– Ангелы... – пробормотал себе под нос Людовик VI, – что б им, скажем, не опуститься на этот замок и не втолковать барону, что для него и его людей было бы лучше открыть ворота? Или уж пусть надоумят вас, как это сделать.
– Будем стойкими, сын мой, и не станем укорять Господа в том, что его помыслы выше наших. К тому же вам грешно роптать.
– Отчего же? Вы нашли нужные для храма деревья и теперь у нас все сложится наилучшим образом?
– Возможно и так, сын мой, возможно и так. У самого лагеря я встретил гонца из Парижа.
– И что же?
– Нам сообщают, что император Генрих, доставлявший вам столько неприятностей в последние месяцы, умер.
– Вот как? – Людовик VI молча прошелся по шатру, не зная, что и сказать от радости. Он воззрился на проект нового собора и наконец после минутной паузы выдавил скорее с удовольствием, чем с приличествующим христианину состраданием:
– Упокой, Господь, душу грешника. Что ж, теперь Генриху Английскому придется умерить свой пыл. Я бы дорого дал, чтобы какая-нибудь лихоманка прибрала и его заодно с зятем!
– Вы злословите, сын мой. Грешно христианину искать смерти другого христианина.
– Я не ищу, я говорю, что было бы хорошо. Впрочем, пусть себе живет, лишь бы года два, а лучше три, он не совал нос во Францию. А там я его уже встречу во всеоружии! Знать бы, что может удержать этого выродка нормандского ублюдка на его проклятом острове.
Аббат Сугерий молча покачал головой, порицая злословие духовного сына, но тот, казалось, не замечал немого упрека.
– Я клянусь, что не пожалею отборных золотых монет, чтобы вот этот самый храм был самым лучшим, самым прекрасным во всем христианском мире, если Господь дарует мне эти годы.
– И Вавилон не устоял пред гневом Всевышнего, – промолвил аббат Сен-Дени. – Нет стен, кои бы не сокрушила воля его.
– Ваше величество! – В шатер вбежал молодой оруженосец в котте, затканной множеством золотых лилий в лазоревом поле. – Замок выбросил белый флаг, они открывают ворота!
– Я бы назвал это знамением, сын мой, – чуть помедлив, негромко подытожил аббат Сугерий.
Гребцы на галерах – неважные лучники. Прицельно стрелять в движущегося противника, много часов перед тем ворочая тяжеленным веслом, и пытаться не стоит. Однако пользоваться ременной пращой упражнения на веслах не мешают. Как по команде град свинцовых шариков обрушился на сарацин, зажатых между щитами варангов и сокрушительным прессом абордажной команды Анджело Майорано. Отряд, который вел за собой этот «мытарь дьявола», был невелик, но каждый его воин знал свое место и стоил по меньшей мере пятерых. Неизменная отвага сельджуков повелевала им держаться до последнего, но ни варанги, ни их «случайные» союзники не собирались отвлекаться, чтобы оценить воинскую доблесть противника.
– Лево! – раздалось в голове у Вальдара, и он не глядя выставил щит. В тот же миг чей-то клинок гулко ударил по умбону[17], и рыцарь почувствовал, как остаток импульса этого удара переходит ему в руку. Еще мгновение, и у его ног рухнуло тело с торчащей в горле длинной оперенной стрелой.
– Спасибо, Лис.
– Кушайте, не обляпайтесь. Право!
Рыцарь резко ушел с линии атаки и торцом щита рубанул по возникшму совсем рядом предплечью с хищным дамасским кинжалом, зажатым в кулаке. Оружие вылетело из руки нападающего и встряло в палубу. Вальдар тут же резко двинул щит вперед, нанося тяжелейший удар в челюсть врага. Ни малейших сомнений в эффективности контратаки у рыцаря не было, и потому, перескочив через растянувшееся на палубе тело, он помчался дальше.
Анджело Майорано сражался один против троих. Сельджуки пытались окружить его, но венецианец уходил от их атак, точно угорь. Казалось, опасность лишь развлекает его, потому он не торопится разделаться с неприятелями. Пробегая мимо, Вальдар рубанул одного из турок. Тот упал, не подавая признаков жизни. Должно быть, это резко снизило интерес Анджело Майорано к происходящему, ибо спустя несколько секунд оба приятеля несчастного сельджука тоже были мертвы.
– Граци[18]! – услышал вслед Камдил, однако для обмена любезностями не было времени. Бой уже кипел на палубе дромона. Отчаяние заставляло сельджуков держаться. Предчувствие скорой победы диктовало ромеям и их союзникам не знать пощады.
