.. без насилия, без злобы, совершенно спокойно. Тимми как-то сказал мне, что, как только ты начинаешь чувствовать сострадание, это все... полный абзац... можешь ставить на себе крест как на вампире: самое время, чтобы завести себе личного психоаналитика, обратиться в группу поддержки вампиров... У меня это все растянулось на целых четыреста лет, сказал он и в конце концов поменялся со мной местами. И тут до меня начало доходить. Все эти люди — они словно мухи. Ты их просто прихлопываешь. Ты их давишь. И так будет всегда.
Первым был какой-то бездомный, он сидел на скамейке у автобусной остановки, но мимо проехали три автобуса, и я понял, что он не ждет своего автобуса, наверно, у него совсем не было денег или некуда было ехать. Я сел рядом с ним. По ночам в северной Калифорнии сильно холодает, потому что вокруг — только пустыня, а вся эта пышная зелень — она искусственная. Ну, не искусственная... но ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Он мерз, хотя на нем было надето шесть курток. Кажется, он был болен. Он даже не попросил у меня денег. Просто уставился куда-то в сторону и сидел так, дрожа.
Наконец он спросил меня:
— Ты тут новенький?
— Типа того.
— Могу показать, где тут можно недорого переночевать. Всего за пару баксов.
— У меня нет денег.
— Все равно. Просто поболтай со мной, ладно? Черная женщина в дорогом манто вышла из «Popeye's», взглянула на нас, сморщила нос. Несколько человек стояли возле газетного киоска. Так поздно люди выходят к газетным киоскам разве что за порнухой. Мне не о чем было с ним разговаривать, поэтому мы просто сидели — молчали. Время от времени его губы дергались.
Потом он снова заговорил:
— Спасибо, что поговорил со мной.
Я удивился:
— Но ведь мы не разговаривали.
— Можешь теперь убить меня, Эйнджел, — сказал он.
— Откуда ты знаешь, кто я?
— Я ждал тебя здесь двадцать лет. Когда ты умираешь, приходит ангел. — И тут я понял, что он звал не меня, он просто думал, что я — его ангел смерти; но он не знал, что меня привел к нему голод, что я не посланец судьбы или Господа Бога. — Я был служкой в церкви и знаю, как выглядит ангел. В точности как церковный служка.
— Тогда откуда ты знаешь, кто я такой?
— Это что: такой хитрый вопрос, чтобы меня испытать?
— Нет, совершенно серьезно.
— Ты сидишь тут, рядом со мной. Ни один человек не сел бы так близко ко мне. Никто за все эти годы ни разу не сел на эту скамейку рядом со мной.
— Почему?
Он рассмеялся:
— Давай сыграем в двадцать вопросов, прежде чем я умру. Потому что от меня воняет. Я нищий, живу на улице. От меня всегда несет перегаром, и моя одежда кишит паразитами. У меня вши и блохи. Я весь в язвах. Я — ничто. Блевотина на асфальте. Во мне одном уживается столько личностей. Ты обратился по адресу, Эйнджел.
Его лицо было раскрашено желтыми, розовыми и голубыми вспышками неоновых вывесок: «El Capitan» с одной стороны улицы, и какой-то китайский ресторанчик с другой. На улице не было ни души. И вдруг к остановке подкатил кабриолет, из него на нас уставилась небритая рожа, но человек явно приехал сюда не за тем, чтобы любоваться на двух бомжей. Он дал по газам, и как только он уехал, я вонзил клыки в шею старика. Он только и смог прошептать:
— Спасибо.
Его кожа была тонкая, как бумага. А кровь — совершенно безвкусная. Как сильно разбавленный апельсиновый сок. Разве что кровь была еле теплая. Он все равно умирал — и умер бы со дня на день. Его лицо и шея были покрыты какими-то коричневыми пятнами, тогда я еще не знал, что это саркома, не знал, что этот водянистый привкус крови — вкус СПИДа. Но кровь есть кровь, даже эта, едва живая. Мне приходилось высасывать ее с силой. Я сделал последний глоток и почувствовал во всем теле легкое покалывание, я знал, что в эти мгновения мои глаза наливаются кровью, знал, что я высосал из него все жизненные силы. Так получилось почти случайно, что я выпил всю его кровь. С большинством людей было иначе... стоило мне выпить пинту их крови, и я уже чувствовал прилив сил. Но этот старик... шесть, семь пинт, пока я не понял, что выпил его всего, до самого сердца... которое хлюпало там, у него внутри, как это бывает, когда ты выпиваешь всю «колу» в «Макдональдсе», но все равно продолжаешь сосать ее через трубочку.
