— Ну, седой такой. Ты его к кому-то еще подвел?
Они стояли на Стачках у танка, совсем недалеко от Красненького кладбища. Ветер шелестел в голых ветках парка, тявкали отпущенные по нужде собаки, брякали, покачиваясь на стыках рельсов, грузные, светящиеся во тьме трамваи. Вечер тяжелого дня. Скучного, осеннего и ненастного.
— Ну подвел и подвел. Какие могут быть вопросы? — Славон набычился, бросил сигарету. — К серьезным, очень серьезным людям подвел. Ты, брат, не при делах, лучше не суйся, а то…
Он не договорил. Коротко, от кармана, Андрон впечатал ему в дых с левой, потом с правой, нежно придержал за плечи и добавил коленом п од ребра.
— Колись, сука, убью.
Со стороны это наверное напоминало сцену из всенародно любимого фильма: «Это тебе ночные прогулки по девочкам. Это тебе стулья. Это тебе седина в бороду, это тебе бес в ребро…»
Удар Сява Лебедев держал плохо.
— У-у-у-у, — бесформенной хрипящей массой повис он на руках Андрона, жутко загрустил, заплакал, а продышавшись, заскулил: — За что ты, брат, меня, за что? Ну привел я чувака, ну отстегнули мне долю малую. Все чин чинарем. Хрустами и вот, рыжьем.
Он рванул дубленку на груди, затем шарф, потом ворот пуловера и извлек на свет божий породистого золотого пса, того самого, которого Семенов привез из Афгана. Уже посаженного на внушительную цепь.
— Падла, гнус, сука! — Андрон в ярости схватил Сяву за золотой ошейник, пнул, рванул, расквасил рыло и, припечатав к «Волге», принялся охаживать кулаками. — Гнида, гнида, гнида!
Но — сдерживаясь, в полсилы, с оглядкой. Пока Славон не зарыдал по-новой, не высморкался кровью и не застонал протяжно, словно партизан на допросе:
— У, фашист, сволочь.
Ага, значит, дозрел.
— Давай ключи и лезь в машину, — резко, словно выстрелил, сказал Андрон, дал заключительного пинка и сплюнул через зубы с презрением. — Или будешь Сусаниным, или будешь педерастом. Выбирай.
Только сейчас он понял, что сжимает в кулаке золотую фигурку, и, не задумываясь, опустил ее в карман.
— Ну!
Нет уж, лучше Сусаниным. Всхлипывая, Сява протянул ключи от «Волги», стеная, забрался на сиденье, обмяк. Чувствовалось, что особой душевной твердостью он не отличается. Да битие, однозначно, определяет сознание.
— Ну вот и ладно, хороший мальчик, — Андрон с усмешечкой закрыл свою «шестерку», залез в «волгешник», пустил мотор. — Куда?
После жидулей ему было как-то непривычно — сиденье неудобное, салон огромный, двигатель звуком напоминающий молотилку. Да, машина зверь, пахать можно.
— В Гатчину, — прошептал Славон разбитыми губами, тихо застонав, всхлипнул и предпринял последнюю попытку: — Не надо, брат, не надо…
— Надо, Федя, надо…
Андрон, примериваясь, клацнул скоростями, плавно отпустил сцепление и, не рассчитав, так врезал по газам, что «волга» взяла с места с пробуксовкой — и впрямь зверь, недаром двигло форсированное. С ходу развернувшись, рванули как на пятьсот, ушли со Стачек на Трамвайный, выкатились стремительно на Ленинский и, срезав угол по Варшавской, мимо отеля, универсама и монумента вылетели, словно наскипедаренные, на Пулковское шоссе. Сразу же кроваво замигал глазок антирадара, Андрон, не рассусоливая, придержал коней и, уже проехав притаившегося гаишника, выругался матерно, беззлобно, по привычке — у, сука, мент, легаш, падло! Что, взял?
Просемафорил дальним всем встречным-поперечным, довольно усмехнулся и надавил на газ — поперли чертом в осенней полутьме. Только режущий свет фар, рев расточенного по самое некуда двигателя да оглушающий, бьющий в самую пердячью косточку, мерный рокот «красной волны». Музыка-то у Сявы была покруче Андроновой — «Роуд стар», под каждой ягодицей по динамику.
До Гатчины долетели как на крыльях. Миновали Ингербургские ворота, въехали под знак ограничения скорости и скорбно потащились улицей Двадцать пятого октября, бывшим проспектом императора российского Павла первого.
— Живой? — Андрон с презрением повернулся к Сяве, бросил негромко, но выразительно, через губу. — Куда?
— Туда.
