— Не хочу, чтоб нос провалился. Вы, ребята, наверное забыли про синий фон.
— Да, что-то с памятью моей стало. Все, что было не со мной, помню, — сразу сменил репертуар Сява, заливисто заржал и взглянул на Аристарха. — Ну а ты как, кореш? Тоже ссышь?
— Да я… зассать… — тот встрепенулся, допил стакан, с готовностью вскочил. — Двинули. Ссать я хотел на весь этот опиум для народа.
И Сява с Аристархом, не оглядываясь, пошли к церкви, наискосок через кладбище, пробираясь через крапиву и плющ, растущие меж крестов. Тим почему-то сразу вспомнил любимый народом фильм, вытянувшуюся рожу Краморова и свистящий его шепот: «А вдоль дороги мертвые с косами стоят. И тишина…»
— Красивая церквуха, — негромко, чтобы только что-то сказать, сказал он и сунул в рот сухую былинку. — Только никому не нужна.
— Теперь так часто, — Сева почему-то вздохнул и, хотя ему нужно было держаться за руль, принял, не закусывая, который уже стакан. — Бывает, старый священник умрет, а нового не пришлют, и прихожане разъедутся. Вот храм и…
Он не договорил и внезапно прошептал, свистяще, с крайним выражением ужаса:
— Нет, ты гля, гля, гля…
А Тима не нужно было уговаривать, он и так, не отрываясь, затаив дыхание, смотрел на церковь, в недрах которой исчезли Сява с Аристархом. Все окна ее вдруг вспыхнули голубоватым светом, купол объяли мелкие, похожие на газовое пламя язычки, а крест зажегся яркими, режуще бьющими по глазам синими всполохами. И сразу же раздались крики, жуткие, в унисон, раздирающие душу. Так кричат, умирая в муках. Мгновение — и все кончилось. Сияние погасло, наступила тишина. Та, Краморовская.
— Это же он, он, синий фон, — даже не замечая, что орет в рифму, Сява вскочил, бросился к машине, принялся исступленно, дрожа всем телом, искать в карманах ключи. — Ехать надо, ехать. Отсюда, отсюда. Подальше. Фон, фон, синий фон…
На его смертельно побледневшем, похожем на меловую маску лице читался животный ужас.
— Куда это ехать? Там же наши, — Тим, действуя безотчетно, схватил его за плечо, стряхнул, развернул, но тут же получил хороший удар в дых.
— Пусти, сволочь, отвали!
Хороший, но не настолько, чтобы все разом закончилось
— Стой, сука! — Тим рассвирепел, трудно разогнулся и пинком в пердячью косточку бросил Сяву в «Ниву». — Я те уеду, паскуда! От корешей! Стой, падла, стой!
В это время полонез Огинского, транслировавшийся по «Маяку», иссяк, и из автомобильного приемника полилась песня:
Ведь он волшебник, синий лен,
И если ты в меня влюблен…
В незамысловатом рефрене так и слышалось: «Синий фон, синий фон, синий фон…»
— Ну, бля, — Сява, застонав, плюхнулся на кресло, в ярости схватил ручку переключения передач, выскочил из «Нивы», развернулся от плеча. — Ща я тебя!
И Тим рухнул, как подкошенный — ручка переключения передач была не простой, вынимающейся, с секретом. И с набалдашником. По голове такой — оойо-ой-ой.
— То-то, сука, — Сява лихорадочно нырнул в машину, засадил дубину с набалдашником на место, запустил мотор и вдарил по газам — только его и видали.
— Чтоб тебе, гад, тошно стало! — Тим с ненавистью глянул ему вслед, пошатываясь, поднялся, вытер ладонью кровь, заливающую глаза. — Сука, предатель!
Ему еще повезло, дубинка прошлась краем, вскользь. Однако кровило сильно. Мутило, хотелось пить. Только Тим первым делом кинулся к церкви — через заросшие могилы, напролом, не разбирая дороги. Взбежал на высокое крыльцо, щурясь, сунулся в прохладный полумрак, вгляделся и сразу же его, вобщем-то уже повидавшего в жизни всякого, вывернуло наизнанку. Еще раз, еще, еще. Даже не до желчи — до спазматичной, чисто рефлекторной пустоты. На полу у иконостаса лежали Сява и Аристарх, неподвижные, облепленные мухами. То, что от них осталось, было даже трудно назвать останками — какая-то бесформенная куча мяса, костей, внутренностей, на глазах расползающихся в кровавой луже. Чувство было такое, будто их даже не выпотрошили — вывернули чулком. Если бы кто-нибудь экранизировал «Пикник на обочине» Стругацких, то лучшей бы натуры для съемок мясорубки было бы не придумать.
