Позади двора тянулся довольно обширный
огород засевающийся на лето овощами; на огороде была выстроена особая баня с
двумя предбанниками, настолько поместительная и чистая, что могла служить жильем
и временным лазаретом для привозимых из деревни больных. Прислуга Белинских
состояла из семьи дворовых крепостных людей, в числе которых был средних лет
кучер с женой и две рослые горничные".
Разоблачая ложь Иванисова о необычайной бедности, в которой жил В.
Белинский в Пензе, Иванов в другой статье пишет: "Мы квартировали и очень долго
в Верхней Пешей улице, довольно видной и чистой, застроенной порядочными домами
и выходившей на Соборную площадь, самую лучшую часть города..." "Еще резче
бросилась в глаза Иванисову встреча Белинского в нагольном тулупе. Это
обстоятельство требует также разъяснения. Не помню в каком году, Белинскому не
успели приготовить дома теплой шинели, или пожелали сшить ее в Пензе, находя это
удобнее и дешевле; запоздали присылкою на это денег, и портной замедлил
исполнением заказанной работы, и Белинский принужден был в глубокую осень ходить
некоторое время в дорожном, некрытом калмыцком тулупе..." "Банковая или фризовая
зеленого цвета шинель была готова и тулуп сброшен с плеч."
"Появляться на свет Божий в некрытых шубах и калмыцких тулупах тогда не
считалось неприличным, многие зажиточные помещики постоянно разъезжали по городу
в некрытых медвежьих шубах, находя, что суконная покрышка увеличит вес и без
того сильной ноши".
Белинский несмотря на то, что отец иногда задерживал присылку денег в
Пензу, по свидетельству Иванова "несмотря на то, был вполне обеспечен в главных
своих нуждах". У него был большой запас белья, как носильного, так и
постельного, будничное и праздничное платье, обувь, все учебные пособия: книги,
бумага, перья, карандаши; а что всего важнее: у него была сухая, теплая
квартира, сытный стол с утренним и вечерним чаем. Хозяин наш, Петров, сам
любивший вкусно и плотно покушать, кормил нас хорошо..." Белинский нуждался
только в первое время занятия журналистикой. Потом он зарабатывал вполне
достаточно и о том, что он голодал не может быть и речи.
Ложь Герцена разоблачается очень легко. Взгляните на известную картину, в
которой изображен Некрасов у постели умирающего Белинского. Вы видите огромную,
прекрасную, красиво обставленную комнату, из которой видна другая, обставленная
не хуже. Перед смертью Виссарион Белинский занимал квартиру из нескольких
комнат.
Белинский умер не от нищеты и голода, а от чахотки. Но если человек
умирает от чахотки, то почему в смерти виновато русское правительство. Сколько в
разных странах мира умерло преждевременно знаменитых людей от дуэлей, чахотки,
от неладов в семье, но никто за всю историю человечества, кроме русских
интеллигентов, не додумался возводить за это на правительство своей страны
обвинения в преднамеренных убийствах. Даже если бы Белинский умер действительно
от голода и нищеты, то в этом был бы виноват не Николай, а современное общество,
которое, как известно, всегда с равнодушием относится к выдающимся людям. Это
всегда происходило и всегда будет происходить. Пушкин писал, например, Нащокину
в марте 1834 года: "Я ему ставлю в пример немецких гениев, преодолевших столько
горя, дабы добиться славы и куска хлеба". Юный Достоевский пишет брату: "В
"Инвалиде", в фельетоне, только что прочел о немецких поэтах, умерших от голода,
холода и в сумасшедших домах. Их было штук двадцать, а какие имена! Мне до сих
пор страшно". А вспомним судьбу Сервантеса?
В очерке посвященном Золя, Мопассан пишет, что "...одну зиму некоторое
время он питался только хлебом, макая его в прованское масло... Иногда он ставил
на крыше силки для воробьев и жарил свою добычу, нанизав ее на стальной прут.
Иногда, заложив последнее платье, он целые недели просиживал дома, завернувшись
в одеяло, что он стоически называл "превращаться в араба". Историки, клевещущие
на Николая I, должны бы как будто знать, что выдающиеся люди бедствовали не
только в царствование Николая I. И конечно, знают это, но продолжают лгать до
сих пор.