Ушли направо, повернули налево, зарулив в проулок, двинулись между серыми ребристыми заборами. Голые деревья, тусклый свет окошек, тоска. Чем дальше ехали, забурялись вглубь, тем более мрачнел Андрон — что-то уж до боли знакомой казалась ему дорожка. В памяти вдруг всплыло прошлое — железные ворота, слаженный рык волкодавов, стриженный мордоворот на дворе у Равинского. С таким лучше бы не встречаться. Да и с самим Равинским…
— Стой, тормози, — Сява вдруг, дернувшись, ожил, с плачем, с задавленным рыданьем схватил Андрона за плечо. — Не надо, брат, не надо, не лезь. Им ведь человека замочить как два пальца обоссать. Такие люди. Звери. И свет погаси, чтоб нас не засекли. Они уже близко…
Странно, но Андрон послушался, вырубил фары, выключил музыку, щурясь, вгляделся в ночь. Собственно особо вглядыватсья не пришлось — улица впереди была залита ярким светом. Это горели галогеновые фонари над массивными железными воротами. Теми самыми, из прошлого. Лязг которых очень бы не хотелось услышать снова.
— Черт!
Андрон автоматически включил задний ход, попятился, выматерился, развернулся в проулке и медленно, в какой-то странной задумчивости, печально порулил в Ленинград. До него вдруг с убийственной ясностью дошел смысл поговорки — стену лбом не прошибешь. А уж железные ворота и подавно. На душе у него было муторно — приссал, как лягуха в болоте.
— Все путем, брат, все путем, — Сява между тем воспрянул духом, приободрился, повеселел, на его бледном, словно алебастровом лице жалко играла улыбка облегчения. — Ништяк, что прикинул хер к носу. С этими быками разбираться — бездорожье. Завалят враз. А чувак твой — мудак. Коню понятно, что угол с дурью покупать не будут. Так возьмут. Да еще рыжье. А что это ты мазу вздумал за него держать? Он тебе чего, денег должен?
— Должен, должен, — Андрон с отвращением кивнул, с силой наступил на газ и до самых Стачек не проронил ни слова — бесполезно. Здесь только битие определяет сознание. У танка он остановился, заглушил мотор, бросил Сяве: — Еще раз увижу — прибью.
Вылез из «волги», сел в «шестерку» и резко, не прогрев двигло, принял с места. Даже не выругался, что уперли дворники. Мыслей не было, так, обрывки какие-то, обжигающие мозг, бешено пульсирующие. Все — суета. Блуд. Жизнь — только бабки, кнут, стремы и фуфло. На хрен она такая? Места в ней человеку нет. Зверье кругом. За железными воротами, в черных «волгах». Советский зоопарк, гадюшник социализма…
Удивительно, но факт — доехал Андрон без происшествий. Да еще достал в таксярнике втридорога бутылку пшековской отменной водки. Литровую. Думал упиться тихо, степенно, в одиночку, по-английски. Только по-английски не получилось — в России живем.
— Так, так, — сказал Клара, глянув на него, — хорош.
Молча собрала на стол, выпила без церемоний на равных, а потом взяла да и затащила Андрона в постель. Устроила ему Полтаву. Выжала все соки, заездила, укатала, так что не осталось сил ни думать ни о чем, ни переживать. И Андрон, опустошенный словно сдутый шар, заснул. Скоро к нему пришел Семенов, бодрый, улыбающийся, еще майор: «Шире сфинктер, Андрюха, — весело сказал он, — не жми даром анус. В жизни масса хорошего. Каловая…»
Тим и Андрон (1982)
На подходе был Новый год. Воздух густо отдавал хвоей, мандариновыми корками и упорными надеждами на лучшее завтра. В магазины завезли новозеландское масло, соки от Фиделя Кастро с трубочками, дамское нарядное белье и проверенные электроникой презервативы из Прибалтики. Пусть народ радуется. Хоть и не ахти какой, а все-таки праздник, еще одна зарубка на пути строительства коммунизма. Ведь как шагаем-то — семимильно. Заложили серию подлодок типа «Курск», спустили под воду субмарину «Комсомолец», подняли в воздух сверхтяжелый «Руслан». А рабочая неделя без черных суббот, а денежно-вещевая лотерея «Спринт», а средняя зарплата по стране аж в сто шестдесят восемь рублей. А отечественный, самый большой в мире микрокалькулятор «Электроника Б3-18А» стоимостью всего-то в двести рублей! Еще провели рок-фестиваль «Тбилиси — 80», разрешили легализоваться Митькам и сняли фильм, художественный, двухсерийный, «Экипаж», про наших ассов. Во как! Вобщем, уже догнали, скоро перегоним.
