В случае с «антиматерией» судьба бросила меня, что называется, в самую гущу наших «великих проектов». В этом случае, как и в ряде других, всё решала власть невежественных чиновников.
А Борис Павлович Константинов вскоре стал первым вице-президентом нашей Академии, не оставляя директорства ленинградским Физтехом. Он был, ей-богу, совсем неплохим человеком и весьма квалифицированным физиком- акустиком . Однако главная его заслуга – весомый вклад в создание ядерной мощи нашей страны. Науку Борис Павлович любил. А что касается антиматерии – может быть, по-человечески его даже можно было понять – очень хотел прославить своё имя в науке. Не случайно он часто повторял: «Настоящий физик – это тот, чьё имя можно прочесть в школьных учебниках». И опять-таки не случайно Борис Павлович рекомендовал своим коллегам никогда не отказываться от договорной тематики прикладного характера. Кстати, легализацию своих «антиматерийных» исследований Константинов пробил через Хрущёва, которого охмурил военно-прикладным аспектом этой чудовищной идеи. Человек кипучей энергии, он сжигал себя на малопродуктивной организаторской работе и преждевременно, в 59 лет, скончался в 1969 году.
А на развалинах группы, искавшей антиматерию, возник на Физтехе сильный астрофизический отдел, где есть толковые молодые люди и выполнен ряд важных исследований, в том числе экспериментальных. Так что нет худа без добра…
Перед зданием Физтеха, внутри уютного дворика, на довольно высоком постаменте установлен бюст Бориса Павловича. Рядом доска, на которой надпись: «Здесь с 1927 по 1969 г. работал выдающийся русский физик Борис Павлович Константинов». Когда я бываю на Физтехе, я всегда останавливаюсь перед этим бюстом и вспоминаю тот далёкий зимний день 1962 года. Неподалёку стоит бюст основателя Физтеха Абрама Федоровича Иоффе. Никакой мемориальной доски там нет. А вот около третьего бюста – Курчатова – такая доска есть. На ней много лет красовалась надпись, что-де здесь работал выдающийся советский физик. В прошлом году слово «советский» переделали на «русский». Полагаю, что это случилось после моих язвительных комментариев по поводу столь странной иерархии эпитафий…


О ЛЮДОЕДАХ

В январе 1967 года в Нью-Йорке собрался второй Техасский симпозиум по релятивистской астрофизике – пожалуй, наиболее бурно развивающейся области астрономии. За 4 года до этого были открыты квазары, и границы наблюдаемой Метагалактики невероятно расширились. Всего только немногим более года прошло после открытия фантастического реликтового радиоизлучения Вселенной, сразу же перенёсшего нас в ту отдалённую эпоху, когда ни звёзды, ни галактики в мире ещё не возникли, а была только огненно-горячая водородно-гелиевая плазма. Тогда расширяющаяся Вселенная имела размеры в тысячу раз меньшие, чем сейчас. Кроме того, она была в десятки тысяч раз моложе. Я очень гордился, что сразу же получивший повсеместное признание термин «реликтовое излучение» был придуман мною. Трудно передать ту атмосферу подъёма и даже энтузиазма, в которой проходил Техасский симпозиум.
Погода в Нью-Йорке стояла для этого времени года небывало солнечная и тёплая. Впечатление от гигантского города было совершенно неожиданное. Почему-то заранее у меня (как и у всех, никогда не видевших этого удивительного города) было подсознательное убеждение, что в красках Нью-Йорка преобладает серый цвет. Полагаю, что это впечатление происходило от чтения американской и отечественной литературы («город жёлтого дьявола», «каменные джунгли» и пр.). На самом деле, первое сильнейшее впечатление от Нью-Йорка – это красочность и пестрота. Перефразируя Архангельского, пародировавшего Маяковского, я бы сказал, что это наша Алупка, «только в тысячу раз шире и выше».
Итак, Нью-Йорк – это тысячекратно увеличенная Алупка или, может быть, десятикратно увеличенный Неаполь, которого я, правда, никогда не видел. Завершает сходство Нью-Йорка с южными городами и даже городками поразительная узость его улиц. Я сам, «собственноножно», измерил ширину Бродвея и знаменитой блистательной 5-й авеню: ширина проезжей части этой улицы – 19 шагов, а у Бродвея – всего 17!
Как известно, Нью-Йорк – один из немногих городов Америки, где на улицах царствует пешеход. До чего же колоритна эта толпа! Удивительно интересны своим неожиданным разнообразием негритянские лица. В этой толпе я себя чувствовал как дома – может быть, потому, что в гигантском городе живёт три миллиона моих соплеменников?
Но совершенно ошеломляющее впечатление на меня произвели нью-йоркские небоскрёбы, прежде всего – сравнительно новые. Как они красивы и красочны! Временами было ощущение, что эти здания выложены такими же плитками, что и знаменитые мечети Самарканда! Все участники симпозиума жили и заседали в 40-этажном отеле «Нью-Йоркер», это на углу 8-й авеню и 32-й стрит. На той же стрит, в четырёх коротких «блоках» от нашего отеля, взлетал в небо ледяной брус Эмпайр-Стэйт-Билдинга.
В первый же вечер после нашего приезда в огромном конференц-зале отеля состоялся, как это обычно бывает, приём, где в невероятной тесноте, держа в руках стаканы с виски, участники учёного сборища, диффундируя друг через друга, взаимно «обнюхивались». Нас собралось свыше тысячи человек – цвет мировой астрономической науки.
– Хэллоу, профессор Шкловский, как идут дела? – передо мною стоял немолодой, плотный, с коротко подстриженными усами Джесси Гринстейн – директор крупнейшей и знаменитейшей в мире Калифорнийской обсерватории Маунт Паломар. – Что бы вы хотели посмотреть в этой стране, куда, как я знаю, вы приехали впервые?
У меня, как и у других советских делегатов, разрешение на командировку имело длительность один месяц, хотя симпозиум (а вместе с ним и наши мизерные валютные ресурсы) кончался через пять дней. Не растерявшись, я сказал Джесси, что хотел бы, если это, конечно, возможно, посетить его знаменитую обсерваторию, а также Национальную радиоастрономическую обсерваторию Грин Бэнк и Калифорнийский технологический институт в Беркли. Атмосфера приёма была такая, что я даже не ужаснулся собственной дерзости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32