V
Раз и навсегда необходимо положить конец масонской клевете о том, что в
убийстве Пушкина Дантесом был заинтересован Николай I и что он будто бы жил с
женой Пушкина. Клевета эта до сих пор усиленно распространяется находящимися в
эмиграции членами Ордена. 13 ноября 1955 года в издающейся в Нью-Йорке еврейской
газете "Новое Русское Слово" была помещена статья, автор которой снова утверждал
клеветнические вымыслы о том, что Николай I будто бы жил с Пушкиной, и что узнав
о смерти Лермонтова он сказал будто бы: "Собаке — собачья смерть".
Николай I не только не был заинтересован в убийстве Пушкина, а старался,
наоборот, предотвратить дуэль. Если, действительно, кто-нибудь был заинтересован
в смерти Пушкина, то этим "кто-нибудь" уж скорее всего могут быть масоны,
которых никак не устраивало все возраставшее духовное влияние Пушкина на русское
общество.
В книге В. Ф. Иванова "А. С. Пушкин и масонство" мы, например, находим
следующие интересные данные: "Вопрос о дуэли Дантес решил не сразу. Несмотря на
легкомыслие, распутство, и нравственную пустоту, звериный инстинкт этого
красивого животного подсказывал ему, что дуэль, независимо от исхода, повлечет
неприятные последствия и для самого Дантеса. Но эти сомнения рассеивают масоны,
которые дают уверенность и напутствуют Дантеса."
"Дантес, который после письма Пушкина должен был защищать себя и своего
усыновителя, отправился к графу Строганову (масону); этот Строганов был старик,
пользовавшийся между аристократами отличным знанием правил аристократической
чести. Этот старик объявил Дантесу решительно, что за оскорбительное письмо
непременно должен драться и дело было решено" (Вересаев. Пушкин в жизни. Вып.
IV, стр. 106).
Жаль, что за отсутствием за границей биографических словарей невозможно
точно установить о каком именно Строганове идет речь. Может быть Дантес получил
благословение на дуэль с Пушкиным от Павла Строганова, который в юности
участвовал во Французской революции, был членом якобинского клуба "Друзья
Закона" и который, когда его принимали в члены якобинского клуба воскликнул:
"Лучшим днем моей жизни будет тот, когда я увижу Россию возрожденной в
такой же революции".
"Слухи о возможности дуэли получили широкое распространение, — пишет
Иванов, — дошли до императора Николая I, который повелел Бенкендорфу не
допустить дуэли. Это повеление Государя масонами выполнено не было". В Дневнике
А. С. Суворина (стр. 205), читаем: "Николай I велел Бенкендорфу предупредить.
Геккерн был у Бенкендорфа.
— Что делать мне теперь? — сказал он (то есть Бенкендорф. — Б. Б.)
княгине Белосельской.
— А пошлите жандармов в другую сторону.
Убийцы Пушкина Бенкендорф, кн. Белосельская и Уваров. Ефремов и выставил
их портреты на одной из прежних пушкинских выставок. Гаевский залепил их."
Бенкендорф сделал так, как ему посоветовала Белосельская. "Одним только
этим нерасположением гр. Бенкендорфа к Пушкину, — пишет в своих известных
мемуарах А. О. Смирнова, — говорит Данзас, можно объяснить, что не была
приостановлена дуэль полицией. Жандармы были посланы, как он, слышал, в
Екатерингоф, будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна происходить там, а она
была за Черной речкой, около Комендантской дачи".
"Государь, — пишет Иванов, — не скрывал своего гнева и негодования против
Бенкендорфа, который не исполнил его воли, не предотвратил дуэли и допустил
убийство поэта. В ту минуту, когда Данзас привез Пушкина, Григорий Волконский,
занимавший первый этаж дома, выходил из подъезда. Он побежал в Зимний Дворец,
где обедал и должен был проводить вечер его отец, и князь Петр Волконский
сообщил печальную весть Государю (а не Бенкендорф узнавший об этом позднее).
