Кто тут
воспитывает?



6. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

На официально языке огороженные колючей проволокой городки с вышками
по углам давно уже не называются на "лагерями", ни "зонами". Вместо тюрем
у нас следственные изоляторы, вместо лагерей - ИТК, исправительно -
трудовые колонии. В основе всей нашей пенитенциарной системы идея
исправления коллективным трудом. Эта идя сформулирована и внедрена в нашу
жизнь замечательными книгами А.С. Макаренко. Гуманизм ее в применении к
приступникам не надо доказывать: общество не только налагает кару на своих
оступившихся членов, но и заботится об их исправлении, очищении от
скверны, возвращении к честному труду в коллективе свободных людей.
Недаром начальники отрядов набираются из офицеров с гуманитарным высшим
образованием - философы, историки, педагоги, юристы.
Когда они принимали назначение и шли сюда работать, некоторые втайне
мечтали о стезе Макаренко - о массовом перевоспитании преступников, о
возвращении заблудших на истинный путь. Все это так красиво выглядело в
книгах и кинофильмах о перековке. Убеждение, воодушивление, прозрение,
трудовой энтузиазм, благодарственные письма от бывших питомцев, скупые
слезы на твердых небритых скулах... Реальность быстро остудила эти
идеальные представления. "Опускаются руки, - говорил мне один такой
идеалист. - Ничего не получается. Только выйдут на свободу, глядишь -
возврат, многие по нескольку раз. Исправленных ужасающе мало, да и
ненадежные они. Все говорим о доверии, доверии. Вот недавно подписали
одному досрочное, отличные были характеристики, а через неделю - взят за
убийство".
Мой опыт общения с зэками говорил о том же. В откровенной беседе лишь
некоторые делились намерениями начать новую жизнь "завязать" с уголовным
миром. Господствовало просто желание больше не попадпться - действовать
умнее, хитрее, ловчее, но в старом духе. Ссылались на то, что нынче не
проживешь по-людски, что все так думают. "Я что, я как все. Пахать дураков
нет. Зарплата - хо, это разве бабки? Смех один. На раз в кабак сходить". -
"Так ведь опять сюда загремишь". - "Зачем же! С умом надо". И умолкал. А
по ночам в разных углах под стакан чефира шли шепотом бесконечные
совещания "деловых" о том, как это - с умом. Обмен опытом. Замыслы. Планы.
Думал и я. О том, в чем ошибка, коренная ошибка. И пришел к выводу,
что ошибочна сама вера в магическую силу труда и в повсеместную
благотворность коллектива. И труд и коллектив были на всякой каторге, у
галерников. Каторжный труд нередко убивал, но инкого не мог изменить.
Бандиты оставались бандитами (а декабристы - революционерами). Лагерь -
это пародия на педагогическую поэму.
Макаренко тут не причем. Его учение нельзя распростронять на лагеря и
тюрьмы. У него был совсем другой коллектив: юношеский, не столь уж
подневольный (без охраны и ограды), набраные не из закоренелых
уголовников, а из безпризорников, не говоря уже о том, что во главе стоял
гениальный воспитатель. К тому же коллектив был разношерстный, неопытный,
без словшихся традиций, и Макаренко, будучи гениальным воспитателем, сумел
передать ему энтузиазм всей страны, зажечь молодежь новыми идеями, создать
новую романтику, открыть увлекательную жизненную перспективу. В
исправительно - трудовой колонии - совершенно другая картина.



7. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПАРОДИЯ: ТРУД И КОЛЛЕКТИВ

Труд сам по себе никого и никогда не исправлял и не обогощал. Учит и
лечит труд сознательный, целенаправленный, товарищеский и, главное,
свободный. Труд, справедливо вознаграждаемый, связанный с положительными
эмоциями. От всего этого труд в ИТК далек. Это труд подневольный, тяжелый
и монотонный, никак не связанный с увличениями работников или хотя бы с их
профессией. Условия работы скверные (они же немогут быть лучше, чем на
воле), вознаграждение мизерное (оно же не может быть выше, чем на воле).
Такая обстановка может внушить (и внушает) только отвращение и ненависть к
труду, в лучшем случае - равнодушие.