– Назад!
Рыцарь отпрянул в сторону, и тяжелая двуручная секира врезалась в фальшборт там, где только что находился Вальдар Камдил. Могучего вида ромей держался за древко, пытаясь выдернуть грозное оружие, глубоко встрявшее в деревянный брус.
– Снять?
– Погоди! Я свой! – закричал рыцарь.
– Какой ты ему свой, пес, рыцарь хренов?!
Точно подслушав слова закрытой мыслесвязи, ромей оставил плотно застрявшую секиру, выхватил меч и бросился на рыцаря. Не теряя времени, тот резко ушел в ноги противнику, кромкой щита подбивая ему коленный сгиб. Лис был прав – турки отнюдь не являлись желанными гостями на византийском корабле, но и от крестоносцев ждать добра ромеям тоже не приходилось.
– Остановитесь! – неслось над палубой. – Внемлите мне, дети мои! Вложите оружие в ножны! – Выбравшийся на кормовую надстройку Георгий Варнац вещал оттуда, как с амвона, обращаясь к разъяренной боем пастве. – Остановитесь, ибо враг уже повержен. Не обагряйте руки кровью братьев во Христе!
Слова монаха, которым должно было бы утонуть в звоне оружия, нежданно подействовали, точно ушат холодной воды на голову. С турками и впрямь было покончено. Лишенная экипажа фелука сиротливо качалась на волне у самого борта дромона. Тем немногим из сельджуков, кому посчастливилось пережить бой, суждено было влачить свой век прикованными к веслам. Погибших турок выбрасывали за борт с палубы на корм рыбам, христиан же зашивали в мешки с насыпанными в ногах несколькими фунтами песка из корабельного балласта. Ибо всякое крещеное тело должно быть предано земле. Георгий Варнац негромко читал над убиенными заупокойную молитву, и зашитые в мешки с тихим плеском уходили на дно.
– ...Покойся с миром! – со вздохом завершил монах-василианин.
– Это был капитан дромона, – пафосно, едва ли не со слезой в голосе произнес стоявший рядом Анджело Майорано. – Он погиб в последние минуты боя. Нечестивец ударил его вот этим кинжалом.
При этих словах Вальдар Камдил бросил взгляд на амальфийца, державшего в руках кривой восточный клинок.
– Но раз уж Господу было угодно привести мой корабль сюда в этот час, дабы помочь вам спастись, неужели же я оставлю своих новых собратьев по оружию посреди моря?! Есть ли среди вас кто-либо, сведущий в навигации?
Молчание было ответом на громогласный вопрос Анджело Майорано.
– Лис, у тебя глаза позорче, – согласно кивая в такт словам бравого капитана проговорил рыцарь на канале связи, – это случайно не тот самый кинжал, который я выбил у какого-то турка, Аллах ему судья?
– Он самый, – утирая навернувшуюся слезу, подтвердил его оруженосец. – Я из своего вороньего гнезда видел, как этот херувим его из палубы извлек.
– Что ж, я не оставлю вас, – между тем вещал Майорано. – Будем идти вместе. Я сам поведу корабль в Херсонес!

Глава 6

Только к врагу можно повернуться спиной, не предвидя неожиданностей.
Чезаре Борджиа
Лес темной стеной поднимался от самого берега Днепра до монастырских строений. Казалось, будто христианская обитель являет собой светлый лик с длинной густой бородой. Первые лучи солнца еще не коснулись золотых куполов, и только ранние птицы, предчувствуя зарю, торопили дневное светило радостным щебетом. Подросток лет двенадцати оттолкнул шестом челн-однодревку от песчаного берега и взялся за короткое широкое весло.
– Тять, а тять, – негромко, словно не желая нарушать державшуюся еще ночную тишь, начал паренек, – а правду ли говорят, будто бы аккурат в этих местах златоусый Перун, коего святый Владимир в Днепр кинул, к берегу прибился?
– Сказывают люди, – не спуская глаз с воды, промолвил его отец. – Ты греби давай, да гляди, чтоб мы вешки не прозевали. Не приведи Господь сеть потерять!
– Тять, а за что князь Перуна в воду кинул?
– Да кто ж его знает? Видать, не помогал ему.
– А иным помогал?
– Иным помогал. А то стали бы они вслед ему бежать да кричать «выдыбай[19], боже, выдыбай».
– А что ж его Бог не покарал-то?