Когда Бенкендорф явился во дворец, Государь его очень плохо принял и
сказал: "Я все знаю — полиция не исполнила своего долга". Бенкендорф ответил: "Я
посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль будет там". Государь пожал
плечами: "Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать
всюду". Бенкендорф был поражен его гневом, когда Государь прибавил: "Для чего
тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными
глупостями". Князь Петр Волконский присутствовал при этой сцене, что еще более
конфузило Бенкендорфа." (А. О. Смирнова. "Записки").
VI
Последователями Герцена в отношении клеветы на русское прошлое являются
не одни большевики, а и живущие в эмиграции члены Ордена Русской Интеллигенции.
В издающейся в Париже на деньги масонов газете "Русская Мысль" в рецензии на
вышедшую в Западном Берлине книгу А. Лясковского, рецензент с восторгом
приветствует этот очередной поклеп на прошлое России. Лясковский, начинает
предисловие к своему "исследованию" следующим клеветническим утверждением:
"Мартиролог русских писателей это, в сущности, мартиролог русской литературы,
ибо если перечислить подвергшихся на протяжении двух веков преследованиям, то не
сразу придет на мысль имя писателя, который преследованиям не подвергался".
"Автор прав, — угодливо соглашается Слизкой, — благополучного писателя сразу
вспомнить трудно, а это означает, что преследования не имели случайного
характера".
Про книгу Мережковского "Александр I и декабристы" можно сказать тоже
самое, что и про все его "исторические" романы из русской жизни — это
принципиальное искажение русской истории, изображение согласно установленных
Орденом Русской Интеллигенции клеветнических трафаретов. Чтобы читатель, не
знакомый с русскими историческими романами Д. Мережковского, имел представление
о клеветническом стиле этих романов приведем выдержку из его романа "14
декабря":
"Лейб-гвардии дворянской роты штабс-капитан Романов Третий, — чмок", —
так шутя подписывался под дружескими записками и военными приказами великий
князь Николай Павлович в юности и так же иногда приговаривал, глядя в зеркало,
когда оставался один в комнате.
В темное утро 13 декабря, сидя за бритвенным столиком, между двумя
восковыми свечами, перед зеркалом, взглянул на себя и проговорил обычное
приветствие. — Штабс-капитан Романов Третий, всенижайшее почтение вашему
здоровью — чмок." Внешность Николая изображается Мережковским согласно
тенденциозному, окарикатуренному описанию злейшего врага Николая — А. Герцена.
Но и так уже карикатурное описание Герцена еще более окарикатуривается и
получается уже двойная карикатура-карикатура в квадрате:
"Черты необыкновенно-правильные, как из мрамора, высеченные, но
неподвижные застывшие." "Когда он входит в комнату, в градуснике ртуть
опускается", — сказал о нем кто-то. Жидкие, слабовьющиеся волосы; такие же бачки
на впалых щеках; впалые темные, большие глаза; загнутый с горбинкой нос; быстро
бегущий назад, точно срезанный лоб; выдающаяся вперед нижняя челюсть. Такое
выражение лица, как будто вечно не в духе: на что-то сердится или болят зубы.
"Апполон, страдающий зубною болью", — вспомнил шуточку императрицы Елизаветы
Алексеевны, глядя на свое угрюмое лицо в зеркале; вспомнил также, что всю ночь
болел зуб, мешал спать. Вот и теперь — потрогал пальцем — ноет; как бы флюс не
сделался. Неужели взойдет на престол с флюсом. Еще больше огорчился, разозлился.
— Дурак, сколько раз тебе говорил, чтобы взбивать мыло, как следует. — закричал
на генерал-адъютанта Владимира Федоровича Адлерберга или попросту "Федоровича,
который служил ему камердинером".
И в таком лживом и пошлом тоне написан весь "исторический роман". Сцены
допроса Николаем I декабристов изображены Мережковским в родственном его душе
стиле густой психопатологии. И Николай, и большинство декабристов изображены,
как жалкие неврастеники разыгрывающие нелепый и страшный фарс. Д. Мережковский
забывает, что Николай I очень мало походил на интеллигентов, духовно
развинченных интеллигентных хлюпиков, выдающимся представителем которых был сам
Мережковский.
Ордену Русской Интеллигенции пришлись по душе романы Мережковского о
декабристах. Если в описании внешности Николая Мережковский шел от карикатурного
описания внешности сделанного Герценом, то в описании поведения Николая во время
первых допросов декабристов некоторые из "историков" пошли вслед за Дм.
