(…) Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей. Об этом и говорит Гераклит: «Мы входим, и не входим дважды в один и тот же поток». Имя потока остается, а вода уже утекла.
[В мире] пребывает все, что было прежде, но иначе, чем прежде: порядок вещей меняется.
Что такое конец жизни - ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное (…). Ведь дело в том, что продлевать - жизнь или смерть.
Многих красота какого-нибудь полюбившегося слова уводит к тому, о чем они писать не собирались.
Лесть всех делает дураками, каждого в свою меру.
[Истинная радость], не будучи чужим подарком, (…) не подвластна и чужому произволу. Что не дано фортуной, того ей не отнять.
Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни.
Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против воли.
Кратчайший путь к богатству - через презрение к богатству.
Мы ищем в слезах доказательство нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выставляем ее напоказ. (…) И в скорби есть доля тщеславия!
Для меня думать об умерших друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что я их утрачу, когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.
Перестань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде дала!
Кто не мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил.
Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! (…) Предки установили для женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не скорбели дольше.
[Об умерших:] Те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед.
Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени.
Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перестать быть - ведь это все равно что не быть совсем; я не боюсь переселяться - ведь нигде не буду я в такой тесноте.
Что можно добавить к совершенному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства.
Способность расти есть признак несовершенства.
Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамемнон - к гордым стенам Микен, - ведь любят родину не за то, что она велика, а за то, что она родина.
Если что перед глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай (…) У всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто.
Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! (…) Предки установили для женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не скорбели дольше.
[Об умерших:] Те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед.
Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени.
Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перестать быть - ведь это все равно что не быть совсем; я не боюсь переселяться - ведь нигде не буду я в такой тесноте.
Что можно добавить к совершенному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства.
Способность расти есть признак несовершенства.
Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамемнон - к гордым стенам Микен, - ведь любят родину не за то, что она велика, а за то, что она родина.
Если что перед глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай (…) У всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто.
Как распрямляется сжатое силой, так возвращается к своему началу все, что не движется непрерывно вперед.
Не так радостно видеть многих у себя за спиной, как горько глядеть хоть на одного, бегущего впереди.
Боги не привередливы и не завистливы; они пускают к себе и протягивают руку поднимающимся. Ты удивляешься, что человек идет к богам? Но и бог приходит к людям и даже - чего уж больше? - входит в людей.
Мы сетуем, что все достается нам и не всегда, и помалу, и не наверняка, и ненадолго. Поэтому ни жить, ни умирать мы не хотим: жизнь нам ненавистна, смерть страшна.
Немногим удается мягко сложить с плеч бремя счастья; большинство падает вместе с тем, что их вознесло, и гибнет под обломками рухнувших опор.
Пусть будет нашей высшей целью одно, говорить, как чувствуем, и жить, как говорим.
Век живи - век учись тому, как следует жить.
Почему он кажется великим? Ты меришь его вместе с подставкой.
Мы слышим иногда от невежд такие слова: «Знал ли я, что меня ждет такое?» - Мудрец знает, что его ждет все; что бы ни случилось, он говорит: «Я знал».
Разве не счел бы ты глупцом из глупцов человека, слезно жалующегося на то, что он еще не жил тысячу лет назад? Не менее глуп и жалующийся на то, что через тысячу лет он не будет жить.
Сатия (…) приказала написать на своем памятнике, что прожила девяносто девять лет. Ты видишь, старуха хвастается долгой старостью; а проживи она полных сто лет, кто мог бы ее вытерпеть?
Жизнь - как пьеса: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна.
Самое жалкое - это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить.
Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому, что живешь.
Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным.
Кто из нас не преувеличивает своих страданий и не обманывает самого себя?
Болезнь можно одолеть или хотя бы вынести. (…) Не только с оружьем и в строю можно доказать, что дух бодр и не укрощен крайними опасностями; и под одеялом [больного] видно, что человек мужествен.
Слава - тень добродетели.
Чтобы найти благодарного, стоит попытать счастье и с неблагодарными. Не может быть у благодетеля столь верная рука, чтобы он никогда не промахивался.