— Эх, товарищи, товарищи… — сгорбившись, Тим прерывисто вздохнул, прикидывая, как будет хоронить это кровавое месиво, потом осознал, что не сможет — не хватит сил, резко развернулся, заплакал и, не оглядываясь, поплелся прочь. Его всего трясло, как на морозе, хотя июльское солнце старалось вовсю. На месте пикника он промыл рану водкой, опять проблевался, немного полежал и, чувствуя, что если не поднимется, то обязательно загнется, пошатываясь, побрел по проселку к шоссе. Кружились птахи, кружилась голова. От потери крови мутило, хотелось пить, а она, стерва, все никак не унималась, не сворачивалась, тянулась липким ручьем. Постарался Сева, гад, постарался. Не будет ему, суке, дороги, ох не будет…
Наконец уже под вечер Тим вышел на шоссе, стал голосовать. Только кто захочет связываться с амбалистым, седым как лунь мужиком, вья длинноволосая голова густо изволочена кровью? Себе дороже, хлопот потом не оберешься. Так вот Тим и стоял на обочине — держался за землю с протянутой рукой, а мимо пролетали машины. Со счастливыми строителями коммунистического будущего, живущими по кодексу строителей же этого коммунистического будущего. Наконец ему подфартило. Его взял на борт дедовской «Победы» бывший сержант-афганец — не смог проехать мимо раненого. Знал хорошо, как пахнет кровь.
— Везучий ты, братан, — посмотрел Тиму на рану, качнул головой и без лишних слов повез его на больничку в райцентр.
Какой райцентр, такая и больница. В приемном закуте было серо, душно и пахло вениками — это гоняла грузинские чаи древняя, похожая на фурию служительница Гиппократа.
— Экий ты, соколик, нетерпеливый, — сказала она Тиму, не спеша допила отраву и недовольно пошамкала губами. — Ладно, касатик, показывай, что у тебя там?
Посмотрела мельком, икнула и отправила его к дежурному эскулапу. Вернее к эскулапице, докторице. Худенькой такой, невзрачной, возраста уже не Тургеневского, но еще, слава богу, не Бальзаковского. Блондинке ли, брюнетке — не понять. Пегой масти.
— Ну и что тут у нас? — с порога спросила она Тима, сразу же внимательнее посмотрела на него, почему-то покраснела, как маков цвет, и голос ее сделался певучий. — Проходите, проходите, садитесь. Так, так. Ну ничего страшного. Не проникающее, касательное. До свадьбы заживет. И как же это вас так? Жалко, жалко. Такие волосы резать…
— Споткнулся, упал, — хрипло ответил Тим.
От звука ножниц, проходящихся по шевелюре, мозги у него поворачивались набекрень.
— Пьяный был.
— Ну зачем же вам пить? Не надо, не надо, — посоветовала докторица, улыбнулась ласково и трепетно, как-то очень по-женски погладила его по плечу. — Ведь вас хоть в кино снимай. На Николая Олялина так похожи. И Каморного Юрия…
Ни хрена себе. На обоих сразу?
Наконец экзекуция была окончена — кожа на голове выстрежена и зашита, шприцы с кровоостанавливающим и противостолбнячным воткнуты и опустошены.
— Рубашечка у вас испорчена в конец, — жутко огорчилась докторица, снова погладила Тима по плечу, глянула на него благоговейно, как кролик на удава. — Вам бы помыться, постираться… Есть где?
В мурлыкающем голосе ее сквозила надежда, и Тим это явственно услышал.
— Особо идти мне некуда, — он криво усмехнулся, но вобщем-то невесело, оценивающе тронул башку, подмигнул докторице. — Только как ведь говорили древние? Tu ne cede malis, sed contra audentior ito (не покоряйся беде, но смело иди ей навстречу — лат.). Пробьемся. Спасибо, доктор, у вас золотые руки. И сердце.
Вобщем похожестью на Олялина и Каморного, учтивостью манер и особливо латынью убил докторшу наповал.
— А давайте-ка я вас чаем напою, — сразу обрадовалась та и, вскочив, показала жилистые, но вобщем-то недурные ноги. — У меня он с травками, с мятой. При вашей кровопотере очень кстати наш чай. А потом и насчет вашей рубашечки что-нибудь придумаем.