Мережковским — придворным лакеем Ордена Русской Интеллигенции.
В восторженной рецензии на книгу проф. М. Зызыкина "Император Николай I и
военный заговор 14 декабря 1825 года", помещенной в "Нашей Стране" и в "России",
Н. Николаев находит нужным оправдывать "истерическое поведение" Николая, пишет:
"Не трудно представить себе в каком душевном состоянии и нервном напряжении
оказался Император. Николай I, в ночь, после подавления восстания. Этим
объясняется его истерическое поведение, радость смешанная с ужасами прошедшего
дня".
На самом же деле "истерическое поведение" Николая I основано не на его
нервных переживаниях, а на сознательном историческом подлоге сделанном М.
Зызыкиным. Глава III книги Зызыкина "Допросы декабристов" составлена так, что
читатель может подумать, что Зызыкин пользовался подлинными историческими
материалами. На самом же деле "Допрос Князя Трубецкого, Допрос К. Ф. Рылеева,
Допрос кн. В. М. Голицына — ничто иное как беллетристические измышления Д.
Мережковского. Выдавая клеветнические измышления Мережковского за подлинные
материалы допросов — проф. Зызыкин совершает подлог, приводя же книги
Мережковского целые страницы, и не оговаривая, что они написаны Мережковским,
проф. Зызыкин совершает литературное воровство — уголовное преступление. Вот с
помощью каких аморальных средств проф. Зызыкин создает впечатление об
"истерическом поведении" Николая I во время первых допросов декабристов.
Материал, напечатанный на стр. 87-107, то есть двадцать страниц, за исключением
нескольких десятков строк, полностью, без всякий изменений, списаны проф.
Зызыкиным из романа Мережковского "14 декабря".
VII
Известный эластичностью своей совести Роман Гуль недавно издал
романизированный пасквиль "Скиф в "Европе", в котором злодею Николаю I
противопоставляется благородная личность одного из основателей Ордена Русской
Интеллигенции — Михаила Бакунина. Роман начинается фразой: "Император выругался
извощичьим ругательством" и продолжается в обычном для русской интеллигенции
духе площадной, цинично-бесстыдной клеветы по адресу Николая I.
Начинается обычная интеллигентская хлестаковщина. На каждом шагу Николай
I демонстрирует свою реакционность и свою "неинтеллигентность". "Если явилась
необходимость, — говорит он, — арестовать половину России только ради того, чтоб
другая половина осталась незараженной, я бы арестовал".
Метод "романиста, Гуля" также прост как и методы Герцена, Мережковского и
Зызыкина. Сущность его "заключается в следующем: "на политических врагов "Ордена
необходимо клеветать, не считаясь с исторической правдой". Изображая
ненавистного ему русского "исторического деятеля, он заставляет его на
протяжении двух страниц совершить, или произнести, все придуманные на его счет,
членами Ордена, в течение десятков лет, пошлости. Поступки у героев пошлейшие,
мысли еще пошлее. Вот как, например, думает Николай I в написанном Гулем
пасквиле: "И идиотический пиджак графа Татищева? Лейб-гвардии поручик,
семеновец, приехал из Европы — в пиджаке! Хотел оказать милость, обласкав
невесту Стюарта, спросил с всегдашней веселостью в отношении к девицам. И вдруг:
— "Дозвольте моему жениху носить усы. — Усы в инженерном ведомстве, в любимом
детище царя! В невероятную свирепость приходил император. К тому ж замучили
чирьи: ни сесть, ни встать..." В таком стиле написано все это унылое и бездарное
подражание талантливому историческому вранью Мережковского о Николае I. Пасквиль
Гуля был, конечно, немедленно одобрен на страницах еврейской газеты "Новое
Русское Слово" еврейкой-меньшевичкой, в конспиративных целях пишущей под
псевдонимом Веры Александровой. Пасквилю Гуля посвящена большая рецензия,
всячески прославляющая Бакунина. "Насколько читатели в общем знакомы со
взглядами Николая Первого, — пишет мадам Шварц, — и со зловещей ролью сыгранной
им в русской истории первой половины прошлого века, настолько они мало знают о
Бакунине в обоих ипостасях — русской и европейской".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
огород засевающийся на лето овощами; на огороде была выстроена особая баня с
двумя предбанниками, настолько поместительная и чистая, что могла служить жильем
и временным лазаретом для привозимых из деревни больных. Прислуга Белинских
состояла из семьи дворовых крепостных людей, в числе которых был средних лет
кучер с женой и две рослые горничные".