– Ну так вестимо же – Бог милосердый. – Старший из рыбарей перекрестился на уже заметные в светлеющем небе кресты монастыря. – А то, может, и покарал, да мы не ведаем. Отец Амвросий вон сказывал, что дети княжии меж собою посварились так, что и на отца руку подняли, и друг дружку убивать стали. Чем тебе не гнев Божий?
– Ишь ты, – покачал головой мальчонка, пораженный бездной премудрости, уместившейся в голове отца.
– Да-а, – довольный собственной проницательностью, подтвердил тот, – из тех же сыновей и святые Борис с Глебом, в честь коего тебя огольца прозвали. Ну, ты о том отца Амвросия поспрошай, он многими познаниями умудренный, не нам чета.
– Ой, вон сеть, вон! – Мальчишка указал пальцем на маячившие впереди верши.
– Да уж вижу, давай греби правее.
Отец сильным движением погрузил в воду свое весло и... едва не выронил его из рук. Ему почудилось, будто деревянная лопасть ударила обо что-то твердое и упругое. В тот же миг челнок бросило в сторону, и по тихой воде прошла волна, будто от внезапно набежавшего буйного ветра. Затем из воды показалось нечто, изогнувшееся дугой и исчезнувшее в пучине. Более всего нечто походило на спину огромного змия. Потревоженное ударом чудище резко метнулось вперед, насквозь пробило расставленные впереди сети, дважды еще показалось вдали в разбегающихся волнах и исчезло столь же внезапно, сколь и появилось.
– Чур меня, чур! – удерживаясь за перевернутую лодку, в страхе прокричал старший рыбак. – Глебушка, ты как там?
– Здесь я! – жалобно донеслось из кустов. – На берегу уже.
– Как же ты попал туда? – выкрикнул удивленный отец, силясь перевернуть челнок.
– И сам не разберу. Как в воду сверзился, так меня оттель будто выкинуло.
– В недобрый час ты Перуна вспомнил! – Рыбак наконец взобрался в однодревку и, выловив плавающее рядом весло, начал грести к берегу.
– Нечто то сам Перун был? – испуганно поинтересовался малец, когда спустя недолгое время вместе с отцом отогревался у разведенного костра.
– Поди его спроси, – хмуро разглядывая испорченные снасти, бросил рыбарь. – Может, и Перун. А то еще про Волхова слыхал?
– Ага, – зачарованно кивнул малец, – дедко сказывал. У князя Словена, пращура народа тутошнего, сын был, чародей огромадной силы. Так он перекидывался в зверя лютого по прозванию коркодел и многих людей пожирал, а с прочих дань брал. Дедко сказывал, Добрыня Никитич того коркодела порушил.
– Может, порушил, а может, и спугнул только. А то еще, слышь, я когда мальцом вроде тебя был, княжий гридень из варягов мне сказывал, будто змей есть огромен. Он вкруг света в море-окияне лежит, а как ворочается, так подле себя волны поднимает до небес. Вот я и мыслю, коли не он сам то был, так может, из детенышей того змея. Свят, свят, свят!
– С нами крестная сила! – подхватил его сын. – Страшно-то как! И такое ж у нас в Днепре обитает – кому рассказать, не поверят!
– Отцу Амвросию расскажи – он поверит. А другим попусту языком трепать не след. Может статься, и вовсе привиделось нам с перепугу, а то и не змий никакой был, а сом большой. Знаешь, какие сомы порою бывают? И в десять шагов иной раз дорастают.
Мальчонка исподлобья поглядел на отца и мотнул головой.
– Не, тятя, не сом то был.
Отец Амвросий был сведущ в грамоте славянской, ромейской и варяжской, долгие годы жил в Константинополе, исходил Русь вдоль и поперек и за морем бывал не раз, как Хвалынским, так и Варяжским. То ли от безмерного любопытства, коим наделил его Господь, то ли от сознания того, что лет впереди осталось немного, тратить время на сон он полагал делом никчемушным. Когда усталость и дрема смеживали его веки, он укладывался как есть на скамью и торопил призрачные видения уходить прочь, дабы вновь подняться и заняться делом.
На сей раз занятие, порученное записному грамотею самим Великим князем, было столь важным, что отец Амвросий вовсе позабыл об отдыхе и начинал щипать себя за уши и колоть ножом-перочинкой, дабы, как было велено, скоро и точно изложить на выскобленных листах пергамента права великих князей Киевских на дальние заморские земли, именуемые бриттскими. Не единожды престарелый монах снимал с полки тот или иной манускрипт в обтянутом кожей деревянном переплете, разворачивал его и сверял со своими заметками.