Мы ничего не ценим выше благодеянья, покуда его домогаемся, и ниже - когда получим.
Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом за неотплаченное благодеянье.
Римский вождь (…), посылая солдат пробиться сквозь огромное вражеское войско и захватить некое место, сказал им: «Дойти туда, соратники, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет».
Усталость - цель всяких упражнений.
Луций Писон как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян.
Опьяненье - не что иное, как добровольное безумье. Продли это состояние на несколько дней - кто усомнится, что человек сошел с ума? Но и так безумье не меньше, а только короче.
Велика ли слава - много в себя вмещать? Когда первенство почти что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в силах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вместить больше вина, чем ты, - все равно тебя побеждает бочка.
Напившись вином, он [Марк Антоний] жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.
Так называемые наслаждения, едва перейдут меру, становятся муками.
Тот, кому завидуют, завидует тоже.
На чьей земле ты поселенец? Если все будет с тобою благополучно - у собственного наследника.
Стремиться знать больше, чем требуется, - это тоже род невоздержности. (…) Заучив лишнее, (…) из-за этого неспособны выучить необходимое.
Достоверно (…) только то, что нет ничего достоверного.
[В нынешних] книгах исследуется, (…) кто истинная мать Энея, (…) чему больше предавался Анакреонт, похоти или пьянству, (…) была ли Сафо продажной распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их, следовало бы забыть.
Все (…) познается легче, если (…) расчленено на части не слишком мелкие (…). У чрезмерной дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено в пыль, то лишено порядка.
Вы [чревоугодники] несчастны, ибо (…) голод ваш больше вашей же утробы!
Говори (…), чтобы (…) услышать и самому; пиши, чтобы самому читать, когда пишешь.
Самый счастливый - тот, кому не нужно счастье, самый полновластный - тот, кто властвует собою.
Природа не дает добродетели: достичь ее - это искусство. (…) [Древние] были невинны по неведенью; а это большая разница, не хочет человек грешить или не умеет.
Безопасного времени нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли; в мирную пору начинается война.
Судьба городов, как и судьба людей, вертится колесом.
Беда не так велика, как гласят о ней слухи.
Прах всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными.
Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны.
Наслажденье - это благо для скотов.
Наполнять надо душу, а не мошну.
Много ли радости прожить восемьдесят лет в праздности? (…) Прожил восемьдесят лет! Но дело-то в том, с какого дня считать его мертвым.
По-твоему, счастливее тот, кого убивают в день [гладиаторских] игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь, кто-нибудь так по-глупому жаден к жизни, что предпочтет быть зарезанным в раздевалке, а не на арене? Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым.
Каждый в отдельности вмещает все пороки толпы, потому что толпа наделяет ими каждого.
Несчастного Александра гнала и посылала в неведомые земли безумная страсть к опустошению. (…) Он идет дальше океана, дальше солнца. (…) Он не то что хочет идти, но не может стоять, как брошенные в пропасть тяжести, для которых конец паденья - на дне.
Не думай, будто кто-нибудь стал счастливым через чужое несчастье.
Само по себе одиночество не есть наставник невинности, и деревня не учит порядочности.
Блаженствующие на взгляд черни дрожат и цепенеют на этой достойной зависти высоте и держатся о себе совсем иного мнения, чем другие. Ведь то, что прочим кажется высотою, для них есть обрыв.
Мы часто про себя желаем одного, вслух - другого, и даже богам не говорим правды.
Войны (…) - это прославляемое злодейство.
Запрещенное частным лицам приказывается от лица государства. За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах - получают хвалы.
Человек - предмет для другого человека священный.
Природа (…) родила нас братьями.
[О Катоне Младшем]: Сколько в нем силы духа, сколько уверенности среди общего трепета! (…) Он единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не о том, быть ли Катону свободным, а о том, жить ли ему среди свободных.
Богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души.
Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (…) Первое и наибольшее наказанье за грех - в самом грехе.
Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!
Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает больше, чем нужно.