Разоблачая ложь Иванисова о необычайной бедности, в которой жил В.
Белинский в Пензе, Иванов в другой статье пишет: "Мы квартировали и очень долго
в Верхней Пешей улице, довольно видной и чистой, застроенной порядочными домами
и выходившей на Соборную площадь, самую лучшую часть города..." "Еще резче
бросилась в глаза Иванисову встреча Белинского в нагольном тулупе. Это
обстоятельство требует также разъяснения. Не помню в каком году, Белинскому не
успели приготовить дома теплой шинели, или пожелали сшить ее в Пензе, находя это
удобнее и дешевле; запоздали присылкою на это денег, и портной замедлил
исполнением заказанной работы, и Белинский принужден был в глубокую осень ходить
некоторое время в дорожном, некрытом калмыцком тулупе..." "Банковая или фризовая
зеленого цвета шинель была готова и тулуп сброшен с плеч."
"Появляться на свет Божий в некрытых шубах и калмыцких тулупах тогда не
считалось неприличным, многие зажиточные помещики постоянно разъезжали по городу
в некрытых медвежьих шубах, находя, что суконная покрышка увеличит вес и без
того сильной ноши".
Белинский несмотря на то, что отец иногда задерживал присылку денег в
Пензу, по свидетельству Иванова "несмотря на то, был вполне обеспечен в главных
своих нуждах". У него был большой запас белья, как носильного, так и
постельного, будничное и праздничное платье, обувь, все учебные пособия: книги,
бумага, перья, карандаши; а что всего важнее: у него была сухая, теплая
квартира, сытный стол с утренним и вечерним чаем. Хозяин наш, Петров, сам
любивший вкусно и плотно покушать, кормил нас хорошо..." Белинский нуждался
только в первое время занятия журналистикой. Потом он зарабатывал вполне
достаточно и о том, что он голодал не может быть и речи.
Ложь Герцена разоблачается очень легко. Взгляните на известную картину, в
которой изображен Некрасов у постели умирающего Белинского. Вы видите огромную,
прекрасную, красиво обставленную комнату, из которой видна другая, обставленная
не хуже. Перед смертью Виссарион Белинский занимал квартиру из нескольких
комнат.
Белинский умер не от нищеты и голода, а от чахотки. Но если человек
умирает от чахотки, то почему в смерти виновато русское правительство. Сколько в
разных странах мира умерло преждевременно знаменитых людей от дуэлей, чахотки,
от неладов в семье, но никто за всю историю человечества, кроме русских
интеллигентов, не додумался возводить за это на правительство своей страны
обвинения в преднамеренных убийствах. Даже если бы Белинский умер действительно
от голода и нищеты, то в этом был бы виноват не Николай, а современное общество,
которое, как известно, всегда с равнодушием относится к выдающимся людям. Это
всегда происходило и всегда будет происходить. Пушкин писал, например, Нащокину
в марте 1834 года: "Я ему ставлю в пример немецких гениев, преодолевших столько
горя, дабы добиться славы и куска хлеба". Юный Достоевский пишет брату: "В
"Инвалиде", в фельетоне, только что прочел о немецких поэтах, умерших от голода,
холода и в сумасшедших домах. Их было штук двадцать, а какие имена! Мне до сих
пор страшно". А вспомним судьбу Сервантеса?
В очерке посвященном Золя, Мопассан пишет, что "...одну зиму некоторое
время он питался только хлебом, макая его в прованское масло... Иногда он ставил
на крыше силки для воробьев и жарил свою добычу, нанизав ее на стальной прут.
Иногда, заложив последнее платье, он целые недели просиживал дома, завернувшись
в одеяло, что он стоически называл "превращаться в араба". Историки, клевещущие
на Николая I, должны бы как будто знать, что выдающиеся люди бедствовали не
только в царствование Николая I. И конечно, знают это, но продолжают лгать до
сих пор.
