Николай Тихонович Щербаков был потомственным тульским рабочим. Он родился на заре нового тысячелетия, в 1905 году.
Первое серьезное революционное потрясение всколыхнуло в тот год Россию. Впервые со времен полузабытых пугачевских и разинских восстаний – неумелая интеллигентская выходка горстки аристократов в 1825-м, разумеется, не в счет – встал над империей призрак кровавого бунта. Не разглядели.
А тульский подросток Коля Щербаков скоро оказался там, куда вела его прямая историческая дорожка: в революционном кружке, революционном подполье, на баррикадах – в феврале и октябре 1917-го, в Красной Армии, а вернее, частях особого назначения – в 1922-м.
Потом биография будущего генерала покатилась по накатанной – ВЧК, НКВД.
В 1941-м – вот уж воистину гримаса судьбы? – с большим повышением его перевели из центрального аппарата в УНКВД по Белоруссии, в Минск. Оттуда, подгоняемый наступающей немецкой техникой и пехотой, ушел в глухие белорусские леса – создавать партизанское движение.
С этого момента к биографии Николая Щербакова прочно прилипает определение «героическая».
И кто его знает – возможно, еще не генерал, но уже командир партизанского соединения, Николай Щербаков действительно геройствовал там, в глубоком немецком тылу. По заслугам и честь – в самом конце войны получил звание Героя и генеральские погоны.
После победы снова была Москва и академия Генштаба, в которой генерал преподавал до пенсии.
Из этого, как понял Игорь Всеволодович, выходило, что после войны Николай Щербаков сменил ведомство, и это было странно, потому что в памяти цепко засели слова некого заслуженного чекиста, однажды прочитанные или услышанные.
Слова эти были: «У нас существует одна форма отставки».
Понятно – какая.
Однако на эту тему Игорь Всеволодович решил все же проконсультироваться с Вишневским.
Возможно, генерал Щербаков никогда не изменял своему грозному ведомству, просто был откомандирован в академию Генштаба.
Вполне возможно.
Откровенно говоря, Игорь Всеволодович не очень-то понимал, почему так упрямо вцепился именно в этот карьерный зигзаг Щербакова. Он даже решил оторваться от компьютера на некоторое время. К тому же с непривычки рябило в глазах, назойливо ныла спина. Есть не хотелось, но, спустившись на первый этаж, чтобы размяться, все же решил побаловаться чашкой настоящего кофе.
Скрупулезно исполнив весь обряд правильного приготовления – отдельное удовольствие для подлинного ценителя, – Игорь Всеволодович с комфортом устроился в светлой просторной гостиной, обставленной старинной – начала XIX века – мебелью, чудом сохранившейся почти в первозданном виде. Гарнитур карельской березы в стиле александровского ампира, с неизменным перекрестьем тонких пик на стеклах книжных шкафов и монументальных невысоких горок с колоннами, добротными креслами с глухими полукруглыми спинками, мягко переходящими в высокие подлокотники, и такими же диванами, казалось, сам излучал теплое светло-медовое свечение.
Конечно, Непомнящему было известно волшебное свойство карельской березы подхватывать и множить любой свет – будь то солнечные тучи или блики свечей. Оттого в окружении этой мебели всегда тепло, уютно и как будто немного светлее, чем там, где се нет.
Большие окна гостиной к тому же были удачно задрапированы тонкой золотистой тканью – в итоге серый день казался солнечным.
Сиделось здесь хорошо, а думалось еще лучше.
Именно здесь – совершенно неожиданно притом – Игоря Всеволодовича посетило устойчивое ощущение. Именно ощущение, потому что он скорее почувствовал, нежели понял это.
В послевоенной биографии генерала Щербакова что-то разладилось. Подтверждения, правда, косвенные, впрочем, лежали па поверхности.
Он ведь был еще молод – в 1945-м Николаю Щербакову исполнилось всего сорок лет.
Война – понятное дело – кузница стремительных карьер.
Однако сорокалетние генералы, к тому же Герои Советского Союза, надо полагать, были наперечет.
И на виду.
Отчего же тогда академия? Во все времена – кладбище слонов.
Что натворил бравый партизан?
Или, напротив, чего не натворил из того, что требовалось?
Повальную чистку органов в 1955-м он, кстати, пережил без потрясений.
Однако ж прежние, куда более жуткие, кровавые – в 39-м, послевоенные – переживал так же.
Без потерь.
Игорь Всеволодович вернулся к компьютеру.
