Для чего воину духа собирать вокруг себя этакую армию мирян? Все это очень подозрительно.
– Мне весьма близка и понятна ваша забота о благе Франции, брат мой, – начал аббат Сугерий. – Однако то, о чем вы говорите, чрезмерно и преждевременно. На данный момент, покуда королевство утопает в войнах, мы не можем позволить себе погрязнуть в той, несомненно, весьма нужной, но, увы, бесконечно долгой борьбе, к которой призываете вы. Однако есть множество насущных дел, которыми надлежит заняться безотлагательно, и я был бы очень рад обрести здесь столь полезного и достойного соратника, как вы.
– Что же это за дела? – обескураженный непониманием первоочередной задачи, выдавил Бернар Клервоский.
– Ну вот, скажем, род герцогов Нормандских, захвативший власть в Англии и ныне доставляющий немало хлопот христианнейшему королю. Не станете же вы, как мне думается, возражать, что се – род нечестивцев.
– Исключая, конечно, герцога Роберта.
– Да, несомненно, герцог Роберт был славнейшим из рыцарей, отвоевавших для христианского мира Гроб Господень. Однако ныне он томится в плену у младшего брата, как сказывают, ослеплен, и возможно, увы, пребывает не в своем уме.
– Если вспомнить, что только ради округления своих охотничьих владений Нью-Форест Вильгельм Завоеватель сравнял с землей тринадцать церквей, стоит ли удивляться, что Господь покарал и самого его, и род, от него идущий.
– Да, – вздохнул аббат Сугерий, – два сына Вильгельма Нормандского погибли именно в этом лесу. Однако младший из сыновей, превзошедший своими преступлениями даже отца, жив, здравствует и правит.
– Я слышал намедни, Господь покарал его, лишив сына и престолонаследника.
– Действительно так, – подтвердил аббат Сугерий. – И мне представляется, что происшествие то – недвусмысленный знак, чтобы сокрушить престол нечестивца и передать его принцу верному и достойному.
– Верному? – переспросил Бернар Клервоский. – Кому?
– Верному королю и матери нашей церкви, – уточнил настоятель Сен-Дени. – Последняя надежда Генриха, именуемого Боклерком, – его дочь Матильда. Она нынче овдовела, и король станет искать ей нового жениха. Однако мы не должны забывать, что ее мать, принцесса Эдит Матильда была монахиней, когда Генрих Боклерк силою забрал ее из стен обители. И хотя, обесчестив невесту Христову, он сделал ее своей королевой, их дети все же не могут считаться законнорожденными. Вот здесь кара небес и должна пасть на голову нечестивца.
– Брат мой, вы призываете кару небес туда, куда следовало бы отправить бальи[28] с сержантами. То, о чем вы говорите, верно. Но это – суть дела мирские, дела кесаря.
– Не забывайте, мой почтеннейший брат, что и богово, и кесарево – единая монета.
– О да, я помню об этом. – Бернар Клервоский склонил голову. – Прошу простить меня, брат Сугерий. Я задержал вас и забрал столь много драгоценного времени. Не смею впредь отбирать ни минуты вашего сна. Спешу откланяться, ибо меня ждут дела.
Он склонил голову и вышел, шепча чуть слышно слова молитвы и повторяя про себя: «Господи, отчего ты не вразумляешь и лучших своих? Воистину, и видящие не узрят! Дай же мне силы свершить начатое! Быть может, и впрямь лишь явление миру священной реликвии, не имеющей равных во всех христианских землях, спасет от гибели нашу церковь и нашу веру».
Над Аахеном шел дождь. Впрочем, дожди здесь шли часто, зимой сменяясь холодными метелями. И лишь тогда темные леса, покрывшие большую часть Германии, наконец становились не такими угрюмыми, хотя по-прежнему оставались едва проходимыми. В незапамятные времена, когда римляне сунулись было покорять очередные варварские земли, гордая империя познакомилась здесь с тевтонской яростью, а заодно с темными чащобами, способными поглотить без остатка прославленные римские легионы.
Теперь центр империи был здесь, и голубоглазая статная красавица, восседавшая на нижней части трона, все еще была ее императрицей. Верхняя часть оставалась пустой. Генрих V покоился в родовом склепе, источая приторный запах мускуса и смол, входивших в бальзам.