Только что для Тима, что для Андрона год заканчивался хреново — частыми походами на больничку: Антон Корнеевич снова слег с инфарктом, а Клару ночью увезли на скорой. Она бодрилась, подтрунивала над собой, рассказывала о несовершенстве человеческого организма, особенно женского, ослабленного никотином, алкоголем и всякими прочими нехорошими излишествами. Врала… Андрон ни разу не видел ее курящей. Все врала. Вобщем, не Новый год — тоска собачья, нажраться до чертиков в его преддверье.
Почему бы и нет? Андрон, не церемонясь, позвал Тима, тот принял приглашение с великим удовольствием, пришел зеленый, злой, голодный и с пустыми руками — грошей нема. Этого чертового, проклятого металла, от которого все беды в жизни. Вернее без которого.
— А у меня для тебя презент, брат, — Андрон с ухмылочкой вытащил трофей, добытый у Славона Лебедева, лихо подмигнул и, не дожидаясь, пока Тим справится с остолбенением, двинулся одаривать мать и Арнульфа.
Вера Ардальоновна за этот год особенно сдала: поседела как лунь, сгорбилась, еще больше замкнулась в себе. Зрение ее, и без того неважное, катастрофически ухудшилось, всякая работа валилась из рук, и если бы не доброе отношение заведующей, Александры Францевны, никто бы на казенной площади и полуторной ставке держать ее не стал.
— С Новым годом, мать, — Андрон достал оренбургский, через обручальное кольцо можно протащить, платок, водрузил на стол увесистый целлофановый пакет со жратвой. — И парнокопытному твоему привет. Пламенный революционный.
Ему было как-то не по себе в этой маленькой, скромно обставленной комнатенке. Пахнущей конюшней, богадельней и бедой.
— Арнуля, ты только посмотри, кто пришел-то к нам, — с улыбочкой Вера Ардальоновна закрыла Библию, натужно поднялась из-за стола и, шаркая, трудно поднимая ноги, медленно подошла к Андрону. — Спасибо, сынок, ой спасибо. Теплый какой, крученый. Мы его Арнульфу на попонку, на попонку. А то ведь зимушка-зима, потолок ледяной, дверь скрипучая…
Потом она живо заинтересовалась пакетом, вытащила первое попавшееся — зефир в шоколаде и принялась крошить его в корытце в углу.
— Арнульф, Арнульф, Арнульф…
Подслеповатые глаза ее лучились радостью, высохшие губы улыбались, руки делали какие-то судорожные, замысловато хаотические движения. Тяжкое зрелище, удручающее, скорбно действующее на психику — Андрону даже показалось, что он слышит стук копыт. Наконец с процессом кормления было закончено.
— Поел, поел, касатик. Пусть теперь побалует, — Вера Ардальоновна отвернулась от кормушки, хотела было откусить зефира, но не стала, задумалась. Немного помолчав, она стряхнула оцепенение, с улыбкой подошла к Андрону и ласково, словно Арнульфа за гриву, тронула его за рукав. — Андрюшенька, сынок. Тут вот давеча праздник был в старшей группе. Хорошо, весело. Лампочки мигают, детки с Арнульфом скачут вокруг елки, песню поют: «Мишка с куклой бойко топают, бойко топают, посмотри, и в ладоши звонко хлопают, звонко хлопают, раз, два, три…» А ближе-то подошла и вижу — не елка ведь это и не лампочки. Свечи поминальные и крест. А висит на нем вместо Спасителя нашего родитель твой, Андрей Васильевич. Как есть, без руки, при орденах. И пьяный-пьянющий, бесстыжая его морда…
Больше делать здесь было нечего.
— Ладно, мать, я пошел, — Андрон вздохнул, погладил Веру Ардальоновну по плечу и с несказанным облегчением вернулся к Тиму. — Ну что, братуха, не скучаешь?
Натурально тот не скучал, оправившись от удивления и сглатывая слюни, резал колбасу. Свежайшую, телячью, по три шестдесят. Только-то и спросил, указывая на золотого пса:
— Тот самый, что ты рассказывал?
— Угу, афганский борзой, — Андрон, сразу вспомнив проктолога Семенова, кивнул и принялся лишать девственности бутылку «Ахтамара». — Приносит в зубах одни несчастья. Владей, брат. А лучше продай. И деньги нищим.
— А сами-то мы кто? — Тим криво усмехнулся и лихо ударил себя в грудь. — И потом с этим золотым Мухтаром не все так просто. Помнишь, когда-то имели разговор о хозяине этого дома петровском генерал-фельдцехмейстере Брюсе? Так вот дед его, что приехал в Московию где-то в середине семнадцатого века, был королевских кровей и членом тайного общества друидов. А знаком этого ордена была собака, угадай с трех раз, какая.