Словом напоила Тима чаем, приказав спать до конца ее смены, задраила в ординарской, а утром повела к себе домой, в малогабаритную квартиру в стандартной близлежащей хрущебе. По-тихому, чтобы никакого шума. Только без шума не получилось. Около приемного покоя они попали в самый центр аврала и суеты — там пахло кровью, жженой плотью, горелым волосом и бедой. Солярочно урчал мотор военного грузовика, какой-то бледный до синевы прапор молчал, подавленно курил, другой, наоборот на взводе, орал подробности:
— «Нива»… На всем ходу… В столб… Всмятку… и гореть… Мы тушить… потом сюда… его…
Его, это нечто бесформенное, воняющее гарью, куце укрытое драной плащпалаткой. Лежащее на обшарпанной каталке, которую со скрипом не проспавшийся санитар вез зигзагами в направлении морга. Он тоже был зеленый, с перепоя. А когда каталка поравнялась с Тимом, то и он побледнел не хуже прапорщиков и санитара — в морг мало й скоростью везли Севу. Обгорелым, жутким, страшно изуродованным трупом. Дорога и вспрямь оказалась для не доброй.
Хорст. Долина Кулу. 1996-й год
— Да, долго же я спал, — Хорст зевнул, потянулся так, что иглы капельниц вышли из вен, с легкостью уселся и потрогал бороду. — Ни хрена себе! — Разом соскочил с постели и взглянул на недалекую, тем не менее отлично помнящую полуночные инспекции паганца Мильха служанку. — А что у нас сегодня на ужин?
Да, похоже, затянувшемуся роману «Когда спящий проснется» настал конец.
Да, настал и счастливый. Жизнь стремительно возвращалась к Хорсту — здоровье крепло, настроение поднималось. Он быстро возвращался в форму — тренировался за двоих, питался за троих, спал за четверых и непременно с Воронцовой. Пил стаканами пантакрин, жень-шень и медвежью желчь, которую ему доставляла из России крупная сибирская фирма «Зверев и сыновья». Бегал кроссы, медитировал, занимался рукопашным боем, выписал себе инструктора каратэ, мастерицу дзен-буддизма и ворошиловского стрелка. С раннего утра и до поздней ночи во дворе усадьбы слышался звук ударов, выстрелы, крики «Киай» и трехэтажный мат снайпера-орденоносца: «Ну куды же ты, сука, бля, все на пол-шестого-то! Не путай мушку с Машкой, а целик с целкой! Заряжай…» Через месяц Хорст был уже прежним Хорстом, сильным, волевым, подтянутым и выносливым. Он даже вроде бы как-то помолодел, и телом, и душой, находясь в своем странном состоянии между жизнью и смертью. Однако болезнь все же даром не прошла, изредка давала знать о себе неожиданной, проявляющеся с непредсказуемой периодичностью привычкой — Хорст полюбил воблу. Причем пользовал ее всухую, без пива — звучно ударял о стол, с наслаждением отламывал голову, смачно потрошил, отделял мясо от хребта и тихо улыбался, как бы про себя:
— Я те покусаюсь, я те покусаюсь…
Впрочем кто на этом свете без странностей? Господь бог, если верить иудеям, и тот на поверку — женщина.
Вобщем жизнь в древней долине Кулу постепенно входила в колею. Хорст потихонечку вникал во все шпионско-агентурные подробности, повышал боеготовность, мастерски крепил тыл, дух и профессиональные связи. Воронцова всецело помогала ему, следила за хозяйством, трижды в неделю летала к гуру, истово предаваться тантре. Шангрилла ничем не напоминала о себе — не до героев, тем более павших, да и вообще… Дела в Новом рейхе были нехороши, весьма. Во-первых озоновая дыра, во-вторых таяние льдов, а в-третьих опять эти чертовы русские. Ну это же надо — затеяли бурение материкового панциря в районе древнего, снабжающего Шангриллу водой подземного озера. Пробу им, сволочам, видите ли, нужно взять. На микроорганизмы. Байкала им мало. Теперь и реликтовое озеро засрут. Вони будет — на весь Южный полярный круг. Словом с далекой антарктической родины ни Хорст, ни Воронцова не общались. Шел бы он, этот фатерлянд, на хрен. В Индии-то оно получше…
А над древней долиной Кулу все также синело небо, все так же отбрасывали тени на склоны гор обильно произрастающие здесь кедры, серебристые ели, голубые пихты. Крепкие грибы рыжики стояли под разлапистыми соснами, альпийские луга зацветали белыми рододендронами, необычайно изобильны были яблоневые и персиковые сады, виноградники и поля пшеницы. Парадиз, рай на земле. Казалось бы, живи и радуйся…
Однако не было тотальной гармонии, что в душе у Хорста, что на сердце у Воронцовой. Одному ночами видела Мария — манящая, желанная, оставшаяся в том странном, далеком мире, где всегда светит солнце, сказочно благоухают травы и никогда не бывает гроз. Другой во время медитации все являлся будда Вайрочана и на тайном языке, недоступном для непосвященных, вещал: «О ты, познавшая Истину через чресла Шивы, не допусти, чтобы Песий камень попал в руки той, что погрязла во зле. Помни, что духовные связи сильнее родства. Будь твердой, о познавшая твердость Шивы, именем его Великолепия я заклинаю тебя». Так прямо гад и науськивал на родную мать. Такую мать. И все же интересно, когда будет эта пятница тринадцатого с солнечным затмением и планетами накрест?