– Матильда, Матильда, послушай! – Герцог Конрад фон Гогенштауфен вышагивал перед сидящей на троне императрицей, пытаясь втолковать ей простые, в сущности, истины. – Генрих мертв, его не вернуть. Да и к чему бы его возвращать? Ты же не станешь уверять меня, что любила его!
– Нет, не любила, – покачала головой дочь Генриха Боклерка. Уже больше десяти лет она была дружна с этим стройным рыжеволосым юношей, впрочем, уже и не юношей, а взрослым мужчиной.
Когда тринадцать лет назад ее, испуганную маленькую девочку привезли в темную холодную страну, родину будущего августейшего супруга, он единственный был ей приятелем, с которым она могла поговорить, а иногда и поиграть. Конрад рос при дворе императора в качестве почетного заложника, обеспечивая своим присутствием верность Швабии и рода Гогенштауфенов.
Правда, очень скоро двенадцатилетняя принцесса стала женой императора, но их детской дружбы это не нарушило. Муж не слишком интересовался ею, и, честно говоря, Матильду это радовало. С первого дня в Аахене она слышала ужасные рассказы о покойном отце своего мужа. Этот необузданный в своих низменных страстях государь принадлежал к секте николаитов, проповедовавших обобществление жен и творивших насилие, невзирая на святость брачных уз пред Богом и людьми. Ей рассказывали, что насилия не избежали даже жена императора и его сестра.
Опасение, что сын может стать в этом деле достойным отца, наполняла сердце ее ужасом. Однако никому, кроме Конрада, наперсника ее детских игр, она не смела признаться в этом. Конрад обещал защищать ее, не жалея и самой жизни. И она приняла его служение, ибо маленькой императрице весьма льстило, что для кого-то она является не пешкой в государственной игре, а прекрасной дамой.
И вот теперь император был мертв.
Конрад вышагивал взад-вперед по пустой зале, придерживая на ходу меч, оттопыривающий край плаща, и втолковывая подруге былых шалостей прописные истины, правила игры совсем иного рода.
– Что за смысл тебе возвращаться домой? Твой отец – настоящее чудовище. Ему нет и никогда не будет дела до тебя, твоих мыслей и желаний. Здесь же на тебя почти молятся. Кого бы ни поддерживали все эти герцоги и графы, при упоминании твоего имени они почтительно склоняют головы. Ты столько сделала для этого. Теперь, что же, все бросить и, повинуясь воле сумасшедшего тирана, отправиться в добровольное изгнание?
– Ты говоришь о моем отце, – с мягким упорством напомнила Матильда.
– Что с этого? Все, что он мог сделать для тебя, уже сделал. Ты, в свою очередь, достойно отблагодарила его, связав воедино западную империю с Англией. Хватит печься о нем, позаботься о себе, о нас, в конце концов! Ты же знаешь, что я люблю тебя.
– Знаю.
– Так что же тогда?! – Конрад вцепился в широкий кожаный ремень, украшенный полированными бляхами из золоченой бронзы.
– Я не могу нарушить волю отца.
– Что за абсурд? Посуди сама. Император, умирая, прочил в наследники моего старшего брата, Фридриха. Но ему место в монастыре, и он сам это прекрасно осознает. Святейший Папа желает поставить императором баварского герцога Лотаря. Его можно понять. И Генрих IV, и Генрих V доставили немало хлопот римскому престолу. Понтифик желает сменить правящую династию. Но и моя Швабия, и Австрия нашего с Фрицем отчима, и ряд других принцев-электоров[29] будут против его кандидатуры уже только потому, что этого желает Рим.
Ответь мне «да», и я затяну эти выборы до конца траура. После чего ты станешь моей женой и империя будет нашей. Я смогу убедить Фрица отказаться от всех претензий на трон в мою пользу. Твоя слава перетянет на нашу сторону многих из тех, кто сейчас еще колеблется или думает голосовать за баварца. Поверь, после нашей победы у тебя начнется совсем другая жизнь. Я сделаю из этого шаткого наследия Карла Великого настоящую империю, не хуже, чем во времена цезарей!
– Мой брат погиб. Я должна возвращаться. У Англии нет наследника престола.
– Что за ерунда? Не забывай, ведь по сути Англия – тоже часть империи. Ты будешь править ею отсюда или, если пожелаешь, из Рима – как тебе будет угодно.
– Нет, Конрад. – Матильда покачала головой. – Этому не бывать. Британия – уже давно не часть империи и больше не будет ее частью. Во всяком случае, покуда я жива.