Мне не понравился вкус его крови со СПИДом. Мне не понравилось, что пришлось выпить так много, чтобы хоть как-то насытиться. Единственное, что утешало: сам я не мог заразиться. Нельзя убить второй раз того, кто уже мертв. Плоть, которую я носил на себе, как одежду, была самой ночью, слепленной по образу тела, которое было у Эйнджела раньше.
Но мне понравилась смерть старика. Смерть — это единственное, что понравилось. И всегда нравится. Да, она длится одно мгновение, но это мгновение так насыщенно... вот тогда я и понял, что хочу испытывать это снова и снова... и я стал как наркоман, мне надо было убивать, потому что мне было необходимо ощущать это мгновение.
Я не закрыл его глаза, чтобы никто не подумал, что он просто спит... копы не прогонят его отсюда... нельзя спать на скамейках в общественном месте, но если у человека открыты глаза, значит, он просто сидит... не спит, а просто сидит... никто не поймет, что он мертв, до самого утра... а потом взойдет солнце и испепелит его своими лучами.
И вдруг я подумал... теперь я могу быть не один.
Я могу сделать других. Таких же, как я.
И тогда Тимми узнает...
Он просто не сможет не узнать.
Память: 1611
Ариэль, дитя, прощай...
«Уайтхолл». Искусственное освещение, сценическое оборудование, ночь, которую сделали яркой тысячи горящих свечей, старый актер, сгорбившийся под тяжестью одеяний, шитых золотом и всякой мишурой, амулетов, колец, серебряных цепей... держава в руке, украшенная отполированным ониксом... мальчик, чью наготу прикрывают лишь длинные, до пояса, волосы и фиговый листок... в зале сидят дамы, поэтому следует соблюсти приличия.
Колеблющиеся волны тяжелого, душного жара от горящих свечей, как прозрачная кисея вокруг почти обнаженного тела... казалось, он облачен в этот свет, как старик — в свою парчу, горностаевый мех, кожу и шелк (правда, шелк нужно будет вернуть до рассвета тому торговцу-венецианцу, иначе придется заплатить штраф в полгрота). Ариэль вышел из-за дерева. Пьеса шла превосходно, и уже совсем скоро будет эпилог.
Просперо уже попрощался с миром магии. В роли Просперо сегодня выступал сам мастер Уил, он произносил свои реплики со свойственной только ему остротой:
Эй, Ариэль, сюда! Бери и лишних,
Чтоб не было нехватки, быстро, ну!
Не говори, смотри, молчи!
Ребенок, росший при театре «Блэкфрайарз», где его и заметил Джон Геминдж, актер из труппы Шекспира... мальчик, который таинственным образом оставался все таким же юным три лета подряд... года уж не иссушат лик ее!., который с важным видом выхаживал по сцене, облаченный в украшенное листвой одеяние Титании, или стоял у трона Клеопатры в ярком «древнеегипетском» гриме... мальчишки из труппы уже шептались у него за спиной... он знал, что уже очень скоро придет тот день, когда ему нужно будет покинуть театр. Пока никто не заподозрил неладное. Пока никто не заподозрил его... те три года, что он прослужил в этом театре, омрачились загадочными трагедиями: леди Катрин Дарлинг, фрейлина-фаворитка королевы, страстная театралка, умерла от потери крови, несмотря на решение ортодоксальных медиков не применять пиявок; Вилли Хьюджес, еще один из бывших птенцов «Блэкфрайарза», боровшихся за лидерство в стайке мальчишек-статистов, погиб при загадочных обстоятельствах; несколько конюхов, служивших в знатных семействах, скоропостижно скончались во цвете лет.
Такой дивный, прелестный мальчик... бледный, с темными локонами и глазами, которые были как звезды, влекущие страждущий взгляд... как Полярная звезда, что притягивает магнитную стрелку компаса. Леди Катрин так любила, когда он поет... псалмы и мадригалы Берда, литургии Таллиса, сочинения для голоса Дауленда... и очень скоро ее любимые мотивы превратились в ее похоронный марш. Это были красивые похороны, сам король почтил их своим присутствием.
Сегодня вечером король был в театре. Но взгляд его крохотных крысиных глазок искал не поэта, а всего лишь — ребенка. Мальчик отвел глаза.