Истину, как представлялось, следовало искать в мемуарах, воспоминаниях тех, кто знал Щербакова лично, возможно – между строк, в полунамеках и полупризнаниях. Они ведь и теперь еще осторожны, как в старые времена, эти партизанские ветераны, тщательно подбирают слова и долго думают, прежде чем ответить на вопрос. Те, разумеется, кто пока в здравом уме и трезвой памяти.
Словом, он вернулся к компьютеру. И, погрузившись в подробные, тяжеловесные, местами не слишком грамотные, зато обильно сдобренные классическими штампами дремучей советской пропаганды мемуары, понял, что обрек себя на тяжкое испытание.
Однако не отступил.
И был-таки вознагражден.
Оказалось, в партизанском отряде вместе с Николаем Щербаковым сражалась его жена – Нина. И похоже, сражалась по-настоящему, без поблажек и скидок на родственную связь. Была связной отряда, ходила по оккупированным деревням и селам. В 1942-м попала в руки немцев, два дня провела в гестапо и чудом осталась жива.
Надо полагать, партизанский вожак крепко любил жену – ибо, узнав о провале, совершил поступок безрассудный, если не сказать безумный. Поднял небольшой отряд и двинул на городишко, в котором держали Нину.
Безумство храбрых недаром воспето Буревестником революции. Случается – оно удивляет само провидение. Ему восторженно улыбается судьба. И невозможное становится возможным.
Маленький отряд Николая Щербакова в пух и прах разнес крупный немецкий гарнизон, разгромил гестапо, отбил у немцев полуживую Нину.
Партизанское начальство признало демарш Щербакова опасной авантюрой, однако, принимая во внимание успех операции, рассудило по принципу «победителей не судят».
Опасное самовольство сошло партизану с рук.
Тогда – сошло.
А после?
Непомнящему показалось, что ответ найден.
Пребывание в плену – негласно, правда, – рассматривалось в ту пору наравне с предательством. Освобожденные из фашистских лагерей люди зачастую следовали прямиком в родные – советские.
Конечно, плен Нины был коротким. К тому же в плену побывала жена – не сам Щербаков.
И все же, думалось Игорю Всеволодовичу, генералу не простили этой малости.
Впрочем, кара была не слишком суровой: не лагерь, не отставка – академия Генерального штаба.
Пощадили, надо полагать, еще и потому, что двух дней в руках гестаповских умельцев Нине Щербаковой хватило с лихвой.
Мемуаристы писали о ней скупо, однако кто-то упомянул вскользь: здоровье женщины было подорвано.
После войны она долго, тяжело болела.
В первоисточнике – «была прикована к постели»; выходило, в таком состоянии провела Нина Щербакова двадцать с лишним лет – умерла в 1978-м.
Более ничего заслуживающего внимания в мемуарах не обнаружилось.
Игорь Всеволодович выключил компьютер и откинулся на высокую стеганую спинку кресла с чувством приятной усталости. В этот момент он, кажется, понял, что испытывают историки, месяцами глотающие архивную пыль, когда наконец находят в этой пыли янтарную бусинку истины.
Одно только было совершенно неясно. Коим образом драматическая коллизия в карьере генерала Щербакова может пригодиться в его собственной, не менее драматической, истории?
Но это был уже следующий вопрос.
Поразмыслив, Игорь Всеволодович решил, что время заняться им еще не настало.

Санкт-Петербург, 5 ноября 2002 г., вторник, 15.40


Ее бы воля, а вернее – чуть больше времени на все про все, и Лиза, конечно, предпочла бы поезд. Разумеется, «Красную стрелу», ту, что отходила прежде от перрона Ленинградского вокзала за две минуты до полуночи.
Для нее Питер всегда начинался именно так, и виделся в этом случайном вроде бы повороте железнодорожного расписания какой-то особый смысл.
Город, любимый с детства, с детства же и поныне был для нее всегда овеян флером какого-то волшебства, остро ощутимым привкусом великих тайн, еще не раскрытых, странных явлений и загадочных событий.
Поездки в Питер – частые в детстве, летом, на каникулы, в разгар белых ночей – были всегда праздником, который начинался, согласно классической сказочной традиции, за две минуты до полуночи.
Теперь, однако, было не до флера.
Правда, тайна наконец была близка, как никогда.
Страшная, неразгаданная тайна, в одночасье переломившая судьбу хорошего человека.
Да что там хорошего – любимого.