– Но это же будет твоя Британия!
Вдовствующая императрица с сожалением глядела на раздраженного паладина. Как из игривого рыжего львенка вырастает грозный лев, так и ее пылкий верный Конрад с годами превратился в яростного беспощадного повелителя. До сего дня в его руках было лишь одно из герцогств империи, и теперь ему этого казалось уже унизительно мало. Конрад желал стать императором. Конрадом Цезарем Августом. И в ней он сейчас видел не прекрасную даму, как тогда, несколько лет назад, а лишь подходящее средство для скорейшего достижения своей цели. Ее неумолимо тянуло к этому сильному мужчине, казалось, наполненному пламенем столь жарким, что даже волосы его казались языками огня. Но... меньше всего на свете она хотела быть императрицей и, увы, не могла объяснить этого другу, чьей женой счастлива была бы стать. От этой безысходности Матильда готова была заплакать, но, к собственному несчастью, не умела этого делать. В детстве ее отец взвивался и начинал орать и стучать кулаками при малейшем намеке на слезы. Здесь, при дворе императора, она и подавно должна была скрывать чувства, ибо малейшая слабость могла оказаться пагубной.
Матильде очень хотелось жить в мирном королевстве, где люди не боятся друг друга и рады видеть своего государя, как дети рады видеть мудрого и доброго отца, или – она вздохнула – мать. Императрица уже плохо помнила свою матушку, и потому образ ее все больше и больше в воображении Матильды представал своеобразным ангелом в человеческом обличье, спустившимся с небес, чтобы умерить крутой нрав отца. Более это не удавалось никому. Именно она, принцесса Эдит Матильда, рассказывала маленькой дочке о стране, где люди не боятся друг друга. Правда – императрица еще раз покачала головой, давая понять своему рыцарю, что его предложение отвергнуто, – с годами она запамятовала, как называлась эта страна. Но почему тогда самой не превратить родное королевство в такую вот державу?
– Я не буду твоей женой, Конрад. И императрицей тоже не буду. Прости, мой добрый друг. Я возвращаюсь в Англию.
Сопровождаемые мощным эскортом, жертвы кораблекрушения двигались к Херсонесу, или, как называли столицу фемы жители Киевской Руси, Корсуню. По легендам, именно здесь принял крещение святой равноапостольный князь Владимир в обмен на руку и сердце византийской принцессы. Правда, сами жители города так и не могли сказать, в какой же именно церкви князь русов ступил на путь спасения души. Но одно всякий из них мог засвидетельствовать: россказни о том, что для взятия города Владимир перекрыл акведук, доставляющий в столицу воду, были не более чем выдумкой. К моменту похода князя Владимира сей акведук уже не действовал на протяжении многих лет, и Херсонес черпал воду из внутренних колодцев.
Симеон Гаврас, турмарх[30] и сын архонта Херсонеса, был мрачен и молчалив. Рассказ монаха о гибели младшего брата ранил его острее, чем любая из вражеских стрел за всю его долгую жизнь воина. Импровизированные носилки, сооруженные для обессиленной севасты, покачивались между четверкой неторопливых иноходцев. Симеон Гаврас ехал рядом, порой взглядывая на бледное лицо девушки, но не решаясь нарушить молчание, расспросить ее. Происшедшее не укладывалось у него в голове.
Кому и чем мог так навредить пятнадцатилетний мальчишка, что неведомому душегубу понадобилось его предательски, из засады убить? Монах говорил, что подлый убийца пронзил горло Алексея клыком вепря. Конечно, в этом можно усмотреть месть отвергнутого воздыхателя. Именно вепрь убивает Адониса, избранного среди прочих смертных богиней красоты. Но может ли статься, что за те два месяца, которые они не виделись, Алексей умудрился добиться расположения какой-то придворной красавицы и нажить себе непримиримого врага? И это в Константинополе, где красавицы легко доступны и нравы куда свободнее, нежели здесь. При мысли, что он больше никогда не увидит брата, Симеон закусил губу и сжал кулаки. Какая дикая несправедливость! Он еще раз поглядел на севасту. По бледной щеке Никотеи катилась слеза. Турмарх отвел взгляд. «Бедная, ей столько довелось пережить!»