Единственное, что помогает администрации добиваться выполнения плана,
это главворы со своими подручными, ставшие по сути надсмотрщиками - в
обмен на право работать физически самим: кто же следит, чтобы мужики и
чушки выполняли нормы, кто наказывает их (по - своему) за отлынивание, кто
отправляет их, только что вернувшихся со смены, повторно на работу, на
следующую смену? За это наш лагерь кличут ещеи "сучьей зоной": "воры
ссучились".
По - моему, администрация хорошо понимает, что это так. В штабе, куда
я был вызван по какому-то делу, я слышал, как начальник лагеря спрашивал
офицеров: "Когда же, черт возьми, мы научимся выполнять план без кулаков
главворов?!".
Власти издавна старались изыскать иные дополнительные стимулы. В
сталинские времена действовало правило: за ударный труд - сокращение
срока. Экономически это было действенно. Но при этом физическая сила
получала приемущество над совестью, и сильным бандитам втрое сокращали
срок. В наши дни стимулом считают соревнование - по образцу свободного
труда, только здесь оно носит название не "социалистического", а
"трудового". Отряды должны вызывать друг друга, принимают обязательства
(чуть было не сказал "соцобязательства"), подсчитываются итоги в процентах
по разным показателям, выделяются передовики и иак далее. Эффективность
соревнования и на воле, как мы знаем, оставляет желать лучшего, чаще все
сводится к формалистической суете и показухе. А уж тут, за колючей
проволокой...
Меня интересовало, относятся ли наверху к этому спектаклю всерьез, и
я проделал небольшой эксперимент. В лагерь прибыла проверочная комиссия.
Три дня перед тем все мыли, скребли и красили. Комиссия объявила, что
хочет выслушать претензии и предложения и что прием будет идти с глазу на
глаз. Я вызвался и мимо побледневших офицеров прошел в заветную дверь.
Передо мной сидел старый и суровый полковник. "На что жалуетесь?" -
спросил он. Я сказал, что, по-моему, учет трудового соревнования в лагерях
организован нерационально, и предложил построить иначе. Полковник откинул
голову, и я испугался, что его хватит апоплексичный удар. "И это все?" -
помолчав, спросил он. "Все", - сказал я. Внезапно на лице его отобразилась
смесь подозрения, презрения и отвращения. "А вас не подослало здешнее
начальство?" - спросил он, наклоняясь вперед. "Что вы! - заверил я. -
Легко проверить: я же весь день бл со своим отрядом". - "Ступайте", -
отрезал он и даже не прибавил стандартного "мы разберемся".
Словом, ни для кого не секрет, что такое на деле трудовой энтузиазм в
лагере.
Воздействие же коллектива целиком зависит от того, какой это
коллектив, у кого он в руках. В ИТК с самого начала создается коллектив
преступников, воровской коллектив - со своим самоуправлением, абсолютно не
зависимый от администрации, со своей моралью, совершенно противоположной
всему, что снаружи, за колючей проволокой. Очень многие ценности, к
которым мы привыкли, здесь фигурируют с обратным знаком. То, что там -
зло, здесь - добро, и наоборот. Украсть, ограбить - почетно и умно; убить
- опасно и все же завидно: нужна отвага; работать - глупо и смешно;
интеллигент - бранное слово; напиться вдрызг - кайф, услада. Попасть на
лагерную Доску почета - ужасное несчасть, позор. Я видел, как бегали по
лагерю, скрываясь от фотографа, назначенные администрацией "передовики
производства".
Именно в этом коллективе заключенный проводит все время - весь день и
всю ночь, долгие годы. Воздействие администрации - спорадическое, слабое,
формальное, мало индивидуализорованное, большей чачстью не доходящее до
реального заключенного. А коллектив всегда с ним. И какой коллектив!
Жестокий, безжалостный и сильный. Сильный своей сплоченностью, своей
круговой порукой и своеобразной гордостью. У этого коллектива есть свои
традиции, своя романтика и свои герои.