V
Раз и навсегда необходимо положить конец масонской клевете о том, что в
убийстве Пушкина Дантесом был заинтересован Николай I и что он будто бы жил с
женой Пушкина. Клевета эта до сих пор усиленно распространяется находящимися в
эмиграции членами Ордена. 13 ноября 1955 года в издающейся в Нью-Йорке еврейской
газете "Новое Русское Слово" была помещена статья, автор которой снова утверждал
клеветнические вымыслы о том, что Николай I будто бы жил с Пушкиной, и что узнав
о смерти Лермонтова он сказал будто бы: "Собаке — собачья смерть".
Николай I не только не был заинтересован в убийстве Пушкина, а старался,
наоборот, предотвратить дуэль. Если, действительно, кто-нибудь был заинтересован
в смерти Пушкина, то этим "кто-нибудь" уж скорее всего могут быть масоны,
которых никак не устраивало все возраставшее духовное влияние Пушкина на русское
общество.
В книге В. Ф. Иванова "А. С. Пушкин и масонство" мы, например, находим
следующие интересные данные: "Вопрос о дуэли Дантес решил не сразу. Несмотря на
легкомыслие, распутство, и нравственную пустоту, звериный инстинкт этого
красивого животного подсказывал ему, что дуэль, независимо от исхода, повлечет
неприятные последствия и для самого Дантеса. Но эти сомнения рассеивают масоны,
которые дают уверенность и напутствуют Дантеса."
"Дантес, который после письма Пушкина должен был защищать себя и своего
усыновителя, отправился к графу Строганову (масону); этот Строганов был старик,
пользовавшийся между аристократами отличным знанием правил аристократической
чести. Этот старик объявил Дантесу решительно, что за оскорбительное письмо
непременно должен драться и дело было решено" (Вересаев. Пушкин в жизни. Вып.
IV, стр. 106).
Жаль, что за отсутствием за границей биографических словарей невозможно
точно установить о каком именно Строганове идет речь. Может быть Дантес получил
благословение на дуэль с Пушкиным от Павла Строганова, который в юности
участвовал во Французской революции, был членом якобинского клуба "Друзья
Закона" и который, когда его принимали в члены якобинского клуба воскликнул:
"Лучшим днем моей жизни будет тот, когда я увижу Россию возрожденной в
такой же революции".
"Слухи о возможности дуэли получили широкое распространение, — пишет
Иванов, — дошли до императора Николая I, который повелел Бенкендорфу не
допустить дуэли. Это повеление Государя масонами выполнено не было". В Дневнике
А. С. Суворина (стр. 205), читаем: "Николай I велел Бенкендорфу предупредить.
Геккерн был у Бенкендорфа.
— Что делать мне теперь? — сказал он (то есть Бенкендорф. — Б. Б.)
княгине Белосельской.
— А пошлите жандармов в другую сторону.
Убийцы Пушкина Бенкендорф, кн. Белосельская и Уваров. Ефремов и выставил
их портреты на одной из прежних пушкинских выставок. Гаевский залепил их."
Бенкендорф сделал так, как ему посоветовала Белосельская. "Одним только
этим нерасположением гр. Бенкендорфа к Пушкину, — пишет в своих известных
мемуарах А. О. Смирнова, — говорит Данзас, можно объяснить, что не была
приостановлена дуэль полицией. Жандармы были посланы, как он, слышал, в
Екатерингоф, будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна происходить там, а она
была за Черной речкой, около Комендантской дачи".
"Государь, — пишет Иванов, — не скрывал своего гнева и негодования против
Бенкендорфа, который не исполнил его воли, не предотвратил дуэли и допустил
убийство поэта. В ту минуту, когда Данзас привез Пушкина, Григорий Волконский,
занимавший первый этаж дома, выходил из подъезда. Он побежал в Зимний Дворец,
где обедал и должен был проводить вечер его отец, и князь Петр Волконский
сообщил печальную весть Государю (а не Бенкендорф узнавший об этом позднее).