[Мудрец] считает одинаково постыдным бежать и от смерти, и от жизни.
Мы ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.
Расстоянье между первым и последним днем [жизни] изменчиво и неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко даже у старца.
Люди стонут более внятно, когда их слышат.
Человеку ничего не обещано наверняка, и фортуна не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить, где ей угодно.
Пусть (…) память [об умерших] будет долгой, а скорбь - короткой.
Более велик тот, кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает высочайшей оценки.
Не будем ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью.
Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести больше, чем принес.
Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить человека приятно.
Привыкшая к слепому страху душа неспособна заботиться о собственном спасенье: она не избегает, а убегает, а опасности легче ударить нас сзади.
Многое, что ночью представляется ужасным, день делает смехотворным.
К ним [власть имущим] нужно приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не обошлось нам дороже самой болезни.
У всякого есть человек, которому доверяют столько же, сколько ему самому доверено. Пусть да же первый (…) довольствуется одним слушателем, - их получится целый город.
Кто ждет наказанья, тот наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно.
Дела за нами не гонятся - люди сами держатся за них и считают занятость признаком счастья.
В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни.
Жизнь - вещь грубая. Ты вышел в долгий путь - значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь пинок, и упадешь, и устанешь, и воскликнешь «умереть бы!» - и, стало быть, солжешь.
Равенство прав не в том, что все ими воспользуются, а в том, что они всем предоставлены.
Ничтожен и лишен благородства тот, кто (…) хотел бы лучше исправить богов, чем себя.
Целым овладевают по частям.
Многие приходят слушать, а не учиться. (…) Некоторые приходят даже с письменными дощечками - затем, чтобы удержать не мысли, а слова, и потом произнести их без пользы для слушающих, как сами слушали без пользы для себя.
Разве ты не видел, каким криком оглашается театр, едва скажут что-нибудь, с чем все мы согласны (…)? «Имеет все, кто хочет, сколько надобно». Слыша это, (…) те, кто всегда хочет больше, чем надобно, кричат от восторга и проклинают деньги.
Лучше всего пахнет тело, которое ничем не пахнет.
Мера (…) ближе к воздержанию и, может быть, труднее воздержанья: ведь от чего-то легче отказаться совсем, чем сохранять умеренность.
[О вегетарианстве]: Человеку и бескровной пищи хватит; (…) [а] там, где резня служит удовольствию, жестокость переходит в привычку.
То, что было философией, становится филологией.
Сама старость есть неизлечимая болезнь.
Из одного и того же каждый извлекает лишь нечто, соответствующее его занятиям. На одном и том же лугу бык ищет лишь траву, собака - зайца, аист - ящерицу.
«Жизнь ему в тягость». - Не спорю, а кому она не в тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь.
Речь - убранство души.
С тех пор как они [деньги] в чести, ничему больше нет заслуженной чести: делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не «какова вещь?», а «какова цена?»
Всем кажется лучшим то, от чего отказались.
Мы защищаем наши пороки, так как любим их, и предпочитаем извинять их, а не изгонять. (…) «Не хотим» - вот причина; «не можем» - только предлог.
Тебе кажется высоким то, от чего ты далеко, а взойди наверх - и оно окажется низким. Пусть я буду лжецом, если тебе и тогда не захочется взойти выше: то, что ты считал вершиной, - только ступенька.
Деньги никого не сделали богатыми, - наоборот, каждого они делают еще жаднее до денег.
Необходимое не приедается.
Расточитель прикидывается щедрым, хотя между умеющим одарять и не умеющим беречь - разница огромная.
Великое дело - играть всегда одну роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики. (…) Порой о человеке, с которым виделись вчера, по праву можно спросить: «Кто это?»
Даже бессловесным и тупым скотам, как бы ни были они неуклюжи во всем прочем, хватает ловкости и вниманья, чтобы жить. (…) Даже те из них, что для других бесполезны, для своей цели ничего не упустят.
Только не имея некоторых вещей, мы узнаем, что многие из них нам и не нужны.
Тут испустил он дух и перестал притворяться живым.