Тимофей. Середина восьмидесятых
Звали докторицу Валентиной Павловной. Может быть кому-нибудь со стороны ее поступок и показался бы безнравственным, да только верно не был тот никогда в Ивановской губернии, откуда Валентина Павловна происходила родом. Не лицезрел он парки Судогды и Шуи, где на скамейках прозябают одинокие, согласные на все аборигенши. Те самые, у которых по статистике на десять девчонок — нет, не девять ребят — один, да и тот пьяный, грязный и поганый. К любой можно подойти и сделать приглашение: «Посопим?» И ни одна не откажется — сопят в тут же, в кустах, с превеликим удовольствием. А что делать? Если идет по фабрике баба с фонарем, а ей не сочувтствуют — завидуют. Как же, при мужике. И видать, шибко любит, раз бьет. Впрочем и здесь, в райцентре, ситуация была немногим лучше, чем в Иваново — хорошие-то мужики все были давно уже забиты, остались лишь гумозники да бухарики. А с кем попало Валентина Павловна не хотела, лучше уж сама с собой. А тут… Похож и на Олялина и Каморного, и выражается не по матери — по латыни. Плевать, что без документов и идти ему некуда. Главное — мужик. Да еще какой.
Словом недели две прокантовался Тим у Валентины Павловны, устроил ей ударный медовый месяц. Сиропный, паточный, невыразимо сладкий. Заодно окреп, залечил раны и, соскочившись от приторных объятий, начал потихоньку собираться — не привык жить альфонсом. Только Валентина Павловна была дамой ушлой, по-женски сметливой и своего из рук просто так не выпускала. А уж из органа малого таза и подавно.
— Ну куда же ты пойдешь, Тимоша? — сказала она и залилась скупыми, но горючими слезами. — Без документов-то, по холоду. Скоро ведь осень, дожди. И как же я без тебя? Погоди, зиму пережди, там будет видно. А я тебе пока документы достану. Пойдешь весной, на полном законном основании. У нас ведь знаешь как — человека привезли, а он взял да умер. А документы остались. И насчет работы не беспокойся, у нас в Райздраве недокомплект, что-нибудь придумаем. И без документов возьмут. Ну иди же сюда, поцелуй свою бедную девочку…
И работенка нашлась, не для брезгливых — санитаром в местном морге.
Морг этот был совсем не похож на морги, показываемые в зарубежных фильмах про мафию, где каждый покойник лежит весь в белом в персональном выдвижном никелированном ящике на колесиках. Нет, у нас все по-другому — покойники называются трупами, а лежат штабелями, вповалку, кто на каталках, кто на столах, а кто просто на полу, кому как повезет. И отнюдь не в простынях, которых-то и для живых не очень хватает. Да и сам морг более напоминал туалет, общественный, типа сортир, со стоком и стенами, халтурно облицованными пожелтевшим кафелем. С соответствующим, правда несколько иного плана, зловонием — ничего не поделаешь, холодильники не справляются. Не в Америке. Не капиталисты. А заправлял в этом чисто советском морге старший санитар Фрол Фаддеевич, огромный, могучего сложения патлатый старикан. Нет, не перевелись еще богатыри на Руси — кантовал самых грузных жмуров одной левой. Конечно был там и заведующий, Евгений Александрович, по кличке Джек-Потрошитель, и патологоанатомы— врачи, да только они приходили, работали ножами и пилами, да и уходили, а Фрол Фаддеич оставался. Особенно после полукилограмма шила.
— Ты, парень, жмура-то хоть живого видел? — спросил он Тима при первой встрече, а когда узнал, что тот работал на кладбище, да еще сам из Питера, то бишь земляк, сразу же проникся к нему горячей симпатией и начал рассказывать историю своей жизни. Весьма и весьма трагическую, куда там Шекспиру.
— Я ведь не хрен собачий был, старшим санитаром на Сантьяго-де-Куба (местонахождение областного морга), — трепетно поведал он Тиму, высморкался в два пальца и от нахлынувших чувств обильно прослезился. — Как жил, как жил… И вот раз под Новый год сгрузили нам старуху одну, а при ней внучок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Да, что-то с памятью моей стало. Все, что было не со мной, помню, — сразу сменил репертуар Сява, заливисто заржал и взглянул на Аристарха. — Ну а ты как, кореш? Тоже ссышь?
