— Я рада, что тебе еще не отшибли чувство прекрасного, — Воронцова хмыкнула, отвела глаза от скалистых гребней и с ласковой улыбкой подмигнула дочери. — Сходим, обязательно сходим на альпийские луга за белыми рододендронами. Даже не представляешь, какой из них чай вкусный. И рыжики тут, знаешь, какие, крепенькие, не хуже, чем в Переделкино. Кстати, о любимом отечестве. Как там мамуля? Инсценировала летальный исход? Небось голема хоронили, а?
— Да нет, старушенцию нашли подходящую, — Лена сразу же замкнулась, выскользнула из материнских рук. — Слушай, ма, я только приехала вчера, а ты уже начинаешь давить на психику. Давай вначале о чем-нибудь прекрасном. О заварных рододендронах например, о рыжиках… О големах не надо.
И разговор иссяк. Обе знали, что Елизавета свет Федоровна некроманка, черная друидесса и идет не по тому пути, а посему устраивает свои жуткие ритуалы, дабы не попасть раньше времени в ад. Только ведь как ни крути — не троюродная. Вырастила одну, воспитала другую…
— Ну и ладно, не хочешь серьезно разговаривать и не надо, — Валерия кивнула, согласно улыбнулась и изобразила всем видом радушие и любовь. — Еще успеется. Отдыхай, осматривайся.
И Лена стала осматриваться. Да, величественны горы, на склонах коих зацветают по весне розовые деревья. Да, изобильны виноградники, бескрайние сады и необъятные поля пшеницы. Да, беспредельно небо, цвет которого меняется непредсказуемо, от темно-фиолетового до нежно-золотистого. Слов нет, чтобы описать великолепие природы. А вот во всем остальном… Дикость, нищета, язвы колониализма. И безвкусно кичливые, украшенные статуями хоромы нуворишей. Хоть кино снимай: Индия — страна контрастов. Материала — завались. Десятилетние матери с младенцами за спиной, тридцатилетние старухи с выцветшими глазами. Узкие, усаженные пальмами грязные улицы с запахами орехов, сандаловых деревьев и не убранного навоза. Жалкие покосившиеся глинобитные дома, тарелки из банановых листьев, отдельные колодцы для людей каждой варны. Священные коровы — воровки и попрошайки — тянущие еду с уличных лотков. Легкий пепел покойных и желтые цветы, скорбно проплывающие по мутному Гангу. Вместе с несожженными, просто выброшенными в реку из-за бедности трупами. И повсюду храмы, храмы, храмы. А возле них — садху, святые. Высохшие, с волосами, покрытыми пеплом, с единственным имуществом — чашкой, сделанной из половины кокоса, куда прохожие кладут подаяние. То застывшие неподвижно, словно русские столпники. То привязавшие руку к плечу, так, чтобы та засыхала. То сжавшие пальцы в кулаки навсегда, так что ногти прорастают сквозь ладонь. Отрешенные от всего, погрузившиеся в себя, не испытывающие ни малейших желаний. Все по фиг — нирвана…
Вобщем не понравилось Лене в Индии — грязь, вонь, жара и нищета. Бардак похуже, чем в совдепии, плюс еще опиум для народа. Тоска собачья. Хорошо еще, Папа Мильх не дал пропасть, взял на себя заботы гида и познакомил с местным колоритом. А между делом набился в кореша, запудрил мозги. Занятный старикан, вороватый и смешной. Весь на понтах. Новый уркаганский окрас — СС в законе. А впрочем его присутствие дела не меняет, один черт — тоскливо. Вот ведь дура-то, не ценила балтийский ветров, плавную величественность Невы, крепких объятий неутомимого Тима. И не менее крепкие — Андрона. А у здешних мужиков рожи иссиня-черные, ернические, в кучерявой поросли жесткой мохнорылости. Бр-р-р-р…
С месяц любовалась Лена красотами природы, посещала храмы, ступы и монастыри, вслушивалась в звуки гонгов, труб и журчание Сарасвати, таинственного потока из другого измерения. Вот уж надышалась чистым горным воздухом, нанюхалась цветов, наелась сыра, турецкого горошка и гороха простого. А потом был разговор с матерью, крупный и нелицеприятный. Естественно, во время завтрака.
— Как это ты хочешь уехать? — тихо спросила Воронцова, и изящно очерченные ноздри ее гневно раздулись. — Ты что, не понимаешь, что именно сейчас мы должны быть вместе? Обязаны.