Нигде в мире мы не найдем чужой нам страны; отовсюду одинаково можно поднять глаза к небу.
Гай Цезарь [Калигула], которого природа создала словно затем, чтобы показать, на что способны безграничная порочность в сочетании с безграничной властью, однажды устроил пир, стоивший миллионов сестерциев; и хотя изобретательность всех была к его услугам, он лишь с трудом добился того, чтобы один обед поглотил доходы с трех провинций.
Никто не может быть презираем другими до тех пор, пока он не научился презирать самого себя.
Нельзя найти такого несчастного дома, который не имел бы утешения, видя другой дом, еще более несчастный.
Никому не дано счастья - безнаказанно родиться.
Ничто так не нравится, как погибшее; тоска по отнятому делает нас несправедливыми к оставшемуся.
Смерть - лучшее изобретение природы.
Ничто так не обманчиво, как жизнь; (…) поистине, ее не принял бы никто, если бы не получил против воли.
Если рост прекратился, близок конец.
Ничто не вечно, немногое долговечно, (…) конец у вещей различный, но все, что имеет начало, имеет и конец.
Этот страдает от того, что у него есть дети, тот - что потерял детей: слезы у нас иссякнут скорее, чем повод для печали.
Природа (…) пожелала, чтобы первым плачем был плач при рождении человека.
Цезарю [т. е. императору], которому все позволено, по тем же причинам многое не позволено. (…) Он себе уже не принадлежит, и подобно звездам, без отдыха совершающим свой путь, ему никогда не дозволяется ни остановиться, ни делать что-либо для себя.
[Об умершем]: Наконец он свободен, наконец он в безопасности, наконец он бессмертен.
Каждый в свое время, но все мы направляемся в одно и то же место.
Доля утешения: разделить свою скорбь со многими.
Не чувствовать своего горя - не свойственно человеку, а не перенести его - недостойно мужа.
Не может заниматься чужим утешением тот, кого осаждают собственные несчастья.
Любят родину не за то, что она велика, а за то, что своя.
Ни один человек не является неблагожелательным судьей по отношению к самому себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
[В мире] пребывает все, что было прежде, но иначе, чем прежде: порядок вещей меняется.
Что такое конец жизни - ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное (…). Ведь дело в том, что продлевать - жизнь или смерть.
Многих красота какого-нибудь полюбившегося слова уводит к тому, о чем они писать не собирались.
Лесть всех делает дураками, каждого в свою меру.
[Истинная радость], не будучи чужим подарком, (…) не подвластна и чужому произволу. Что не дано фортуной, того ей не отнять.
Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни.
Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против воли.
Кратчайший путь к богатству - через презрение к богатству.
Мы ищем в слезах доказательство нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выставляем ее напоказ. (…) И в скорби есть доля тщеславия!
Для меня думать об умерших друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что я их утрачу, когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.
Перестань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде дала!
Кто не мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил.
Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! (…) Предки установили для женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не скорбели дольше.
[Об умерших:] Те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед.
Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени.
Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перестать быть - ведь это все равно что не быть совсем; я не боюсь переселяться - ведь нигде не буду я в такой тесноте.
Что можно добавить к совершенному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства.
Способность расти есть признак несовершенства.
Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамемнон - к гордым стенам Микен, - ведь любят родину не за то, что она велика, а за то, что она родина.
Если что перед глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай (…) У всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто.
Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! (…) Предки установили для женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не скорбели дольше.
[Об умерших:] Те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед.
Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени.
Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перестать быть - ведь это все равно что не быть совсем; я не боюсь переселяться - ведь нигде не буду я в такой тесноте.
Что можно добавить к совершенному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства.
Способность расти есть признак несовершенства.
Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамемнон - к гордым стенам Микен, - ведь любят родину не за то, что она велика, а за то, что она родина.
Если что перед глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай (…) У всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто.
Как распрямляется сжатое силой, так возвращается к своему началу все, что не движется непрерывно вперед.
Не так радостно видеть многих у себя за спиной, как горько глядеть хоть на одного, бегущего впереди.