— Да я… зассать… — тот встрепенулся, допил стакан, с готовностью вскочил. — Двинули. Ссать я хотел на весь этот опиум для народа.
И Сява с Аристархом, не оглядываясь, пошли к церкви, наискосок через кладбище, пробираясь через крапиву и плющ, растущие меж крестов. Тим почему-то сразу вспомнил любимый народом фильм, вытянувшуюся рожу Краморова и свистящий его шепот: «А вдоль дороги мертвые с косами стоят. И тишина…»
— Красивая церквуха, — негромко, чтобы только что-то сказать, сказал он и сунул в рот сухую былинку. — Только никому не нужна.
— Теперь так часто, — Сева почему-то вздохнул и, хотя ему нужно было держаться за руль, принял, не закусывая, который уже стакан. — Бывает, старый священник умрет, а нового не пришлют, и прихожане разъедутся. Вот храм и…
Он не договорил и внезапно прошептал, свистяще, с крайним выражением ужаса:
— Нет, ты гля, гля, гля…
А Тима не нужно было уговаривать, он и так, не отрываясь, затаив дыхание, смотрел на церковь, в недрах которой исчезли Сява с Аристархом. Все окна ее вдруг вспыхнули голубоватым светом, купол объяли мелкие, похожие на газовое пламя язычки, а крест зажегся яркими, режуще бьющими по глазам синими всполохами. И сразу же раздались крики, жуткие, в унисон, раздирающие душу. Так кричат, умирая в муках. Мгновение — и все кончилось. Сияние погасло, наступила тишина. Та, Краморовская.
— Это же он, он, синий фон, — даже не замечая, что орет в рифму, Сява вскочил, бросился к машине, принялся исступленно, дрожа всем телом, искать в карманах ключи. — Ехать надо, ехать. Отсюда, отсюда. Подальше. Фон, фон, синий фон…
На его смертельно побледневшем, похожем на меловую маску лице читался животный ужас.
— Куда это ехать? Там же наши, — Тим, действуя безотчетно, схватил его за плечо, стряхнул, развернул, но тут же получил хороший удар в дых.
— Пусти, сволочь, отвали!
Хороший, но не настолько, чтобы все разом закончилось
— Стой, сука! — Тим рассвирепел, трудно разогнулся и пинком в пердячью косточку бросил Сяву в «Ниву». — Я те уеду, паскуда! От корешей! Стой, падла, стой!
В это время полонез Огинского, транслировавшийся по «Маяку», иссяк, и из автомобильного приемника полилась песня:
Ведь он волшебник, синий лен,
И если ты в меня влюблен…
В незамысловатом рефрене так и слышалось: «Синий фон, синий фон, синий фон…»
— Ну, бля, — Сява, застонав, плюхнулся на кресло, в ярости схватил ручку переключения передач, выскочил из «Нивы», развернулся от плеча. — Ща я тебя!
И Тим рухнул, как подкошенный — ручка переключения передач была не простой, вынимающейся, с секретом. И с набалдашником. По голове такой — оойо-ой-ой.
— То-то, сука, — Сява лихорадочно нырнул в машину, засадил дубину с набалдашником на место, запустил мотор и вдарил по газам — только его и видали.
— Чтоб тебе, гад, тошно стало! — Тим с ненавистью глянул ему вслед, пошатываясь, поднялся, вытер ладонью кровь, заливающую глаза. — Сука, предатель!
Ему еще повезло, дубинка прошлась краем, вскользь. Однако кровило сильно. Мутило, хотелось пить. Только Тим первым делом кинулся к церкви — через заросшие могилы, напролом, не разбирая дороги. Взбежал на высокое крыльцо, щурясь, сунулся в прохладный полумрак, вгляделся и сразу же его, вобщем-то уже повидавшего в жизни всякого, вывернуло наизнанку. Еще раз, еще, еще. Даже не до желчи — до спазматичной, чисто рефлекторной пустоты. На полу у иконостаса лежали Сява и Аристарх, неподвижные, облепленные мухами. То, что от них осталось, было даже трудно назвать останками — какая-то бесформенная куча мяса, костей, внутренностей, на глазах расползающихся в кровавой луже. Чувство было такое, будто их даже не выпотрошили — вывернули чулком. Если бы кто-нибудь экранизировал «Пикник на обочине» Стругацких, то лучшей бы натуры для съемок мясорубки было бы не придумать.