И последовало уже многократно слышанное. О том, что они, Воронцовы, — потомки пресветлой памяти великого Брюса и следовательно прямые продолжатели дела его. О родовом предании уж лет как двести живописующем, что заветный камень найдут зачатые под знаком пса не ведающие ни сном, ни духом близнецы. О том, как трудно ей, Воронцовой-средней, потому что Воронцова-старшая погрязла с головой в недрах черной магии, а Воронцова-младшая витает в облаках и думает лишь только о себе и своей личной жизни, причем при этом напрягает не извилины, а слизистую, вертикального разреза щель. И еще много о чем — все с ласковой улыбочкой, не повышая голоса и сугубо по-русски, дабы не смущать бывшего фашиста Мильха, с миром расправляющегося с жареной капустой в кисло-сладком йогурте.
Однако тот когда-то общался с партизанами и понял сразу, что Воронцова не в духе — ну не могут же в русском языке все слова быть мытерными, кроме одного, обозначающего задницу. Впрочем и сам Папа был не в настроении, на что имел веские причины. Третьего дня на него наехали. Подгребли на рынке шестеро быков, которым еще и хрен рога обломаешь, гавкнули, понтуясь: «Джей Кали! Знаешь, кто мы?» Еще бы не знать. Это были люди из клана таги, из тех, кто с криками «Джей Кали!» кидаются на свою жертву, душат ее румалами — ритуальными шарфами-удавками, вспарывают живот, потрошат, отрезают руки и ноги и закапывают в землю. И все это якобы в честь извращенки Кали, прозванной в знак уважения Кан-Кали, то есть «пожирательница людей». Однако вспарывать живот Папаше таги пока не стали — повесили денег немерено, включили счетчик и, закинув за спины свои шарфы-удавки, убрались. По постановке ног видно сразу — замочат. Неделю дали на раскрутку, падлы. И какое же после этого может быть хорошее настроение? Так что смурной сидел Папа за завтраком, вяло ковырял капусту в кефире и нехотя внимал сентециям Воронцовой. Очень удивлялся. Ну до чего странный этот русский, язык подпольщиков и партизан! Сирота. Папы у него нет, одна только мама. Впрочем нет, есть еще млеко, яйки, сало.
Лена же, ничуть не удивляясь, вежливо кивала, улыбалась внутренне и думала о своем — эко как мамахен распирает, села на любимого конька. И ведь и по-черному, и по-матерному, а все с непроницаемой ухмылочкой, без органолептики, на полном самоконтроле. Профи. Нет бы берегла нервную систему, не за горами ведь климакс. Да, годы, годы. А сколько же ей? На вид лет тридцать — тридцать пять, больше, как ни старайся, не дашь. Глаз живой, ноги от зубов. Да, хороша мадам, слов нет — графская кровь. А матерится, как пьяный боцманмат. На мать она не обижалась, милые бранятся — тешатся. Относилась с пониманием и к факту нахождения ее второго мужа то ли в анабиозе, то ли в летаргии — ну что ж, бывает. Но вот Воронцовские радения на почве тантры с целью накопления внутренней энергии для воскрешения этого своего пребывающего в анабиозе мужа — бред, сексуальный блуд, вульгарнейший свальный грех, возведенный в ранг эзотерической практики. Групповуха у алтаря. Да еще кончать воспрещается — как же, табу, ужасный грех, нарушение гармонии астральных токов. Сплошной извод. А индусы-то соратнички потные, наглые, за версту воняющие козлом и чесноком. Тантристы хреновы. Вот-вот, именно, хреновы. Не баклажаны — козлы. Тьфу. Нет, что ни говори, а дети после восемнадцати должны жить отдельно от родителей…
— Мама, не теряй лицо, я не останусь, — Лена дождалась-таки конца тирады, улыбнулась с наигранной почтительностью. — И прошу тебя, довольно ремарок. Денег лучше дай на дорогу.
Честно говоря, она еще не знала, куда поедет.
— Так, — Валерия внимательно взглянула на нее и сразу поняла, что разговоры все без толку. — Значит, хочешь в свободное плавание? По морям, по волнам? Загадочной варяжской гостьей? Ну-ну. Так вот, для начала поплывешь в каюте экономического класса, — она ехидно фыркнула, прищурилась и, жестом подозвав слугу, скомандовала по-английски. — Молодая госпожа уезжает. Немедленно. Помогите ей с вещами.
Вскинула точеный подбородок, повернулась к Лене и улыбнулась с убийственной язвительностью.
— Семь футов под килем, доченька. Счастливо проблеваться.