И стало быть, разобраться этой дьявольской шараде Лизе было не просто интересно и важно – необходимо.
А иначе – никак.
Иначе – не жить, потеряв его снова, после стольких лет разлуки.
И надо было спешить.
Потому, совершив короткий перелет из московского Шереметьево-2 в питерское Пулково, на такси она довольно быстро добралась до большого мрачного дома на Гороховой, где жила знаменитая Вера Дмитриевна Шелест.
Проникнуть в подъезд удалось сразу и неожиданно легко – ни домофона, ни бдительной консьержки. Пустой и гулкий, правда, довольно чистый вестибюль. Допотопный лифт в узкой проволочной шахте. Неимоверно высокие лестничные пролеты, огражденные литым узором перил. Типичный питерский дом, построенный до переворота.
Лиза, однако, подумала о тех сокровищах, что хранились, как рассказывал Игорь, в «академической» квартире на третьем этаже.
Хотя почему, собственно, хранились?
Вера Дмитриевна просто жила среди своих привычных вещей, не слишком часто задумываясь об их подлинной стоимости.
Массивная – настоящее дерево, не дешевый, легонький пластик – кабинка лифта, дребезжа и раскачиваясь, черепашьим ходом ползла на третий этаж. И Лиза была даже рада этой старомодной неспешности.
Только теперь – непростительное легкомыслие! – она поняла, что не знает, с чего начать разговор с великой старухой. Как, собственно, представиться?
Неожиданно испуганной птахой вспорхнула в сознании мысль о том, что разговоры в доме Веры Дмитриевны могут прослушивать, за квартирой – неприметно приглядывать те, кому поручено охранять будущее городское наследство. Слишком уж нарочито был доступен этот подъезд.
Лиза похолодела – в этом случае говорить про Игоря напрямую нельзя. О чем же или о ком в таком случае говорить?
Лифт между тем, хоть и дал передышку, дополз до третьего этажа.
На просторной лестничной площадке было всего две двери, обращенные друг к другу.
Двери были разными, словно существовали в разных эпохах.
Собственно, так и было.
Одна, аккуратно обтянутая новенькой кожей, под которой и не думал скрываться прочный металл, была снабжена множеством сложных – даже внешне – замков, глазком видеокамеры, маленьким переговорным устройством. Все, как положено ныне.
Другая состояла из двух деревянных створок, покрытых несколькими слоями темно-коричневой краски, местами облупившейся, так что слои при желании можно было перечесть. Тяжелая бронзовая ручка. Ей под стать – потемневшая табличка с витиеватой гравировкой «Шелест В.Д.». Ниже – узкая, прикрытая тяжелой бронзовой пластинкой щель для почты. Черная кнопка звонка.
Некоторое время Лиза топталась в замешательстве, лихорадочно соображая, какие заветные слова следует произнести, чтобы Вера Дмитриевна хотя бы приоткрыла дверь, не откинув цепочки.
В том, что дверная цепочка, тяжелая, потемневшая от времени, как бронза снаружи, существует внутри, Лиза отчего-то не сомневалась.
Открой Вера Дмитриевна дверь, через цепочку можно было бы прошептать имя Игоря и сказать хотя бы пару слов о его сегодняшнем положении.
И его просьбе.
Это был возможный выход.
К тому же тянуть дальше было небезопасно. Показалось, крохотный окуляр камеры на соседей двери еле заметно дрогнул, возможно, выбирая лучший ракурс.
Сделано это было автоматически – умной охранной сигнализацией, либо кто-то внимательно наблюдал за ней из-за чужой бронированной двери, либо, в конце концов, просто почудилось – значения в принципе не имело.
Надо было действовать.
Лиза решительно нажала кнопку звонка.
Он отозвался немедленно, хрипло и громко.
Потом настала тишина.
Лиза знала – ожидание сейчас искорежит чувство времени, секунды покажутся минутами, а минуты сложатся в бесконечность. Правда, на этот случай был у нее в запасе приемчик. Мысленно Лиза стала считать.
Медленно, с расстановкой, пытаясь попасть в ритм уходящих секунд.
«Раз, два, три, четыре, пять…»
Она досчитала до девяти, когда за дверью отчетливо зашуршало и низкий с хрипотцой голос без всяких эмоций поинтересовался:
– Это кто же?
– Вера Дмитриевна?
– Допустим. Кто вы?
– Елизавета. Я из Москвы.
– Поздравляю. И что же?"