— Эх, товарищи, товарищи… — сгорбившись, Тим прерывисто вздохнул, прикидывая, как будет хоронить это кровавое месиво, потом осознал, что не сможет — не хватит сил, резко развернулся, заплакал и, не оглядываясь, поплелся прочь. Его всего трясло, как на морозе, хотя июльское солнце старалось вовсю. На месте пикника он промыл рану водкой, опять проблевался, немного полежал и, чувствуя, что если не поднимется, то обязательно загнется, пошатываясь, побрел по проселку к шоссе. Кружились птахи, кружилась голова. От потери крови мутило, хотелось пить, а она, стерва, все никак не унималась, не сворачивалась, тянулась липким ручьем. Постарался Сева, гад, постарался. Не будет ему, суке, дороги, ох не будет…
Наконец уже под вечер Тим вышел на шоссе, стал голосовать. Только кто захочет связываться с амбалистым, седым как лунь мужиком, вья длинноволосая голова густо изволочена кровью? Себе дороже, хлопот потом не оберешься. Так вот Тим и стоял на обочине — держался за землю с протянутой рукой, а мимо пролетали машины. Со счастливыми строителями коммунистического будущего, живущими по кодексу строителей же этого коммунистического будущего. Наконец ему подфартило. Его взял на борт дедовской «Победы» бывший сержант-афганец — не смог проехать мимо раненого. Знал хорошо, как пахнет кровь.
— Везучий ты, братан, — посмотрел Тиму на рану, качнул головой и без лишних слов повез его на больничку в райцентр.
Какой райцентр, такая и больница. В приемном закуте было серо, душно и пахло вениками — это гоняла грузинские чаи древняя, похожая на фурию служительница Гиппократа.
— Экий ты, соколик, нетерпеливый, — сказала она Тиму, не спеша допила отраву и недовольно пошамкала губами. — Ладно, касатик, показывай, что у тебя там?
Посмотрела мельком, икнула и отправила его к дежурному эскулапу. Вернее к эскулапице, докторице. Худенькой такой, невзрачной, возраста уже не Тургеневского, но еще, слава богу, не Бальзаковского. Блондинке ли, брюнетке — не понять. Пегой масти.
— Ну и что тут у нас? — с порога спросила она Тима, сразу же внимательнее посмотрела на него, почему-то покраснела, как маков цвет, и голос ее сделался певучий. — Проходите, проходите, садитесь. Так, так. Ну ничего страшного. Не проникающее, касательное. До свадьбы заживет. И как же это вас так? Жалко, жалко. Такие волосы резать…
— Споткнулся, упал, — хрипло ответил Тим.
От звука ножниц, проходящихся по шевелюре, мозги у него поворачивались набекрень.
— Пьяный был.
— Ну зачем же вам пить? Не надо, не надо, — посоветовала докторица, улыбнулась ласково и трепетно, как-то очень по-женски погладила его по плечу. — Ведь вас хоть в кино снимай. На Николая Олялина так похожи. И Каморного Юрия…
Ни хрена себе. На обоих сразу?
Наконец экзекуция была окончена — кожа на голове выстрежена и зашита, шприцы с кровоостанавливающим и противостолбнячным воткнуты и опустошены.
— Рубашечка у вас испорчена в конец, — жутко огорчилась докторица, снова погладила Тима по плечу, глянула на него благоговейно, как кролик на удава. — Вам бы помыться, постираться… Есть где?
В мурлыкающем голосе ее сквозила надежда, и Тим это явственно услышал.
— Особо идти мне некуда, — он криво усмехнулся, но вобщем-то невесело, оценивающе тронул башку, подмигнул докторице. — Только как ведь говорили древние? Tu ne cede malis, sed contra audentior ito (не покоряйся беде, но смело иди ей навстречу — лат.). Пробьемся. Спасибо, доктор, у вас золотые руки. И сердце.
Вобщем похожестью на Олялина и Каморного, учтивостью манер и особливо латынью убил докторшу наповал.
— А давайте-ка я вас чаем напою, — сразу обрадовалась та и, вскочив, показала жилистые, но вобщем-то недурные ноги. — У меня он с травками, с мятой. При вашей кровопотере очень кстати наш чай. А потом и насчет вашей рубашечки что-нибудь придумаем.