«Он прекрасно держится в седле, – думала Никотея, из-под ресниц глядя на всадника в блестящей пластинчатой броне, покрытой синим плащом. – И по всему видать, храбрый воин. Конечно, сейчас он ужасно огорчен смертью брата, но это и к лучшему – немного сочувствия, немного слов о том, каким хорошим был бедный мальчик, и он в моих руках. Стоит ли рассказать ему об истинном убийце? Вероятно, нет. Ни к чему, чтобы даже косвенно смерть брата была связана в его голове с моим именем. Быть может, лучше открыть истину его отцу. Тогда в случае необходимости я буду иметь его среди верных союзников. Конечно, если рассказать историю гибели юного Алексея надлежащим образом. Сейчас, когда этот глупец, Михаил Аргир, на дне морском, ничего не мешает представить дело так, будто император, опасаясь усиления Гаврасов, решил подослать архонту убийцу. Провидению было угодно оградить правого от гибели, а ей выпало открыть мудрому правителю Херсонеса коварный замысел василевса. Надо еще продумать, что могло заставить дядю Иоанна пойти на столь решительный шаг, но в целом мысль удачная. Когда я стану править русами, такой союзник будет мне очень полезен». Она утерла слезу краем вышитого плата и потупила глаза, чтобы никто не видел злорадного огонька, мелькнувшего в них.
– Да ладно, отбрешемся как-нибудь. В конце концов действительно форс-мажор. Налет айсберга на «Титаник» и светопреставление! – рассуждал Лис на канале связи. Ни его, ни мессира рыцаря не радовала езда вторым номером на чужих конях, но, увы, идея бежать за колонной грела их еще меньше. – Шо и говорить, пока доспех спишут, трижды пожалеешь, шо выплыл. Но с другой стороны, прикинь, какая будет сенсация у здешних археологов, если они когда-нибудь его откопают! Это будет настоящая революция в науке. Я живо вижу заголовки газет: «Секретное оружие тамплиеров — уже в XII веке, едва возникнув, орден владел технологиями, позволяющими изготавливать доспехи, способные выдерживать автоматную очередь в упор!» Это еще шо — они тут все дно вскопают в поисках утерянного неизвестым крестоносцем пулемета! А если в этом мире тоже родится академик Фома Носовский, он здесь воздвигнет храм и будет рассказывать, шо Севастополь — это не только Херсонес, но еще и Иерусалим, а заодно и Мекка. А его затонувшая часть — как раз и есть та самая Атлантида, не путать с Антарктидой, рассадник высоких технологий и низменных страстей... по поводу собственного наличия.
– Лис, ты уверен, что я успеваю следить за твоей мыслью? – раздраженно отозвался Вальдар.
– О! Юпитер, ты сердишься? Значит, пришел в себя. Не, капитан, все фигня, кроме пчел, а если вдуматься, и пчелы — такая маленькая жужжащая фигня. Я бы на твоем месте подумал о другом. В таком непрезентабельном виде мы не можем войти в историю, нас там неправильно поймут. Надо срочно где-то раздобыть солидов на более солидный вид, потому шо ты можешь, конечно, рассказать тут всем, шо дал обет смиренного нищенства, но, боюсь, здесь твой подвиг не оценят. Как я слышал, в этих местах на такие фишки не подают.
– Там нынче в ходу не солиды, а иперперы[31].
– Ну и пер-пер с ними, в смысле, с нами!
– Надеюсь, архонт не оставит без помощи людей, потерпевших крушение.
– Ага, ты уточни, был ли застрахован корабль и где тут ближайшая контора Ллойда. Капитан, ты перегрелся или перекупался — или все вместе. В общем, если у тебя нет продуктивной идеи на тему, где взять денег, мне придется самому шо-нибудь придумать. Опять же людям платить надо...
– Каким еще людям?
– Ну этим, варягам. Я их у императора перекупил.
– То есть как перекупил? На какие деньги?
– Они этот вопрос тоже задали. Я им вкратце рассказал, шо в смысле богатств император рядом с тобой – мелкий босяк. Но теперь же ж надо раздобыть звонких баблонов, потому как несолидно, тьфу! Не иперперно тебе появляться пред киевским Великим князем сам-друг, с мечом и в кальсонах.
– Ох, чувствую, втянешь ты нас в очередную историю.
– Да ну, не грузись. Судя по раскопкам, великий Херсонес в нашем мире просуществовал еще некоторое время после этого знаменательного дня. Надеюсь, и в тутошнем мире он переживет наше с тобой нашествие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15