Работники сцены создавали ветер с помощью огромных вееров. Мальчик подпрыгнул, чтобы дотянуться до золотой упряжи, и взмыл к небесам; свободную руку он протянул к зрителям, облаченным в роскошные камзолы из шелка или парчи, в белых припудренных париках. А потом, поднявшись до уровня балкона, он разжал пальцы, словно бросая вызов земному притяжению, сделал кульбит в воздухе и растворился в тени ската крыши... в воздухе, в незримых нитях воздуха...
Раздались аплодисменты очередному чуду иллюзии.
Он все еще был там, наверху, один в облаке табачного дыма (весь двор был в восторге от этого нового порока с Вест-Индийских островов), откуда был виден весь зал, все еще пребывающий в замешательстве. Просперо остался на сцене один. Он глухо стучал своим посохом по дощатой сцене, словно регент церковного хора; а потом — словно раб, молящий хозяина о прощении, и прощение явилось ему в виде слабых хлопков короля, восторженных возгласов дам, угрюмой улыбки герцога Букингема, близкого друга короля и пассивного педераста, как сказали бы некоторые.
Позже поэт — и вся остальная труппа — преклонил колени у королевских ступней, а король одарил лицедеев пятью фунтами елизаветинского серебра, отчеканенного по всем правилам (сейчас-то серебряный фунт сделался легче на целый скрупул). И еще — особый знак королевского расположения — велел Шекспиру выбрать любое понравившееся ему кольцо с подноса, заваленного всякими побрякушками.
После чего он спросил:
— А где же мальчик, мастер Уильям? Где этот прелестный мальчик? Мы же должны убедиться в том, что его прекрасные локоны — настоящие. — В речи короля все еще ясно проскакивал северный акцент.
Геминдж, стоявший за кулисами, нервно теребил пальцы: мальчишка все еще был там, на самом верху.
Он мгновенно спикировал вниз из-под стропил, приняв облик летучей мыши, и тут же вернул себе человеческое обличье — так быстро, что никто этого и не заметил; потупив взгляд, он благоговейно преклонил колени перед королем.
— Подойди ближе, мы хотим изучить это прелестное юное личико, которое неумолимое время так быстро покроет сетью морщин. Серебро слишком быстро тускнеет, а гипс покрывается трещинами.
А он смотрел на складки королевского камзола, который, хотя и был вышит золотом, смотрелся каким-то поношенным, и ощущал неистовое желание, таящееся под этим камзолом. Король играл его волосами, наматывая их на свои костлявые пальцы.
— Страх настолько сковал тебя, дитя мое, что ты не смеешь поднять на нас взор? Ужели мы столь ужасны? Или, может быть, ты боишься, что мы можем отшлепать эти нежные щечки? Как тебя звать?
— Нэд, ваше величество.
— Вот возьми золото, Нэд. — Король взял с подноса кольцо. — Ты посмотри, какой карбункул. Просто огромный. — Он собственноручно надел кольцо с камнем на палец мальчика, и у него перехватило дыхание. Рука мальчика была холоднее, чем сталь. — Он высасывает из меня тепло, — сказал король.
— Тогда, — отозвался герцог Букингем, — ваше величество вправе вернуть назад отнятое тепло.
Придворные, окружавшие короля, рассмеялись. Но сам король выглядел хмурым. Он сказал:
— Поберегитесь, Букингем. Все знают, что содомия — это смертный грех, и особенно теперь, когда я разогнал к чертям всех этих никчемных моралистов, потому что теперь мы перевели Священное Писание на английский.
— И все эти простолюдины узнали, что они живут во грехе, — сказал Букингем, — не зная ни греческого, ни латыни.
Снова раздался смех: кто-то смеялся от души, а кто-то — единственно из учтивости.
— А ты грешил, Нэд? — спросил король. Его костлявый палец уже опустился вниз по шее мальчика, игриво остановился на его левой ключице и продолжил путь вниз, до соска. И еще ниже, с остановкой на каждом ребре. Мальчика это злило и раздражало. Но кровь не приливала к его щекам, чтобы наполнить их жаром гнева. Кровь, которая в нем, — она давно мертвая. — Смерть Господня, какой же ты холодный. Нам нужно увидеть тебя нагим, да, — король потянул его за волосы, — мы не сделаем тебе больно, — он рассмеялся, — как можно обидеть такую прелесть.
Его палец медленно двигался по мраморной коже, выводя на ней невидимые слова: Нэд Нэд Нэд Нэд, — а потом: ты хочешь в постель?
И мальчик ответил:
— Но, ваше величество... по вашему собственному декрету...
— Для них нет никаких законов, — прервал его Букингем, — потому что они сами творят закон; они лично ответят за все перед Господом. В свое время.