Боги не привередливы и не завистливы; они пускают к себе и протягивают руку поднимающимся. Ты удивляешься, что человек идет к богам? Но и бог приходит к людям и даже - чего уж больше? - входит в людей.
Мы сетуем, что все достается нам и не всегда, и помалу, и не наверняка, и ненадолго. Поэтому ни жить, ни умирать мы не хотим: жизнь нам ненавистна, смерть страшна.
Немногим удается мягко сложить с плеч бремя счастья; большинство падает вместе с тем, что их вознесло, и гибнет под обломками рухнувших опор.
Пусть будет нашей высшей целью одно, говорить, как чувствуем, и жить, как говорим.
Век живи - век учись тому, как следует жить.
Почему он кажется великим? Ты меришь его вместе с подставкой.
Мы слышим иногда от невежд такие слова: «Знал ли я, что меня ждет такое?» - Мудрец знает, что его ждет все; что бы ни случилось, он говорит: «Я знал».
Разве не счел бы ты глупцом из глупцов человека, слезно жалующегося на то, что он еще не жил тысячу лет назад? Не менее глуп и жалующийся на то, что через тысячу лет он не будет жить.
Сатия (…) приказала написать на своем памятнике, что прожила девяносто девять лет. Ты видишь, старуха хвастается долгой старостью; а проживи она полных сто лет, кто мог бы ее вытерпеть?
Жизнь - как пьеса: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна.
Самое жалкое - это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить.
Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому, что живешь.
Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным.
Кто из нас не преувеличивает своих страданий и не обманывает самого себя?
Болезнь можно одолеть или хотя бы вынести. (…) Не только с оружьем и в строю можно доказать, что дух бодр и не укрощен крайними опасностями; и под одеялом [больного] видно, что человек мужествен.
Слава - тень добродетели.
Чтобы найти благодарного, стоит попытать счастье и с неблагодарными. Не может быть у благодетеля столь верная рука, чтобы он никогда не промахивался.
Мы ничего не ценим выше благодеянья, покуда его домогаемся, и ниже - когда получим.
Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом за неотплаченное благодеянье.
Римский вождь (…), посылая солдат пробиться сквозь огромное вражеское войско и захватить некое место, сказал им: «Дойти туда, соратники, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет».
Усталость - цель всяких упражнений.
Луций Писон как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян.
Опьяненье - не что иное, как добровольное безумье. Продли это состояние на несколько дней - кто усомнится, что человек сошел с ума? Но и так безумье не меньше, а только короче.
Велика ли слава - много в себя вмещать? Когда первенство почти что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в силах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вместить больше вина, чем ты, - все равно тебя побеждает бочка.
Напившись вином, он [Марк Антоний] жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.
Так называемые наслаждения, едва перейдут меру, становятся муками.
Тот, кому завидуют, завидует тоже.
На чьей земле ты поселенец? Если все будет с тобою благополучно - у собственного наследника.
Стремиться знать больше, чем требуется, - это тоже род невоздержности. (…) Заучив лишнее, (…) из-за этого неспособны выучить необходимое.
Достоверно (…) только то, что нет ничего достоверного.
[В нынешних] книгах исследуется, (…) кто истинная мать Энея, (…) чему больше предавался Анакреонт, похоти или пьянству, (…) была ли Сафо продажной распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их, следовало бы забыть.
Все (…) познается легче, если (…) расчленено на части не слишком мелкие (…). У чрезмерной дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено в пыль, то лишено порядка.
Вы [чревоугодники] несчастны, ибо (…) голод ваш больше вашей же утробы!
Говори (…), чтобы (…) услышать и самому; пиши, чтобы самому читать, когда пишешь.
Самый счастливый - тот, кому не нужно счастье, самый полновластный - тот, кто властвует собою.
Природа не дает добродетели: достичь ее - это искусство. (…) [Древние] были невинны по неведенью; а это большая разница, не хочет человек грешить или не умеет.
Безопасного времени нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли; в мирную пору начинается война.