«...Было в земле бриттской о ту пору два сильных князя. Один именовался Эдмунд, другой же – Кнут. Хоть и значились они меж собою в дальнем родстве, мира меж ними не было. Кнут был князем чужестранным и в земли бриттские издалека пришел.
Порешили тогда князья меж собою оружною рукой утвердить, кому в той земле единовластно править. Встретились на Оленьем острове[20], и была меж ними сеча великая. Но сколько меж собой они силами ни мерялись, а ни один другого не одолел. И обнялись тогда князья, и отныне стали друг другу братьями названными, и земли бриттские меж собою разделили честь по чести.
А у князя Эдмунда был зять Одрюк[21]. Пожелал он к Кнуту переметнуться и от него земли тестюшки своего во власть поиметь. Подстерег он Эдмунда в Охсфьорде[22], напал со спины и зарубил. Затем, захватив сынов княжих, привез их на двор Кнута и выдал с головой.
Опечалился князь Кнут и велел обезглавить бесчестного душегуба. Сыновей же побратима убиенного отправил за море в свои родные земли. Да не взлюбила их злая мачеха Кнутова, оговорила, будто желают сыновья Эдмунда старшого, Эдмунд и Эдвард, Кнута самого жизни лишить и на трон его сесть. И был Кнут вне себя от гнева и повелел, чтоб тайно давали им яд, дабы они никогда не исцелились.
Но один из людей князя пожалел юных княжичей и просил родича своего, ярла Вальгдара, дабы тот отвез их в землю русов, к Великому князю Ярославу Владимировичу.
Великий же князь сей, по всему миру мудростью своей преславный, как в прежние века царь Соломон, с князем Кнутом в родстве был. Сын его Илья Ярославич дочь Кнута Астрид за собою держал. Он все точнехонько вызнал и пенял князю бриттов, что де тот судил не по праву, а по гневу.
Младые же Эдмунд и Эдвард, прозванные Этелингами, что в землях заморских означает «княжичи», остались при дворе Ярославовом, и были они у Великого князя при сердце его, равные с прочими сыновьями. Те же приемному отцу присягнули землями бриттскими и водами на них, и людьми, и всем, что на земле живет и произрастает. Спустя годы Эдвард взял в жены княжну Агафью, племянницу Ярославову. Братья же Этелинги стали меж первых воинов, и к гробу Господнему ходили, и с Андреем Степановичем, князем угров, что на сестрице их сводной, Анастасии Ярославишне женат был, земли его от злых ворогов мечом забирали.
По ту пору князь Кнут помре, и сын его помре. На стол же княжий звали младшего брата убиенного Эдмунда, коий в странах заморских дотоле жил. И стал он править благостно и честно, и прозван был Исповедником. Когда же стал он помышлять о наследнике, то призвал племянника своего Эдварда, а Эдмунд в землях угорских голову сложил, до того с королевишной угорской оженившись.
Так был Эдвард оглашен в землях бриттских Великим князем, был пир и ликования многие. А только злоумышлением чьим-то еда ли, питье князю Эдварду отравлены были, и помре он на другой день по прибытии в муках. Дщери его и малолетний сын, Эдгар, при Великом князе Эдварде Исповеднике за его детей остались. И повелел тот, чтобы Эдгару Великим князем по его смерти бысть. С того часа пятнадцать лет минуло, и помре Эдвард Исповедник. И великий плач стоял по всей земле бриттской.
Эдгар же в ту пору в силу еще не вошел, и править стал князь Гарольд, брат жены Эдварда Исповедника. Дщерь того Гарольда за нашим преславным Великим князем Владимиром Мономахом была и родила сынов ему, из коих Мстислав и Святослав старшие.
Когда же нечестивый ублюдок нормандский, Вильгельм, сын Робера, прозванного Диаволом, приде в землю бриттскую, была меж ним и князем Гарольдом рознь и битва великая, и пал в ней Гарольд от руки нечестивца. В стольном же граде кликнули на княженье младого Эдгара, да иные сильные князья с дружинами своими, озлобясь, что не их на великое княженье призвали, кинули его на растерзание и потекли в свои земли.
Эдгар же попал в руки того Вильгельма, ублюдка, да через два года с матерью и сестрами в соседней земле спасся. Князь той земли на сестре его женился, и стал он за владения свои родовые с Вильгельмом воевать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15