– Видите ли, Вера Дмитриевна, некоторое время назад мне рассказал о вас Игорь Всеволодович Непомнящий. Я постоянная его клиентка и хотела проконсультироваться относительно одной вещицы, а он сказал, что по-настоящему оценить ее сможете только вы. Мы собирались приехать к вам. Честное слово! Но потом с Игорем Всеволодовичем приключилось несчастье.
– Какое такое несчастье?
– Его ограбили и разгромили магазин, а позже…
Позже он вообще куда-то пропал. Я по крайней мере не смогла его разыскать… Вот. А времени больше нет. Понимаете? Я должна дать ответ… – За дверью была тишина. Медленно впадая в панику, Лиза добавила:
– Мы собирались ехать к вам сразу после салона в Москве. Я на салон не успела, но он сказал, что говорил с вами и вы обещали помочь.
– Кому это помочь?
– Ему в первую очередь, относительно какого-то залога… Но его-то теперь нет…
Это был последний аргумент.
За дверью лязгнуло – была все же пресловутая цепочка! – негромко щелкнул замок. Одна из створок распахнулась. Сразу – довольно широко. Вера Дмитриевна отчего-то не стала рассматривать посетительницу.
– Проходи…
Она повернулась и пошла по широкому коридору, уводящему куда-то в недра ее хранилища, без слов, приглашая гостью следовать за ней.
Лиза замешкалась, закрывая за собой дверь. И пока тяжелые створки не сомкнулись окончательно, хозяйка, будто специально, громко поинтересовалась:
– Что за вещица?
– Фаберже! – Интуитивно уловив игру и принимая ее, Лиза почти выкрикнула знаменитое имя.
Дверь наконец захлопнулась.
За ней – через крохотный тамбур – плотно закрылась вторая.
Здесь были вторые двери – похожие на одеяла, пышные, стеганые, обитые старым лоснящимся дерматином.
Хозяйка немедленно остановилась посреди широкого коридора, обернулась к Лизе и негромко, с усмешкой обронила:
– Finita la comedia! Можешь больше не поминать великих всуе. Хотя ты, матушка, по-моему, на самом деле собираешь Фаберже. Посуду и столовое серебро.
Не так ли?
– Посуду. Но откуда…
– От верблюда. От него, конечно же! Ну, не дуйся!
Не думай, Игорь никогда не хвалился тобой. Никому.
Хотя скажу без лести… Что за прок мне – тебе, голубушка, льстить? Есть чем похвалиться. Есть. Хороша.
Но он про тебя не болтал, можешь не сомневаться. Только мне однажды, и то по большому секрету. Я так поняла – душа уж очень болела. Ну да ладно, это дело прошлое. И неважное – по теперешней беде. Говори сразу: он прислал?
– Он.
– Слава тебе, Господи! Стало быть – жив. Я ведь грешна – дурные мысли в душу пустила. Ну, рассказывай, детка…

Они давно уже сидели в просторной комнате, больше похожей на музейный зал, фрагмент композиции дворцового интерьера.
Все, как рассказывал Игорь.
И все равно – неожиданно.
Потрясающе.
И даже страшновато слегка – будто время не властно в этих стенах.
И время, и страшные катаклизмы, сотрясавшие мир.
Ощущение было такое.
Но чувства – чувствами, а разум был начеку.
Прежде чем начать рассказ, Лиза выразительно оглянулась по сторонам.
– Здесь чисто. Не беспокойся. Проверяю. Хотя молодец – бдишь. И правильно делаешь. Вот на площадке по соседству ребята обосновались – почти официально приставлены охранять меня. А вернее, все это сторожить, дожидаясь моей смерти. И что тут рассуждать – дело у них такое. Пусть сторожат! Мне на самом деле спокойней. А визитерши вроде тебя – большая редкость. Впрочем, историю ты им поведала вполне правдоподобно. А вдуматься – так и вовсе одну только правду. Пусть проверят.
– Плохо, если проверят. Игорь у меня сейчас.
– Это что ж он, безумец, в бега пустился?
– Именно что в бега, Вера Дмитриевна…
Она старалась говорить сжато и самую суть, почти не притрагиваясь к прозрачной чашке настоящего китайского фарфора. Чай остыл, и сладости на невесомых китайских тарелочках остались не тронутыми.
Вера Дмитриевна слушала внимательно. Не отвлекалась на обычные хозяйские восклицания – дескать, чай стынет и печенье – такая прелесть, нынче такого не пекут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30