Судьба городов, как и судьба людей, вертится колесом.
Беда не так велика, как гласят о ней слухи.
Прах всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными.
Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны.
Наслажденье - это благо для скотов.
Наполнять надо душу, а не мошну.
Много ли радости прожить восемьдесят лет в праздности? (…) Прожил восемьдесят лет! Но дело-то в том, с какого дня считать его мертвым.
По-твоему, счастливее тот, кого убивают в день [гладиаторских] игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь, кто-нибудь так по-глупому жаден к жизни, что предпочтет быть зарезанным в раздевалке, а не на арене? Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым.
Каждый в отдельности вмещает все пороки толпы, потому что толпа наделяет ими каждого.
Несчастного Александра гнала и посылала в неведомые земли безумная страсть к опустошению. (…) Он идет дальше океана, дальше солнца. (…) Он не то что хочет идти, но не может стоять, как брошенные в пропасть тяжести, для которых конец паденья - на дне.
Не думай, будто кто-нибудь стал счастливым через чужое несчастье.
Само по себе одиночество не есть наставник невинности, и деревня не учит порядочности.
Блаженствующие на взгляд черни дрожат и цепенеют на этой достойной зависти высоте и держатся о себе совсем иного мнения, чем другие. Ведь то, что прочим кажется высотою, для них есть обрыв.
Мы часто про себя желаем одного, вслух - другого, и даже богам не говорим правды.
Войны (…) - это прославляемое злодейство.
Запрещенное частным лицам приказывается от лица государства. За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах - получают хвалы.
Человек - предмет для другого человека священный.
Природа (…) родила нас братьями.
[О Катоне Младшем]: Сколько в нем силы духа, сколько уверенности среди общего трепета! (…) Он единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не о том, быть ли Катону свободным, а о том, жить ли ему среди свободных.
Богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души.
Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (…) Первое и наибольшее наказанье за грех - в самом грехе.
Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!
Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает больше, чем нужно.
[Мудрец] считает одинаково постыдным бежать и от смерти, и от жизни.
Мы ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.
Расстоянье между первым и последним днем [жизни] изменчиво и неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко даже у старца.
Люди стонут более внятно, когда их слышат.
Человеку ничего не обещано наверняка, и фортуна не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить, где ей угодно.
Пусть (…) память [об умерших] будет долгой, а скорбь - короткой.
Более велик тот, кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает высочайшей оценки.
Не будем ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью.
Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести больше, чем принес.
Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить человека приятно.
Привыкшая к слепому страху душа неспособна заботиться о собственном спасенье: она не избегает, а убегает, а опасности легче ударить нас сзади.
Многое, что ночью представляется ужасным, день делает смехотворным.
К ним [власть имущим] нужно приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не обошлось нам дороже самой болезни.
У всякого есть человек, которому доверяют столько же, сколько ему самому доверено. Пусть да же первый (…) довольствуется одним слушателем, - их получится целый город.
Кто ждет наказанья, тот наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно.
Дела за нами не гонятся - люди сами держатся за них и считают занятость признаком счастья.
В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни.
Жизнь - вещь грубая. Ты вышел в долгий путь - значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь пинок, и упадешь, и устанешь, и воскликнешь «умереть бы!» - и, стало быть, солжешь.
Равенство прав не в том, что все ими воспользуются, а в том, что они всем предоставлены.
Ничтожен и лишен благородства тот, кто (…) хотел бы лучше исправить богов, чем себя.
Целым овладевают по частям.
Многие приходят слушать, а не учиться. (…) Некоторые приходят даже с письменными дощечками - затем, чтобы удержать не мысли, а слова, и потом произнести их без пользы для слушающих, как сами слушали без пользы для себя.
Разве ты не видел, каким криком оглашается театр, едва скажут что-нибудь, с чем все мы согласны (…)? «Имеет все, кто хочет, сколько надобно». Слыша это, (…) те, кто всегда хочет больше, чем надобно, кричат от восторга и проклинают деньги.
Лучше всего пахнет тело, которое ничем не пахнет.