— Му-му, конечно, чтобы много не гавкала, — Андрон, чмокнув пробкой, откупорил «Ахтамар» и, наплевав на все условности, принялся расплескивать коньяк по стаканам. — Не выдала чтобы военную тайну. Хрен с ней. И с Брюсом. И с дедушкой его, и с бабушкой. Давай выпьем.
Они здорово набрались в тот предпразничный вечер, только все равно на сердце было как-то сумрачно, тяжело и невесело. Не хотелось ни душевных разговоров, ни баб, ни живого человеческого общения. Куда как лучше сидеть вот так, молча, и смотреть на весь этот блядский мир сковзь призму стаканов. Правда, смотрели недолго — после третьей бутылки вырубились и рухнули на многострадальную кровать. Синхронно, в унисон, дуплетом. Родные как-никак братья.
Воронцова (1980)
— Спасибо, мама. Все очень впечатляюще, особенно горох с жареной манной кашей, — Лена приложила салфетку к губам. Встала из-за стола и, не представляя еще, чем заняться, подошла к окну. — А ничего здесь у вас. Не колхоз «Путь к коммунизму».
Действительно, хозяйство у Воронцовой было крепкое — необъятный сад с яблоневыми и персиковыми деревьями, огромный огород, на котором хорошо родились картофель, капуста, помидоры и морковь, бетонная ограда со спиралью Бруно, вышки наблюдения с вооруженными охранниками. По ночам вдоль забора выгуливались тигры, бдили, рыли землю, начальственно рычали, позванивали цепями, словно голодные пролетарии. Все здесь было подчинено одному закону: мой дом — моя крепость.
— Ты еще, доченька, не видела моих яков, — с гордостью сказала Воронцова, тоже подошла к окну и с нежностью полуобняла дочь за плечи. — А какие здесь родятся баклажаны! Сказка.
«Да уж, баклажанов здесь хватает, — Лена мельком посмотрела на слугу индуса, с важностью махараджи управляющегося с посудой, коротко вздохнула и остановила взгляд на величественных вершинах, солнце уже вызолотило их, словно купола церквей. — Красиво-то как!»
Если уж говорить о красоте, то дочь и мать были тоже очень хороши собой. Обе стройные, фигуристые, необычайно женственные и очень похожие со спины. Однако внимательный наблюдатель заметил бы, пусть и не сразу, что у дочки и руки помощней, и ступни пошире, и благородной изысканности поменьше в лице. Тут уж ничего не поделаешь — товарищ Тихомиров постарался, разбавил породу. А в общем и целом — изысканная красота, обе хоть сейчас в натурщицы к Рубенсу. Пленительные женщины, глаз не оторвешь.
А Папаша Мильх и не пытался. Заканчивая завтрак, он пил имбирный чай, ел фаршированные фрукты, зажаренные в тесте и так и мерил глазами фигуры мамы и дочки. «Ладные скважины. Фартовый хипес задвинуть можно…»
Впрочем грех роптать, и без фартового хипеса дела у Папы шли неплохо. Он быстро освоился на новом месте и глубоко пустил крепкие корни. С ходу свел знакомство с местными брахманами и на основании справки об арийской крови, выданной еще самим Рихардом Дарре, сразу получил статус почетного кшатрия со всеми полагающимися кастовыми льготами. В местной мафии он засветил свои наколки, круто перетер по понятиям и без базаров отмусолил долю малую в общак в качестве влазных. С местными кшатриями он поговорил как офицер с офицерами, в красках рассказал им про партизанов, и они, посовещавшись, приняли его в свой клуб не стареющих душой ветеранов. Всюду успевал Папа Мильх, буйный темперамент его, долго прозябавший в бразильской сельве, бил неиссякаемым, все сметающим на своем пути фонтаном. В основном в сторону местного базара. Скоро он уже наложил свою татуированную лапу и на торговцев кашемировыми шалями, и на добытчиков гурмызского жемчуга, и на продавцов шляп, твердого сыра и хвостов яков… Местные нищие, грязные, покрытые пеплом, падали, завидев его, в пыль и, ловко балансируя чашами для милостыни, громко кричали хором: «Мы помним о тебе, великий господин! Мы помним, что боги велят нам делиться!»
Взматерел Папаша Мильх, приосанился, справил себе саблю — кирпан, кхангу — гребень для волос, железный, для солидности, браслет — кари. Бросил бриться, выкрасился хной, стал носить тюрбан с пером орла и, игнорируя старые добрые подтяжки, подпоясывал свои эсэсовские штаны прочным кушаком, называемым качх. Ну чистый сикх. Только вот бороденка хреновата, такую в сетку не заправишь и к подбородку не загнешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Они стояли на Стачках у танка, совсем недалеко от Красненького кладбища. Ветер шелестел в голых ветках парка, тявкали отпущенные по нужде собаки, брякали, покачиваясь на стыках рельсов, грузные, светящиеся во тьме трамваи. Вечер тяжелого дня. Скучного, осеннего и ненастного.