Когда Бенкендорф явился во дворец, Государь его очень плохо принял и
сказал: "Я все знаю — полиция не исполнила своего долга". Бенкендорф ответил: "Я
посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль будет там". Государь пожал
плечами: "Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать
всюду". Бенкендорф был поражен его гневом, когда Государь прибавил: "Для чего
тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными
глупостями". Князь Петр Волконский присутствовал при этой сцене, что еще более
конфузило Бенкендорфа." (А. О. Смирнова. "Записки").
VI
Последователями Герцена в отношении клеветы на русское прошлое являются
не одни большевики, а и живущие в эмиграции члены Ордена Русской Интеллигенции.
В издающейся в Париже на деньги масонов газете "Русская Мысль" в рецензии на
вышедшую в Западном Берлине книгу А. Лясковского, рецензент с восторгом
приветствует этот очередной поклеп на прошлое России. Лясковский, начинает
предисловие к своему "исследованию" следующим клеветническим утверждением:
"Мартиролог русских писателей это, в сущности, мартиролог русской литературы,
ибо если перечислить подвергшихся на протяжении двух веков преследованиям, то не
сразу придет на мысль имя писателя, который преследованиям не подвергался".
"Автор прав, — угодливо соглашается Слизкой, — благополучного писателя сразу
вспомнить трудно, а это означает, что преследования не имели случайного
характера".
Про книгу Мережковского "Александр I и декабристы" можно сказать тоже
самое, что и про все его "исторические" романы из русской жизни — это
принципиальное искажение русской истории, изображение согласно установленных
Орденом Русской Интеллигенции клеветнических трафаретов. Чтобы читатель, не
знакомый с русскими историческими романами Д. Мережковского, имел представление
о клеветническом стиле этих романов приведем выдержку из его романа "14
декабря":
"Лейб-гвардии дворянской роты штабс-капитан Романов Третий, — чмок", —
так шутя подписывался под дружескими записками и военными приказами великий
князь Николай Павлович в юности и так же иногда приговаривал, глядя в зеркало,
когда оставался один в комнате.
В темное утро 13 декабря, сидя за бритвенным столиком, между двумя
восковыми свечами, перед зеркалом, взглянул на себя и проговорил обычное
приветствие. — Штабс-капитан Романов Третий, всенижайшее почтение вашему
здоровью — чмок." Внешность Николая изображается Мережковским согласно
тенденциозному, окарикатуренному описанию злейшего врага Николая — А. Герцена.
Но и так уже карикатурное описание Герцена еще более окарикатуривается и
получается уже двойная карикатура-карикатура в квадрате:
"Черты необыкновенно-правильные, как из мрамора, высеченные, но
неподвижные застывшие." "Когда он входит в комнату, в градуснике ртуть
опускается", — сказал о нем кто-то. Жидкие, слабовьющиеся волосы; такие же бачки
на впалых щеках; впалые темные, большие глаза; загнутый с горбинкой нос; быстро
бегущий назад, точно срезанный лоб; выдающаяся вперед нижняя челюсть. Такое
выражение лица, как будто вечно не в духе: на что-то сердится или болят зубы.
"Апполон, страдающий зубною болью", — вспомнил шуточку императрицы Елизаветы
Алексеевны, глядя на свое угрюмое лицо в зеркале; вспомнил также, что всю ночь
болел зуб, мешал спать. Вот и теперь — потрогал пальцем — ноет; как бы флюс не
сделался. Неужели взойдет на престол с флюсом. Еще больше огорчился, разозлился.
— Дурак, сколько раз тебе говорил, чтобы взбивать мыло, как следует. — закричал
на генерал-адъютанта Владимира Федоровича Адлерберга или попросту "Федоровича,
который служил ему камердинером".
И в таком лживом и пошлом тоне написан весь "исторический роман". Сцены
допроса Николаем I декабристов изображены Мережковским в родственном его душе
стиле густой психопатологии. И Николай, и большинство декабристов изображены,
как жалкие неврастеники разыгрывающие нелепый и страшный фарс. Д. Мережковский
забывает, что Николай I очень мало походил на интеллигентов, духовно
развинченных интеллигентных хлюпиков, выдающимся представителем которых был сам
Мережковский.
Ордену Русской Интеллигенции пришлись по душе романы Мережковского о
декабристах. Если в описании внешности Николая Мережковский шел от карикатурного
описания внешности сделанного Герценом, то в описании поведения Николая во время
первых допросов декабристов некоторые из "историков" пошли вслед за Дм.