Снова показала зубы, сдержанно кивнула и стремительно, словно разъяренная пума, выскочила из комнаты. Дрогнули шелковые занавеси, вытянулся слуга-индус, звякнула ложечка о фарфор в умелых руках Папы Мильха. Мгновение он сидел не шевелясь, как бы ударенный кувалдой в темя, затем разом встрепенулся, вышел из ступора, и на лице его отразилась усиленная работа мысли. Секунда — и он поднялся.
— Деточка, это судьба, отчалим вместе. — А чтобы не было сомнений в его искренности, с видом серьезным и торжественным перешел на русский: — Попиздюхайт.
Общение с брянскими партизанами даром не прошло.
Андрон (1983)
Старый Новый год Андрон встречал в рыночном кругу. Отправились, как это было принято, в Прибалтийскую, в зал «Нева», начальственно-командным составом: директор, зам, контролеры и главбух, желчная, не добравшая женского счастья стерва Нина Ивановна. Стол, как водится, не подкачал, весело играла музыка, только настроения у Андрона не было — Клару все еще держали в больнице, речь шла о необходимости операции. Лечащий врач деньги само собой взял, но отвечал уклончиво, неопределенно — ну да, какие-то там трубы, ну да, какие-то там яичники. Ясно пока одно — с беременностью и половой жизнью в ближайшей перспективе придется повременить. Случай не простой. Не простой, такую мать! А тут еще оркестр старается, наяривает русское народное блатное хороводное. Не шей ты мне, матушка, красный сарафан! Понятно, красного цвета и так хватает. Вон и у рыночных коллег рожи тоже красные, довольные, и написано на них — кто как ворует, тот так и ест. Десять лет на них написано с конфискацией. Строители коммунизма, светлого будущего нашего!.. Такие же ворюги, как и он сам. Ох, тоска собачья. Может драку заказать?..
Вобщем посидел-посидел Андрон и, не дожидаясь горячего, — от рыбы, буженины, заливного, икры подался из ресторанного веселья. Одел дубленку с шапкой, вышел из отеля, спустился не спеша по скользкому пандусу. В лицо ему ударил ветер с Балтики, бойко налетела, забросала снегом вьюга. Бр, погода как раз под настроение. Собачий холод под тоску собачью. Зимушка-зима, ядрена вошь, все белым-бело словно в саване. Ох верно говорят, все одно к одному — то ли от душевного дискомфорта, то ли от ресторанных изысков Андрону вдруг захотелось по нужде. Большой, плавно переходящей в максимальную. Возвращение в гостиницу отпадало — швейцары, гардероб, ненужные расспросы, устраиваться где-нибудь на берегу Финского залива было холодно да и западло — слава богу не чукча. Оставался третий путь, не тривиальный. На машине туда, куда сам царь пешком ходил.
— Отец, давай за чирик к туалету, — не мешкая, Андрон поймал колымщика, тщедушного, как из концлагеря, дедка на «Москвиче». — К ближайшему, типа сортир. Гони!
И многообещающе зашуршал красной, с портретом Ильича бумажкой.
— Что, никак брюхо схватило? — обрадовался десяти рублям дедок и мощно, так что затрещал глушитель, начал рассекать клубящуюся снеговую стену. — Мы и сами с колитом, очень даже понимаем. Чуть что — и понос, фекалия всмятку. Наследственное это у нас, в родителя. Тот еще к тому страдал метеоризмом. Ох как страдал, ох как страдал. Его через это дело с народных заседателей и поперли… Ну вот и нужник, прибыли. А это вам от нас, со всем нашим к хорошим людям уважением. — И дедок облагодетельствовал Андрона чистенькой, аккуратно сложенной газеткой. — «Правда», ленинградская. Свежая. На здоровье.
Сей жест доброй воли тронул Андрона до глубины души.
— Ты вот что, отец, — с чувством сказал он и немедленно убрал газету. — Жди меня. Поедем на Фонтанку, не обижу.
— Давай, давай, не торопись. Все машине легче…
Дедок, кивнув, надел очки, зачем-то оглянулся и принялся судорожно листать журнал «Советская физкультурница». Маленькие глазки его горели, волосатые пальцы подрагивали, чувственный пухлогубый рот ассиметрично кривился.
«Нет, на хрен, лучше бы уж он ехал», — Андрон вылез из «Москвича», сгорбился и, отворачивая лицо от ветра, с радостью нырнул в сортир. Это было типовое одноэтажное общественное строение с окнами из стеклоблоков. Внутри, несмотря на непогоду, было тепло, в меру испачкано и по-своему уютно. Тихо журчала вода, матово отсвечивал кафель.
— Лепота, — вслух восхитился Андрон, сплюнул в засорившийся писсуар и устремился к боковой кабинке. — Восьмое чудо света.