— Ну подвел и подвел. Какие могут быть вопросы? — Славон набычился, бросил сигарету. — К серьезным, очень серьезным людям подвел. Ты, брат, не при делах, лучше не суйся, а то…
Он не договорил. Коротко, от кармана, Андрон впечатал ему в дых с левой, потом с правой, нежно придержал за плечи и добавил коленом п од ребра.
— Колись, сука, убью.
Со стороны это наверное напоминало сцену из всенародно любимого фильма: «Это тебе ночные прогулки по девочкам. Это тебе стулья. Это тебе седина в бороду, это тебе бес в ребро…»
Удар Сява Лебедев держал плохо.
— У-у-у-у, — бесформенной хрипящей массой повис он на руках Андрона, жутко загрустил, заплакал, а продышавшись, заскулил: — За что ты, брат, меня, за что? Ну привел я чувака, ну отстегнули мне долю малую. Все чин чинарем. Хрустами и вот, рыжьем.
Он рванул дубленку на груди, затем шарф, потом ворот пуловера и извлек на свет божий породистого золотого пса, того самого, которого Семенов привез из Афгана. Уже посаженного на внушительную цепь.
— Падла, гнус, сука! — Андрон в ярости схватил Сяву за золотой ошейник, пнул, рванул, расквасил рыло и, припечатав к «Волге», принялся охаживать кулаками. — Гнида, гнида, гнида!
Но — сдерживаясь, в полсилы, с оглядкой. Пока Славон не зарыдал по-новой, не высморкался кровью и не застонал протяжно, словно партизан на допросе:
— У, фашист, сволочь.
Ага, значит, дозрел.
— Давай ключи и лезь в машину, — резко, словно выстрелил, сказал Андрон, дал заключительного пинка и сплюнул через зубы с презрением. — Или будешь Сусаниным, или будешь педерастом. Выбирай.
Только сейчас он понял, что сжимает в кулаке золотую фигурку, и, не задумываясь, опустил ее в карман.
— Ну!
Нет уж, лучше Сусаниным. Всхлипывая, Сява протянул ключи от «Волги», стеная, забрался на сиденье, обмяк. Чувствовалось, что особой душевной твердостью он не отличается. Да битие, однозначно, определяет сознание.
— Ну вот и ладно, хороший мальчик, — Андрон с усмешечкой закрыл свою «шестерку», залез в «волгешник», пустил мотор. — Куда?
После жидулей ему было как-то непривычно — сиденье неудобное, салон огромный, двигатель звуком напоминающий молотилку. Да, машина зверь, пахать можно.
— В Гатчину, — прошептал Славон разбитыми губами, тихо застонав, всхлипнул и предпринял последнюю попытку: — Не надо, брат, не надо…
— Надо, Федя, надо…
Андрон, примериваясь, клацнул скоростями, плавно отпустил сцепление и, не рассчитав, так врезал по газам, что «волга» взяла с места с пробуксовкой — и впрямь зверь, недаром двигло форсированное. С ходу развернувшись, рванули как на пятьсот, ушли со Стачек на Трамвайный, выкатились стремительно на Ленинский и, срезав угол по Варшавской, мимо отеля, универсама и монумента вылетели, словно наскипедаренные, на Пулковское шоссе. Сразу же кроваво замигал глазок антирадара, Андрон, не рассусоливая, придержал коней и, уже проехав притаившегося гаишника, выругался матерно, беззлобно, по привычке — у, сука, мент, легаш, падло! Что, взял?
Просемафорил дальним всем встречным-поперечным, довольно усмехнулся и надавил на газ — поперли чертом в осенней полутьме. Только режущий свет фар, рев расточенного по самое некуда двигателя да оглушающий, бьющий в самую пердячью косточку, мерный рокот «красной волны». Музыка-то у Сявы была покруче Андроновой — «Роуд стар», под каждой ягодицей по динамику.
До Гатчины долетели как на крыльях. Миновали Ингербургские ворота, въехали под знак ограничения скорости и скорбно потащились улицей Двадцать пятого октября, бывшим проспектом императора российского Павла первого.
— Живой? — Андрон с презрением повернулся к Сяве, бросил негромко, но выразительно, через губу. — Куда?
— Туда.