Жизнь в этом перевернутом мире регулируется неписаными, но строго
соблюдаемыми правилами. Часть из нах бессмысленна, как древние табу. Здесь
это называется "заподло" - чего делать нельзя, что недостойно уважающего
себя вора. Табуировано много действий и слов. Нельзя поднять с пола
уроненую ложку: она "зачушковалась", надо добывать новую. Нельзя говорить
"спаибо", надо - "благодарю". Табуирован красный цвет: это цвет педерастии
("голубыми", как на воле, здесь "гомосеков" не зовут). Красные тручики или
майку носить позорно, выбрасываются красные мыльницы и зубные щетки. И так
далее. Пусть эти правила бессмысленны, но само знание их возвышает
опытного зэка в глазах товарищей и подчеркивает принадлежность к
коллективу, цементирует коллектив. Ту же роль играют и разнообразные
обряды, "прописка" или разжалование. Скажем, человек совершил недостойный
вора поступок, все это знают, но пока нарушителя не "опустили" по всей
форме (то есть совершили положенный обряд) и не "объявили" (то есть по
заведенной форме огласили совершенное), он пользуется всеми привелегиями
вора.
Столь же формализирована и знаковая система - одежда, распределение
мест (где кто сидит, стоит, спит). В числе таких знаков - татуировка,
"наколка". Она вовсе не ради украшения. В наколотых изображениях выражены
личные достоинства зэка: прохождение через тюрьмы и "зону", приговор
(срок), статья (состав преступления), престрастия и девизы и тому
подобное. Изображение церкви - это отсиженный срок: число глав или
колоколов - по числу лет, которые зэк "отзвонил". Кот в сапогах -
воровство. Кинжал, пронзающий серце, - "бакланка" (статья за хулиганство).
Джинн, вылетающий из бутылки, - статья за наркоманию. Портрет Ленина и
оскаленый тигр - "ненавижу советскую власть". Четырехугольные звезды на
плечах - "клянусь, не надену погон", звезды на коленях - "не встану на
колени перед ментами". И так далее. За щеголяние "незаслуженной" наколкой
полагается суровое наказание (принцип: отвечай за "наколку"), так что не
знавшие этого принципа случайные щеголи предпочитают вырезать с мясом
неположенные им изображения. Фиксация социального статуса столь важна для
уголовника, что оттесняет соображения конспирации: ведь "наколка" заменяет
паспорт. Но это тот паспорт, которым уголовник дорожит и гордится.
Впрочем, как у нас бывают "отрицательные характеристики", так и в
лагере встречается позорящая "наколка", например петух на груди или
родинки над бровью, над губой (так помечаются разыне виды пидоров). Их
нельзя вырезать или выжигать. Положено - носи.
Вот в какой коллектив мы, будто нарочно, окунаем с головой человека,
которого надо держать от такого коллектива как можно дальше. Вот какой
коллектив мы сами искуственно создаем - ведь на воле нет такого конденсата
уголовщины, такого громадного скопления ворья! Вот какому коллективу
противостоит администрация, появляющаяся в лагере на короткое время,
большинству заключенных недоступная, личных контактов с ним не имеющая.
Свою систему ценностей воровсой коллектив навязывает новичкам
посредствомкнута и пряника. Изгнанные рбществом, отвергнутые, презираемые
им уголовники находят здесь среду, в которой другая система ценностей и
другие оценки человеческих качеств. Здесь отверженные получают шанс
продвинуться наверх, не дожидаясь далекого освобождения. И они начинают
восхождение к трудным вершинам воровской иерархии. Они находят здесь то,
что потеряли там (или не имели надежды приобрести там) - престиж и
уважение. Оказывается, есть среда, где ценятся те качества, которых у них
в избытке, и не нужны те, которых у них нет.
Надо видеть, с каким достоинством и с какими надменными лицами
расхаживают здесь особы, принадлежащие к вершинам иерархии, с какой
гордостью напяливают новопроизведенные счастливцы свою эсэсовскую форму, -
надо видеть все это, чтобы понять, какой воспитательной силой обладает
этот коллектив! Уголовники здесь становятся закоренелыми преступниками,
изверги - изощренными извергами. Проявляется сила этого коллектива и по
отношению к слабым духом. Здесь из них выбивают последние остатки
человеческого достоинства, делают угодливыми и согласными на любую
подлость, готовыми перенести любое унижение ради мелких поблажек.