Устроился, закурил, достал дареную газету, хмыкнул, развернул и едва не упал с унитаза. Во всю вторую страницу была помещена статья, озаглавленная броско и интригующе: «Скажите им ямэ». A живописалось в ней про самозванцев-недоучек некоего Смородинского и его верного помощника Ефименкова, которые взяли да и открыли тайную и незарегистрированную школу якобы каратэ, по сути же своей злостного мордобоя. Настоящий рассадник хулиганства, правонарушений и социального неблагополучия. Мало того, что открыли, так брали еще аж по пятнадцать рублей с занимающихся в вертепе отщепенцев. На личных авто раскатывали, видеомагнитофоны покупали, пропагандировали культ насилия, жетокости и буржуазный образ жизни. Однако все им было мало, мало. Для полного удовлетворения своих низменных наклонностей и вящего морального разложения вышеозначенные Смородинский и Ефименков организовали так называемую женскую секцию, одну из учениц которой изнасиловали группой, цинично, травматично и в извращенной форме. Причем подробности вышеозначенного действа были таковы, что могли травмировать чувствительные уши советских граждан. А потому скорый, но справедливый суд свершился за закрытыми дверями. И негодяи сполна получили свое. Народ в лице своих народных заседателей громко сказал им «ямэ»…
Когда Андрон вышел из сортира, дедка на «Москвиче» и след простыл. Понятное дело, праздник, клиентов хоть жопой ешь. И никакого колита. «Интересно, Тим в курсе?» — кинув благодарный взгляд на гостеприимное строение, он поправил шапку, поднял воротник и направился к Среднему. По пути он то и дело останавливался у телефонных будок, но дозвониться смог только с пятой попытки — трубка была то отрезана, то разбита, то элегантно выпотрошена умелыми руками. Наконец щелкнуло, провалило двухкопеечную монету, отозвалось длинными занудливыми гудками. Тим, хвала аллаху, оказался дома.
— С праздничком тебя, братан, с новым счастьем, — пожелал ему Андрон, отодвинул трубку от уха, чтоб не мерзла и с фальшивым равнодушием спросил. — Насчет Ефименкова ты слышал?
— Не только слышал, еще и видел, его в «Человеке и законе» показывали, — Тим прерывисто вздохнул, выругался, и голос его стал злым. — Все это провокация, подстава. Так доказать что-то трудно, вот эту бабу и подсунули, — помедлил, сдерживая крик души и с ненавистью выдохнул: — Суки! — Помолчал, снова выругался, сменил тон. — Ладно, брат, не по телефону. Может завтра заеду к вечеру. Поговорим.
— Конечно, братуха, приезжай, я как раз выходной. Шашлычницу опробуем, — Андрон внезапно понял, что зверски хочет есть, сделал паузу и тяжело сглотнул. — Вобщем жду. Давай.
C лязгом повесил трубку, потер пунцовое, отмороженное еще в войсках ухо и бодро зашагал к метро. А чтобы было веселей идти, по пути представлял, что нужно сделать с той сукой, заложившей Ефименкова. В красках представлял, в подробностях, в мельчайших, но очень значимых деталях. Святые отцы Инститорис и Шпренгер отдыхали.
Тим и Андрон (1983)
Приехал Тим, как и обещался, на следующий день, ближе к вечеру.
— Салям алейкум, братан. Что смурной-то такой?
— С ящиком общаюсь, будь он неладен, — Андрон поручкался с ним, задраил входную дверь и двинулся полуосвещенным вестибюлем к лестнице. — Пойдем, сам посмотришь, какое там веселье.
Ладно, поднялись в горницу, посмотрели. Телевизор у Андрона был сногсшибательный, радикально буржуазный «хитачи», а вот вещали по нему очень по-советски, с революционным пафосом. Речь шла о собаках. Вернее о бдительном и не дремлющем оке первого секретаря обкома партии товарища Григория Васильевича Романова, который разглядел-таки главную причину дефицита мяса. Корень зла, оказывается, был в собаках. Ведь все просто — прикинуть поголовье этих хвостатых паразитов, умножить на дневной рацион — и вот она, полная ясность. Вот откуда рыбные четверги, борщи из тушенки в рабочих столовых и бесконечные очереди за суповыми наборами. Вот где собака-то зарыта. Та самая, которая сожрала у пролетариата мясо. И значит пощады ей не будет. Будет травля на государственном уровне, гневное обличение в прессе, негодование народных масс, введение налогов, запреты на выгул… Наш пролетариат в колыбели своей революции должен быть сыт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50