Ушли направо, повернули налево, зарулив в проулок, двинулись между серыми ребристыми заборами. Голые деревья, тусклый свет окошек, тоска. Чем дальше ехали, забурялись вглубь, тем более мрачнел Андрон — что-то уж до боли знакомой казалась ему дорожка. В памяти вдруг всплыло прошлое — железные ворота, слаженный рык волкодавов, стриженный мордоворот на дворе у Равинского. С таким лучше бы не встречаться. Да и с самим Равинским…
— Стой, тормози, — Сява вдруг, дернувшись, ожил, с плачем, с задавленным рыданьем схватил Андрона за плечо. — Не надо, брат, не надо, не лезь. Им ведь человека замочить как два пальца обоссать. Такие люди. Звери. И свет погаси, чтоб нас не засекли. Они уже близко…
Странно, но Андрон послушался, вырубил фары, выключил музыку, щурясь, вгляделся в ночь. Собственно особо вглядыватсья не пришлось — улица впереди была залита ярким светом. Это горели галогеновые фонари над массивными железными воротами. Теми самыми, из прошлого. Лязг которых очень бы не хотелось услышать снова.
— Черт!
Андрон автоматически включил задний ход, попятился, выматерился, развернулся в проулке и медленно, в какой-то странной задумчивости, печально порулил в Ленинград. До него вдруг с убийственной ясностью дошел смысл поговорки — стену лбом не прошибешь. А уж железные ворота и подавно. На душе у него было муторно — приссал, как лягуха в болоте.
— Все путем, брат, все путем, — Сява между тем воспрянул духом, приободрился, повеселел, на его бледном, словно алебастровом лице жалко играла улыбка облегчения. — Ништяк, что прикинул хер к носу. С этими быками разбираться — бездорожье. Завалят враз. А чувак твой — мудак. Коню понятно, что угол с дурью покупать не будут. Так возьмут. Да еще рыжье. А что это ты мазу вздумал за него держать? Он тебе чего, денег должен?
— Должен, должен, — Андрон с отвращением кивнул, с силой наступил на газ и до самых Стачек не проронил ни слова — бесполезно. Здесь только битие определяет сознание. У танка он остановился, заглушил мотор, бросил Сяве: — Еще раз увижу — прибью.
Вылез из «волги», сел в «шестерку» и резко, не прогрев двигло, принял с места. Даже не выругался, что уперли дворники. Мыслей не было, так, обрывки какие-то, обжигающие мозг, бешено пульсирующие. Все — суета. Блуд. Жизнь — только бабки, кнут, стремы и фуфло. На хрен она такая? Места в ней человеку нет. Зверье кругом. За железными воротами, в черных «волгах». Советский зоопарк, гадюшник социализма…
Удивительно, но факт — доехал Андрон без происшествий. Да еще достал в таксярнике втридорога бутылку пшековской отменной водки. Литровую. Думал упиться тихо, степенно, в одиночку, по-английски. Только по-английски не получилось — в России живем.
— Так, так, — сказал Клара, глянув на него, — хорош.
Молча собрала на стол, выпила без церемоний на равных, а потом взяла да и затащила Андрона в постель. Устроила ему Полтаву. Выжала все соки, заездила, укатала, так что не осталось сил ни думать ни о чем, ни переживать. И Андрон, опустошенный словно сдутый шар, заснул. Скоро к нему пришел Семенов, бодрый, улыбающийся, еще майор: «Шире сфинктер, Андрюха, — весело сказал он, — не жми даром анус. В жизни масса хорошего. Каловая…»
Тим и Андрон (1982)
На подходе был Новый год. Воздух густо отдавал хвоей, мандариновыми корками и упорными надеждами на лучшее завтра. В магазины завезли новозеландское масло, соки от Фиделя Кастро с трубочками, дамское нарядное белье и проверенные электроникой презервативы из Прибалтики. Пусть народ радуется. Хоть и не ахти какой, а все-таки праздник, еще одна зарубка на пути строительства коммунизма. Ведь как шагаем-то — семимильно. Заложили серию подлодок типа «Курск», спустили под воду субмарину «Комсомолец», подняли в воздух сверхтяжелый «Руслан». А рабочая неделя без черных суббот, а денежно-вещевая лотерея «Спринт», а средняя зарплата по стране аж в сто шестдесят восемь рублей. А отечественный, самый большой в мире микрокалькулятор «Электроника Б3-18А» стоимостью всего-то в двести рублей! Еще провели рок-фестиваль «Тбилиси — 80», разрешили легализоваться Митькам и сняли фильм, художественный, двухсерийный, «Экипаж», про наших ассов. Во как! Вобщем, уже догнали, скоро перегоним.