Своеобразная форма адаптации. Эти безхребетные существа - тоже создания
этого коллектива, тоже проявление его силы.
А ведь мы постоянно воспроизводим и поддерживаем его существование
самой системой "исправительно-трудовых"!



8. ПЕРЕКОВКА, ПЕРЕСТРОЙКА, РЕВОЛЮЦИЯ

Перевернутый мир лагеря занимал меня поначалу, естественно, в сугубо
личном плане: как тут нормльному человеку уцелеть, выжить, не утратив
человеческого достоинства. Вроде бы для меня лично этот вопрос был решен
самим фактом моего возвышения. Но столь же естественно для меня как для
ученого было поставить вопрос в обобщенной форме. Не всякий может стать
"уловым". В конце концов в каждом бараке только четыре угла. Коль скоро
ранг обеспечивает меня лично "экстерриториальность", то я, надо полагать,
вижу и, придерживаюсь невмешательства, сохраню здоровье. Но если не
вмешиваться, то можно ли сохранить достоинство при виде всего, что
творится во круг?
От наблюдений и размышлений я перешел к более активному поведению.
Используя свою влиятельность, свой авторитет, стал поиогать жертвам
"беспредела" - тем, кого "напрягали" (притясняли). Особенно старался
выручить людей, случайных в уголовном мире, молодых. Но их было так много!
Мои жалкие потуги терялись, тонули в беспредельном море "беспредела".
По-настоящему помочь можно было, только сломав этот порядок. Кого можно
было поднять против него?
С самими угнетенными - с чушками - разговаривать было и немыслимо
("заподло" даже подходить к ним) и незачем (боятся, а то и выдадут ворам).
Иное дело - с мужиками. Да и среди воров было много недовольных,
обделенных, обиженных. Возможность для тайных бесед была: по строгому
правилу "зоны", если двое "базарят" (беседуют), третий не подходит, жди,
пока пригласят: мало ли о чем они сговариваются - может, о "деле", о
"заначках" и тому подобное. Не знать лишнего - полезнее для здоровья.
Осторожно, исподволь я заводил разговоры о зловредности кастовой системы,
о несправедливости воровского закона, о возможности сопротивления - если
сплотиться, организоваться... Люди слушали, глаза их разгорались, и кулаки
сжимались. Постепенно созревал план ниспровержения воровской власти. Было
понятно, что без боя воры не сдадут своих позиций. Надо было запасаться
союзниками и точить ножи.
В ходе подготовки, однако, я все четче осознавал, что врядли смогу
напрвить эту стихию в то русло, которое для нее намечал. Мне становилось
все яснее, что заговорщики мыслят переворот только в одном плане:
свергнуть гаввора со всей его сворой и самим стать на их место"а они пусть
походят в нашей шкуре!". Конечно, цели свои заговорщики представляли
благородными: мы будем править иначе - справедливее, человечнее: уменьшим
поборы, наказывать будем только за дело и тому подобное. Качественных
перемен ожидать не приходилось. Зная своих сотоварищей, их образ мышления,
их идеалы и понятия, я видел, что в конечном счете все вернется на круги
своя.
Бунт созрел, когда меня уже не было в лагере, но так и не разгорелся:
воры пронюхали опасность, и заговор был жестоко подавлен. Как-то не по
себе становится при мысли, что и я мог оказаться в числе "заглушенных".
Между тем, еще в лагере, я искал пути изменения ситуации. Как
прервать и обескровить эти злостные воровские традиции? Я подумал, нельзя
ли тут применить ту теорию. которую я как раз замыслил и разрабатывал на
воле. Это коммуникационная теория стабильности и нестабильности культуры,
живучести традиций. Коротко суть ее в следующем. Если культуру можно
представить себе как некий объем информации, то культурное развитие можно
представить как передачу информации от поколения к поколению, то есть как
сеть коммуникаций наподобии телефонной, радиосвязи и прочее. Физиками
давно выявлены факторы, которые определяют устойчивость и эффективность
коммуникационных сетей:
1 2 3 4 5