— В свое время, — произнес король Яков, шестой шотландский и первый английский. — Давай померяемся: чьи карбункулы больше? Я бы не задал тебе этот вопрос, если бы дал тебе большой камень. — Рука короля залезла под фиговый листок и легла на пах мальчика. — Что, у тебя вообще нет карбункулов? Миленький он у тебя, но никчемный. Уныло свисающая пиписька.
— Умоляю вас, не унижайте меня, ваше величество, — сказал мальчик.
— Нет, вы слышали? Мы его унижаем! — воскликнул король. — Ладно, будь по-твоему. Но прежде ты поцелуешь нам руку.
Рука короля ткнулась мальчику в губы. Нэд поднял глаза и в первый раз посмотрел королю в лицо.
Почему эти люди всегда видят в нем только предмет для похоти? Неужели они не понимают, что он не сможет дать им того, чего они так хотят, не сможет и никогда не мог: эта способность навеки украдена у него в огненной смерти, поглотившей Помпеи. Пятнадцать веков он питался их кровью, убивал, обращал похоть людей против них же самих, он считал себя злом и в конце концов стал таковым. И только потом он понял, что зла нет вообще. Все, что существует на этом свете, достойно лишь сожаления. Он узнал это от человека, которого большинство людей считают величайшим злодеем всех времен и народов, Жиля де Рэ, Синей Бороды, садиста и детоубийцы.
Вот почему мне жалко этого короля, думал он. Только посмотрите на него. Он охвачен страстным желанием; но он не любит. Я для него — всего лишь игрушка, не больше. И он не знает, что эта игрушка — это смерть.
Они смотрели друг другу в глаза, король и мальчик, и мальчик знал, что его облик меняется, потому что люди видят в нем не только то, чего они страстно желают, но и то, чего они больше всего боятся. Надо отвести взгляд, сказал он себе, иначе я выдам себя. И он отвел взгляд, но когда рука короля добралась до его губ и пальцы попытались раздвинуть их и проникнуть в рот, инстинкт взял свое.
Он укусил.
Король рассмеялся.
— Да ты просто дикий мальчишка. Отрок, кусающийся, как лисица. — И в тот же миг вся придворная свора, собравшаяся в королевской ложе, взорвалась диким смехом и аплодисментами, словно король изрек образчик остроумнейшего эвфуизма, и даже сам мастер Уильям улыбнулся бледной улыбкой, отчего у него по лицу разбежались морщинки, которых было больше, чем линий на новой карте Вест-Индии, и все это время под шумок мальчик насыщался, насыщался и насыщался, насыщался кровью, которая была не более голубой, чем у самых простых людей...
Король ничего не заметил. Он был слишком занят собой.
Этой ночью мальчику придется исчезнуть. Он слишком долго пробыл на одном месте... это сводило его с ума, и особенно здесь, в компании этих людей, которые вернули в мир поэзию и песни... он нашел здесь людей, у которых он не вызывал чувства гадливого омерзения. Например, Кита Марло. (Правда, самого Кита многие считали омерзительнейшим гадом.) Кит был уже мертв, и все они скоро будут мертвы, а вместе с ними умрет и возрождение поэзии. Мальчик насыщался. Сегодня ночью ему понадобится много сил. Сегодня ночью он убежит.
Сегодня ночью: прочь из «Уайтхолла», прочь из Лондона... возможно, даже через океан... он совершит путешествие в Новый Свет... или в Китай... или на север, где вечная мерзлота... его, бессмертного, тяготила всеобщая смертность... все, что его окружает, рано или поздно умрет, обратится в прах... в воздух, в незримые нити воздуха... все, но только не он, ведь он и так уже — воздух.
Утро
Боль обожгла ее левую грудь, как раскаленная сталь.
Хит тут же проснулась. Поезд сердито ворчал, готовясь остановиться. До нее доносились голоса: Pabkontrolle . Она потянулась за своей сумочкой, где лежал паспорт.
— Пи-Джей...
Его не было в купе.
Зато была Памина Ротштайн. Осколки разбитого зеркала на полу, и рука на амулете, уже готовая...
— Извините, я... — смутилась Памина.
— Не волнуйся, я все понимаю. На самом деле. — Но Хит решительно разжала пальцы Памины, сжимавшие серебряный амулет. — Давай разберемся с паспортами и закажем себе завтрак...
Уже теплился рассвет. За окном открывался прекрасный вид: равнины, зелень, каналы, ветряные мельницы... действительно, очень красивый пейзаж.
— А где Пи-Джей? — спросила Хит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42