Словом напоила Тима чаем, приказав спать до конца ее смены, задраила в ординарской, а утром повела к себе домой, в малогабаритную квартиру в стандартной близлежащей хрущебе. По-тихому, чтобы никакого шума. Только без шума не получилось. Около приемного покоя они попали в самый центр аврала и суеты — там пахло кровью, жженой плотью, горелым волосом и бедой. Солярочно урчал мотор военного грузовика, какой-то бледный до синевы прапор молчал, подавленно курил, другой, наоборот на взводе, орал подробности:
— «Нива»… На всем ходу… В столб… Всмятку… и гореть… Мы тушить… потом сюда… его…
Его, это нечто бесформенное, воняющее гарью, куце укрытое драной плащпалаткой. Лежащее на обшарпанной каталке, которую со скрипом не проспавшийся санитар вез зигзагами в направлении морга. Он тоже был зеленый, с перепоя. А когда каталка поравнялась с Тимом, то и он побледнел не хуже прапорщиков и санитара — в морг мало й скоростью везли Севу. Обгорелым, жутким, страшно изуродованным трупом. Дорога и вспрямь оказалась для не доброй.
Хорст. Долина Кулу. 1996-й год
— Да, долго же я спал, — Хорст зевнул, потянулся так, что иглы капельниц вышли из вен, с легкостью уселся и потрогал бороду. — Ни хрена себе! — Разом соскочил с постели и взглянул на недалекую, тем не менее отлично помнящую полуночные инспекции паганца Мильха служанку. — А что у нас сегодня на ужин?
Да, похоже, затянувшемуся роману «Когда спящий проснется» настал конец.
Да, настал и счастливый. Жизнь стремительно возвращалась к Хорсту — здоровье крепло, настроение поднималось. Он быстро возвращался в форму — тренировался за двоих, питался за троих, спал за четверых и непременно с Воронцовой. Пил стаканами пантакрин, жень-шень и медвежью желчь, которую ему доставляла из России крупная сибирская фирма «Зверев и сыновья». Бегал кроссы, медитировал, занимался рукопашным боем, выписал себе инструктора каратэ, мастерицу дзен-буддизма и ворошиловского стрелка. С раннего утра и до поздней ночи во дворе усадьбы слышался звук ударов, выстрелы, крики «Киай» и трехэтажный мат снайпера-орденоносца: «Ну куды же ты, сука, бля, все на пол-шестого-то! Не путай мушку с Машкой, а целик с целкой! Заряжай…» Через месяц Хорст был уже прежним Хорстом, сильным, волевым, подтянутым и выносливым. Он даже вроде бы как-то помолодел, и телом, и душой, находясь в своем странном состоянии между жизнью и смертью. Однако болезнь все же даром не прошла, изредка давала знать о себе неожиданной, проявляющеся с непредсказуемой периодичностью привычкой — Хорст полюбил воблу. Причем пользовал ее всухую, без пива — звучно ударял о стол, с наслаждением отламывал голову, смачно потрошил, отделял мясо от хребта и тихо улыбался, как бы про себя:
— Я те покусаюсь, я те покусаюсь…
Впрочем кто на этом свете без странностей? Господь бог, если верить иудеям, и тот на поверку — женщина.
Вобщем жизнь в древней долине Кулу постепенно входила в колею. Хорст потихонечку вникал во все шпионско-агентурные подробности, повышал боеготовность, мастерски крепил тыл, дух и профессиональные связи. Воронцова всецело помогала ему, следила за хозяйством, трижды в неделю летала к гуру, истово предаваться тантре. Шангрилла ничем не напоминала о себе — не до героев, тем более павших, да и вообще… Дела в Новом рейхе были нехороши, весьма. Во-первых озоновая дыра, во-вторых таяние льдов, а в-третьих опять эти чертовы русские. Ну это же надо — затеяли бурение материкового панциря в районе древнего, снабжающего Шангриллу водой подземного озера. Пробу им, сволочам, видите ли, нужно взять. На микроорганизмы. Байкала им мало. Теперь и реликтовое озеро засрут. Вони будет — на весь Южный полярный круг. Словом с далекой антарктической родины ни Хорст, ни Воронцова не общались. Шел бы он, этот фатерлянд, на хрен. В Индии-то оно получше…
А над древней долиной Кулу все также синело небо, все так же отбрасывали тени на склоны гор обильно произрастающие здесь кедры, серебристые ели, голубые пихты. Крепкие грибы рыжики стояли под разлапистыми соснами, альпийские луга зацветали белыми рододендронами, необычайно изобильны были яблоневые и персиковые сады, виноградники и поля пшеницы. Парадиз, рай на земле. Казалось бы, живи и радуйся…
Однако не было тотальной гармонии, что в душе у Хорста, что на сердце у Воронцовой. Одному ночами видела Мария — манящая, желанная, оставшаяся в том странном, далеком мире, где всегда светит солнце, сказочно благоухают травы и никогда не бывает гроз. Другой во время медитации все являлся будда Вайрочана и на тайном языке, недоступном для непосвященных, вещал: «О ты, познавшая Истину через чресла Шивы, не допусти, чтобы Песий камень попал в руки той, что погрязла во зле. Помни, что духовные связи сильнее родства. Будь твердой, о познавшая твердость Шивы, именем его Великолепия я заклинаю тебя». Так прямо гад и науськивал на родную мать. Такую мать. И все же интересно, когда будет эта пятница тринадцатого с солнечным затмением и планетами накрест?