Мережковским — придворным лакеем Ордена Русской Интеллигенции.
В восторженной рецензии на книгу проф. М. Зызыкина "Император Николай I и
военный заговор 14 декабря 1825 года", помещенной в "Нашей Стране" и в "России",
Н. Николаев находит нужным оправдывать "истерическое поведение" Николая, пишет:
"Не трудно представить себе в каком душевном состоянии и нервном напряжении
оказался Император. Николай I, в ночь, после подавления восстания. Этим
объясняется его истерическое поведение, радость смешанная с ужасами прошедшего
дня".
На самом же деле "истерическое поведение" Николая I основано не на его
нервных переживаниях, а на сознательном историческом подлоге сделанном М.
Зызыкиным. Глава III книги Зызыкина "Допросы декабристов" составлена так, что
читатель может подумать, что Зызыкин пользовался подлинными историческими
материалами. На самом же деле "Допрос Князя Трубецкого, Допрос К. Ф. Рылеева,
Допрос кн. В. М. Голицына — ничто иное как беллетристические измышления Д.
Мережковского. Выдавая клеветнические измышления Мережковского за подлинные
материалы допросов — проф. Зызыкин совершает подлог, приводя же книги
Мережковского целые страницы, и не оговаривая, что они написаны Мережковским,
проф. Зызыкин совершает литературное воровство — уголовное преступление. Вот с
помощью каких аморальных средств проф. Зызыкин создает впечатление об
"истерическом поведении" Николая I во время первых допросов декабристов.
Материал, напечатанный на стр. 87-107, то есть двадцать страниц, за исключением
нескольких десятков строк, полностью, без всякий изменений, списаны проф.
Зызыкиным из романа Мережковского "14 декабря".
VII
Известный эластичностью своей совести Роман Гуль недавно издал
романизированный пасквиль "Скиф в "Европе", в котором злодею Николаю I
противопоставляется благородная личность одного из основателей Ордена Русской
Интеллигенции — Михаила Бакунина. Роман начинается фразой: "Император выругался
извощичьим ругательством" и продолжается в обычном для русской интеллигенции
духе площадной, цинично-бесстыдной клеветы по адресу Николая I.
Начинается обычная интеллигентская хлестаковщина. На каждом шагу Николай
I демонстрирует свою реакционность и свою "неинтеллигентность". "Если явилась
необходимость, — говорит он, — арестовать половину России только ради того, чтоб
другая половина осталась незараженной, я бы арестовал".
Метод "романиста, Гуля" также прост как и методы Герцена, Мережковского и
Зызыкина. Сущность его "заключается в следующем: "на политических врагов "Ордена
необходимо клеветать, не считаясь с исторической правдой". Изображая
ненавистного ему русского "исторического деятеля, он заставляет его на
протяжении двух страниц совершить, или произнести, все придуманные на его счет,
членами Ордена, в течение десятков лет, пошлости. Поступки у героев пошлейшие,
мысли еще пошлее. Вот как, например, думает Николай I в написанном Гулем
пасквиле: "И идиотический пиджак графа Татищева? Лейб-гвардии поручик,
семеновец, приехал из Европы — в пиджаке! Хотел оказать милость, обласкав
невесту Стюарта, спросил с всегдашней веселостью в отношении к девицам. И вдруг:
— "Дозвольте моему жениху носить усы. — Усы в инженерном ведомстве, в любимом
детище царя! В невероятную свирепость приходил император. К тому ж замучили
чирьи: ни сесть, ни встать..." В таком стиле написано все это унылое и бездарное
подражание талантливому историческому вранью Мережковского о Николае I. Пасквиль
Гуля был, конечно, немедленно одобрен на страницах еврейской газеты "Новое
Русское Слово" еврейкой-меньшевичкой, в конспиративных целях пишущей под
псевдонимом Веры Александровой. Пасквилю Гуля посвящена большая рецензия,
всячески прославляющая Бакунина. "Насколько читатели в общем знакомы со
взглядами Николая Первого, — пишет мадам Шварц, — и со зловещей ролью сыгранной
им в русской истории первой половины прошлого века, настолько они мало знают о
Бакунине в обоих ипостасях — русской и европейской".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15