Только что для Тима, что для Андрона год заканчивался хреново — частыми походами на больничку: Антон Корнеевич снова слег с инфарктом, а Клару ночью увезли на скорой. Она бодрилась, подтрунивала над собой, рассказывала о несовершенстве человеческого организма, особенно женского, ослабленного никотином, алкоголем и всякими прочими нехорошими излишествами. Врала… Андрон ни разу не видел ее курящей. Все врала. Вобщем, не Новый год — тоска собачья, нажраться до чертиков в его преддверье.
Почему бы и нет? Андрон, не церемонясь, позвал Тима, тот принял приглашение с великим удовольствием, пришел зеленый, злой, голодный и с пустыми руками — грошей нема. Этого чертового, проклятого металла, от которого все беды в жизни. Вернее без которого.
— А у меня для тебя презент, брат, — Андрон с ухмылочкой вытащил трофей, добытый у Славона Лебедева, лихо подмигнул и, не дожидаясь, пока Тим справится с остолбенением, двинулся одаривать мать и Арнульфа.
Вера Ардальоновна за этот год особенно сдала: поседела как лунь, сгорбилась, еще больше замкнулась в себе. Зрение ее, и без того неважное, катастрофически ухудшилось, всякая работа валилась из рук, и если бы не доброе отношение заведующей, Александры Францевны, никто бы на казенной площади и полуторной ставке держать ее не стал.
— С Новым годом, мать, — Андрон достал оренбургский, через обручальное кольцо можно протащить, платок, водрузил на стол увесистый целлофановый пакет со жратвой. — И парнокопытному твоему привет. Пламенный революционный.
Ему было как-то не по себе в этой маленькой, скромно обставленной комнатенке. Пахнущей конюшней, богадельней и бедой.
— Арнуля, ты только посмотри, кто пришел-то к нам, — с улыбочкой Вера Ардальоновна закрыла Библию, натужно поднялась из-за стола и, шаркая, трудно поднимая ноги, медленно подошла к Андрону. — Спасибо, сынок, ой спасибо. Теплый какой, крученый. Мы его Арнульфу на попонку, на попонку. А то ведь зимушка-зима, потолок ледяной, дверь скрипучая…
Потом она живо заинтересовалась пакетом, вытащила первое попавшееся — зефир в шоколаде и принялась крошить его в корытце в углу.
— Арнульф, Арнульф, Арнульф…
Подслеповатые глаза ее лучились радостью, высохшие губы улыбались, руки делали какие-то судорожные, замысловато хаотические движения. Тяжкое зрелище, удручающее, скорбно действующее на психику — Андрону даже показалось, что он слышит стук копыт. Наконец с процессом кормления было закончено.
— Поел, поел, касатик. Пусть теперь побалует, — Вера Ардальоновна отвернулась от кормушки, хотела было откусить зефира, но не стала, задумалась. Немного помолчав, она стряхнула оцепенение, с улыбкой подошла к Андрону и ласково, словно Арнульфа за гриву, тронула его за рукав. — Андрюшенька, сынок. Тут вот давеча праздник был в старшей группе. Хорошо, весело. Лампочки мигают, детки с Арнульфом скачут вокруг елки, песню поют: «Мишка с куклой бойко топают, бойко топают, посмотри, и в ладоши звонко хлопают, звонко хлопают, раз, два, три…» А ближе-то подошла и вижу — не елка ведь это и не лампочки. Свечи поминальные и крест. А висит на нем вместо Спасителя нашего родитель твой, Андрей Васильевич. Как есть, без руки, при орденах. И пьяный-пьянющий, бесстыжая его морда…
Больше делать здесь было нечего.
— Ладно, мать, я пошел, — Андрон вздохнул, погладил Веру Ардальоновну по плечу и с несказанным облегчением вернулся к Тиму. — Ну что, братуха, не скучаешь?
Натурально тот не скучал, оправившись от удивления и сглатывая слюни, резал колбасу. Свежайшую, телячью, по три шестдесят. Только-то и спросил, указывая на золотого пса:
— Тот самый, что ты рассказывал?
— Угу, афганский борзой, — Андрон, сразу вспомнив проктолога Семенова, кивнул и принялся лишать девственности бутылку «Ахтамара». — Приносит в зубах одни несчастья. Владей, брат. А лучше продай. И деньги нищим.
— А сами-то мы кто? — Тим криво усмехнулся и лихо ударил себя в грудь. — И потом с этим золотым Мухтаром не все так просто. Помнишь, когда-то имели разговор о хозяине этого дома петровском генерал-фельдцехмейстере Брюсе? Так вот дед его, что приехал в Московию где-то в середине семнадцатого века, был королевских кровей и членом тайного общества друидов. А знаком этого ордена была собака, угадай с трех раз, какая.