Мера (…) ближе к воздержанию и, может быть, труднее воздержанья: ведь от чего-то легче отказаться совсем, чем сохранять умеренность.
[О вегетарианстве]: Человеку и бескровной пищи хватит; (…) [а] там, где резня служит удовольствию, жестокость переходит в привычку.
То, что было философией, становится филологией.
Сама старость есть неизлечимая болезнь.
Из одного и того же каждый извлекает лишь нечто, соответствующее его занятиям. На одном и том же лугу бык ищет лишь траву, собака - зайца, аист - ящерицу.
«Жизнь ему в тягость». - Не спорю, а кому она не в тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь.
Речь - убранство души.
С тех пор как они [деньги] в чести, ничему больше нет заслуженной чести: делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не «какова вещь?», а «какова цена?»
Всем кажется лучшим то, от чего отказались.
Мы защищаем наши пороки, так как любим их, и предпочитаем извинять их, а не изгонять. (…) «Не хотим» - вот причина; «не можем» - только предлог.
Тебе кажется высоким то, от чего ты далеко, а взойди наверх - и оно окажется низким. Пусть я буду лжецом, если тебе и тогда не захочется взойти выше: то, что ты считал вершиной, - только ступенька.
Деньги никого не сделали богатыми, - наоборот, каждого они делают еще жаднее до денег.
Необходимое не приедается.
Расточитель прикидывается щедрым, хотя между умеющим одарять и не умеющим беречь - разница огромная.
Великое дело - играть всегда одну роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики. (…) Порой о человеке, с которым виделись вчера, по праву можно спросить: «Кто это?»
Даже бессловесным и тупым скотам, как бы ни были они неуклюжи во всем прочем, хватает ловкости и вниманья, чтобы жить. (…) Даже те из них, что для других бесполезны, для своей цели ничего не упустят.
Только не имея некоторых вещей, мы узнаем, что многие из них нам и не нужны.
Тут испустил он дух и перестал притворяться живым.
Нигде в мире мы не найдем чужой нам страны; отовсюду одинаково можно поднять глаза к небу.
Гай Цезарь [Калигула], которого природа создала словно затем, чтобы показать, на что способны безграничная порочность в сочетании с безграничной властью, однажды устроил пир, стоивший миллионов сестерциев; и хотя изобретательность всех была к его услугам, он лишь с трудом добился того, чтобы один обед поглотил доходы с трех провинций.
Никто не может быть презираем другими до тех пор, пока он не научился презирать самого себя.
Нельзя найти такого несчастного дома, который не имел бы утешения, видя другой дом, еще более несчастный.
Никому не дано счастья - безнаказанно родиться.
Ничто так не нравится, как погибшее; тоска по отнятому делает нас несправедливыми к оставшемуся.
Смерть - лучшее изобретение природы.
Ничто так не обманчиво, как жизнь; (…) поистине, ее не принял бы никто, если бы не получил против воли.
Если рост прекратился, близок конец.
Ничто не вечно, немногое долговечно, (…) конец у вещей различный, но все, что имеет начало, имеет и конец.
Этот страдает от того, что у него есть дети, тот - что потерял детей: слезы у нас иссякнут скорее, чем повод для печали.
Природа (…) пожелала, чтобы первым плачем был плач при рождении человека.
Цезарю [т. е. императору], которому все позволено, по тем же причинам многое не позволено. (…) Он себе уже не принадлежит, и подобно звездам, без отдыха совершающим свой путь, ему никогда не дозволяется ни остановиться, ни делать что-либо для себя.
[Об умершем]: Наконец он свободен, наконец он в безопасности, наконец он бессмертен.
Каждый в свое время, но все мы направляемся в одно и то же место.
Доля утешения: разделить свою скорбь со многими.
Не чувствовать своего горя - не свойственно человеку, а не перенести его - недостойно мужа.
Не может заниматься чужим утешением тот, кого осаждают собственные несчастья.
Любят родину не за то, что она велика, а за то, что своя.
Ни один человек не является неблагожелательным судьей по отношению к самому себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171