Тимофей. Середина восьмидесятых
Звали докторицу Валентиной Павловной. Может быть кому-нибудь со стороны ее поступок и показался бы безнравственным, да только верно не был тот никогда в Ивановской губернии, откуда Валентина Павловна происходила родом. Не лицезрел он парки Судогды и Шуи, где на скамейках прозябают одинокие, согласные на все аборигенши. Те самые, у которых по статистике на десять девчонок — нет, не девять ребят — один, да и тот пьяный, грязный и поганый. К любой можно подойти и сделать приглашение: «Посопим?» И ни одна не откажется — сопят в тут же, в кустах, с превеликим удовольствием. А что делать? Если идет по фабрике баба с фонарем, а ей не сочувтствуют — завидуют. Как же, при мужике. И видать, шибко любит, раз бьет. Впрочем и здесь, в райцентре, ситуация была немногим лучше, чем в Иваново — хорошие-то мужики все были давно уже забиты, остались лишь гумозники да бухарики. А с кем попало Валентина Павловна не хотела, лучше уж сама с собой. А тут… Похож и на Олялина и Каморного, и выражается не по матери — по латыни. Плевать, что без документов и идти ему некуда. Главное — мужик. Да еще какой.
Словом недели две прокантовался Тим у Валентины Павловны, устроил ей ударный медовый месяц. Сиропный, паточный, невыразимо сладкий. Заодно окреп, залечил раны и, соскочившись от приторных объятий, начал потихоньку собираться — не привык жить альфонсом. Только Валентина Павловна была дамой ушлой, по-женски сметливой и своего из рук просто так не выпускала. А уж из органа малого таза и подавно.
— Ну куда же ты пойдешь, Тимоша? — сказала она и залилась скупыми, но горючими слезами. — Без документов-то, по холоду. Скоро ведь осень, дожди. И как же я без тебя? Погоди, зиму пережди, там будет видно. А я тебе пока документы достану. Пойдешь весной, на полном законном основании. У нас ведь знаешь как — человека привезли, а он взял да умер. А документы остались. И насчет работы не беспокойся, у нас в Райздраве недокомплект, что-нибудь придумаем. И без документов возьмут. Ну иди же сюда, поцелуй свою бедную девочку…
И работенка нашлась, не для брезгливых — санитаром в местном морге.
Морг этот был совсем не похож на морги, показываемые в зарубежных фильмах про мафию, где каждый покойник лежит весь в белом в персональном выдвижном никелированном ящике на колесиках. Нет, у нас все по-другому — покойники называются трупами, а лежат штабелями, вповалку, кто на каталках, кто на столах, а кто просто на полу, кому как повезет. И отнюдь не в простынях, которых-то и для живых не очень хватает. Да и сам морг более напоминал туалет, общественный, типа сортир, со стоком и стенами, халтурно облицованными пожелтевшим кафелем. С соответствующим, правда несколько иного плана, зловонием — ничего не поделаешь, холодильники не справляются. Не в Америке. Не капиталисты. А заправлял в этом чисто советском морге старший санитар Фрол Фаддеевич, огромный, могучего сложения патлатый старикан. Нет, не перевелись еще богатыри на Руси — кантовал самых грузных жмуров одной левой. Конечно был там и заведующий, Евгений Александрович, по кличке Джек-Потрошитель, и патологоанатомы— врачи, да только они приходили, работали ножами и пилами, да и уходили, а Фрол Фаддеич оставался. Особенно после полукилограмма шила.
— Ты, парень, жмура-то хоть живого видел? — спросил он Тима при первой встрече, а когда узнал, что тот работал на кладбище, да еще сам из Питера, то бишь земляк, сразу же проникся к нему горячей симпатией и начал рассказывать историю своей жизни. Весьма и весьма трагическую, куда там Шекспиру.
— Я ведь не хрен собачий был, старшим санитаром на Сантьяго-де-Куба (местонахождение областного морга), — трепетно поведал он Тиму, высморкался в два пальца и от нахлынувших чувств обильно прослезился. — Как жил, как жил… И вот раз под Новый год сгрузили нам старуху одну, а при ней внучок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50