— Му-му, конечно, чтобы много не гавкала, — Андрон, чмокнув пробкой, откупорил «Ахтамар» и, наплевав на все условности, принялся расплескивать коньяк по стаканам. — Не выдала чтобы военную тайну. Хрен с ней. И с Брюсом. И с дедушкой его, и с бабушкой. Давай выпьем.
Они здорово набрались в тот предпразничный вечер, только все равно на сердце было как-то сумрачно, тяжело и невесело. Не хотелось ни душевных разговоров, ни баб, ни живого человеческого общения. Куда как лучше сидеть вот так, молча, и смотреть на весь этот блядский мир сковзь призму стаканов. Правда, смотрели недолго — после третьей бутылки вырубились и рухнули на многострадальную кровать. Синхронно, в унисон, дуплетом. Родные как-никак братья.
Воронцова (1980)
— Спасибо, мама. Все очень впечатляюще, особенно горох с жареной манной кашей, — Лена приложила салфетку к губам. Встала из-за стола и, не представляя еще, чем заняться, подошла к окну. — А ничего здесь у вас. Не колхоз «Путь к коммунизму».
Действительно, хозяйство у Воронцовой было крепкое — необъятный сад с яблоневыми и персиковыми деревьями, огромный огород, на котором хорошо родились картофель, капуста, помидоры и морковь, бетонная ограда со спиралью Бруно, вышки наблюдения с вооруженными охранниками. По ночам вдоль забора выгуливались тигры, бдили, рыли землю, начальственно рычали, позванивали цепями, словно голодные пролетарии. Все здесь было подчинено одному закону: мой дом — моя крепость.
— Ты еще, доченька, не видела моих яков, — с гордостью сказала Воронцова, тоже подошла к окну и с нежностью полуобняла дочь за плечи. — А какие здесь родятся баклажаны! Сказка.
«Да уж, баклажанов здесь хватает, — Лена мельком посмотрела на слугу индуса, с важностью махараджи управляющегося с посудой, коротко вздохнула и остановила взгляд на величественных вершинах, солнце уже вызолотило их, словно купола церквей. — Красиво-то как!»
Если уж говорить о красоте, то дочь и мать были тоже очень хороши собой. Обе стройные, фигуристые, необычайно женственные и очень похожие со спины. Однако внимательный наблюдатель заметил бы, пусть и не сразу, что у дочки и руки помощней, и ступни пошире, и благородной изысканности поменьше в лице. Тут уж ничего не поделаешь — товарищ Тихомиров постарался, разбавил породу. А в общем и целом — изысканная красота, обе хоть сейчас в натурщицы к Рубенсу. Пленительные женщины, глаз не оторвешь.
А Папаша Мильх и не пытался. Заканчивая завтрак, он пил имбирный чай, ел фаршированные фрукты, зажаренные в тесте и так и мерил глазами фигуры мамы и дочки. «Ладные скважины. Фартовый хипес задвинуть можно…»
Впрочем грех роптать, и без фартового хипеса дела у Папы шли неплохо. Он быстро освоился на новом месте и глубоко пустил крепкие корни. С ходу свел знакомство с местными брахманами и на основании справки об арийской крови, выданной еще самим Рихардом Дарре, сразу получил статус почетного кшатрия со всеми полагающимися кастовыми льготами. В местной мафии он засветил свои наколки, круто перетер по понятиям и без базаров отмусолил долю малую в общак в качестве влазных. С местными кшатриями он поговорил как офицер с офицерами, в красках рассказал им про партизанов, и они, посовещавшись, приняли его в свой клуб не стареющих душой ветеранов. Всюду успевал Папа Мильх, буйный темперамент его, долго прозябавший в бразильской сельве, бил неиссякаемым, все сметающим на своем пути фонтаном. В основном в сторону местного базара. Скоро он уже наложил свою татуированную лапу и на торговцев кашемировыми шалями, и на добытчиков гурмызского жемчуга, и на продавцов шляп, твердого сыра и хвостов яков… Местные нищие, грязные, покрытые пеплом, падали, завидев его, в пыль и, ловко балансируя чашами для милостыни, громко кричали хором: «Мы помним о тебе, великий господин! Мы помним, что боги велят нам делиться!»
Взматерел Папаша Мильх, приосанился, справил себе саблю — кирпан, кхангу — гребень для волос, железный, для солидности, браслет — кари. Бросил бриться, выкрасился хной, стал носить тюрбан с пером орла и, игнорируя старые добрые подтяжки, подпоясывал свои эсэсовские штаны прочным кушаком, называемым качх. Ну чистый сикх. Только вот бороденка хреновата, такую в сетку не заправишь и к подбородку не загнешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50