Они стояли друг против друга на краях площадок, и их разделяла только узкая щель свободного пространства. Тот, который находился со стороны «аэронефа», был одет в куртку полярного лётчика, камуфляжные штаны и высокие шнурованные ботинки. Руки он прятал в карманах куртки и стоял, набычившись, словно мёрз или сильно злился. Второй предпочитал стиль «Аль-Капоне», а именно — расстёгнутое на груди строгое и длинное полупальто, фетровую шляпу с изогнутыми волной полями, свободно свисающее белое кашне и галстук-бабочку. Этот тоже держал руки в карманах, но, при взгляде на него, можно было подумать, что делает он это не потому что мёрзнет или злится, а из соображений личной безопасности — в каждом кармане у него по автоматическому пистолету, и он готов открыть стрельбу в любой момент.
Длинный подвёл Тимофеева к краю, и у майора перехватило дыхание. Он, разумеется, не боялся высоты, но даже его на какую-то секунду проняло от вида ничем не огороженной пропасти и разгулявшихся волн далеко внизу.
Двое типов прекратили разговор, и тот, который был в лётной куртке, повернулся к Андрею.
— А вот и ваш пилот, — сказал он тому, который держал себя за Аль-Капоне.
— Признаёте, суверенный гражданин Туполев, своего солдата?
Туполев окинул майора безразличным взглядом.
— Бросьте, Калашников, к чему этот спектакль? Я не посылал разведчиков. В этом нет никакого смысла — вас видно за две сотни километров. Я ещё пять лет назад на совете у Генерального докладывал, что все эти эксперименты с многополюсными магнитами, полями высокой напряжённости и прочими торсионными генераторами — бредовая и антинаучная затея. Вас там, помнится, не было, но ведь вы наверняка читали протокол…
— Тогда объясните мне, тёмному, — не сдался Калашников, — каким образом на плече у этого пилота появилась метка подчинённости — ваша метка?
— В самом деле? — Туполев снова взглянул на Тимофеева, теперь уже с гораздо большим интересом. — А вы, оказывается, мастак на провокации, Калашников. От вас, честно говоря, не ожидал.
— Это не провокация, — с достоинством отвечал Калашников. — Это правда. Вы можете сколько угодно открещиваться от этого пилота, а он может сколько угодно открещиваться от вас, но Генеральный не поверит в случайное совпадение, когда я покажу ему метку!
Туполев тихо рассмеялся.
— Как вы всё-таки наивны, Калашников, — ответил он, вынув одну руку из кармана и проведя пальцем по полям своей безупречной шляпы. — Генеральный, разумеется, не поверит в «случайное совпадение», но зато он поверит в фальсификацию, которой вы пытаетесь покрыть свои просчёты.
— Умно… — Калашников сплюнул. — Наловчились вы тут, я посмотрю, всё наизнанку выворачивать. Только на этот раз — фиг вам! — он тоже вынул одну руку из кармана, но лишь для того, чтобы продемонстрировать собеседнику внушительную дулю. — Я встречусь с Генеральным и расскажу ему, в какие игры вы у него за спиной играете. Бредовая и антинаучная, говоришь? Да я с этой «антинаучной» Канзас-Сити брал — без единого, между прочим, выстрела.
— Вот и замечательно, — сказал Туполев. — Возвращайтесь к себе, на фронт, и продолжайте в том же духе. А то, я слышал, Тихоокеанская конфедерация опять контрреволюционеров собирает и науськивает…
Калашников набычился ещё больше:
— Я хочу видеть Генерального!
— А вот этого, извините, мы вам не позволим. Незачем вам с Генеральным видеться. И я так считаю, и другие.
Калашников засопел, а потом вдруг крикнул так, чтобы все слышали:
— Вы — убийцы! Вы убили Генерального! И теперь распоряжаетесь вместо него!
Майор Тимофеев кожей почувствовал, как напряглись все вокруг, хватаясь за автоматы и опуская ладони на предохранительные скобы, но Туполев лишь снова рассмеялся.
— Остроумно, — оценил он. — Гораздо остроумнее, чем выдумка с приблудным пилотом. Только выстрел этот вхолостую. Генеральный жив и здравствует. И вы это знаете, и все это знают.
Калашников хлопнул себя по бедру:
— Это ж надо! Вот ведь твари вы какие — окопались тут, разжирели. А мы там кровь проливаем, землю зубами грызём…
— Поздно жаловаться, Калашников, — сказал Туполев. — Вы сами предложили проект освобождения «угнетённых индейских племён». Неужели вы думали, что этим будет заниматься кто-то другой?
— Я не жалуюсь, — проворчал Калашников. — Я просто опасаюсь, что вы ударите мне в спину. В самый критический момент.
— И с этим вы собирались пойти к Генеральному? Со своими подозрениями и прожектами?
— Слушай, ты, расфуфыренный ублюдок, — в голосе Калашникова зазвучала сталь, — ты за кого меня держишь? Я — суверенный гражданин, и я сам буду решать, с чем мне идти к Генеральному.
— Я уже сказал, Калашников, к Генеральному вы попадёте только через мой труп.
— Да будет так, — Калашников резко развернулся на каблуках и зашагал к тамбуру. — Что вы стоите?! — прикрикнул он на своих солдат. — Огонь!
И стоило ему произнести эти слова, как началась такая стрельба, что хоть святых выноси. Тимофеев, не будь дурак, сразу же упал на брюхо, стараясь, насколько это возможно, слиться с покрытием площадки. Рядом тяжело, будто куль с мукой, рухнул высокий. Глаза у него были стеклянные, а из аккуратного отверстия в центре лба толчком выплеснулась кровь. Обидчик Тимофеева ещё немного подёргался и затих.
Автоматные пули рвали воздух над головой, и майор понял, что какая-нибудь самая шальная из них обязательно его заденет, а значит, пора уносить ноги. Однако Тимофеев не был самоубийцей, и по доброй воле вряд ли решился бы прыгнуть с площадки вниз. Но тут он увидел, как по рифлёной стальной поверхности катится к нему пехотная осколочная граната с выдернутой чекой, и тело само рванулось прочь, перевалившись через край, за которым открывалась бездна.
Наверное, высота была не столь значительной, как показалось Андрею сверху. Так или иначе, от удара о воду он не погиб, а когда вынырнул, то не обнаружил над головой ни аэронефа «25 лет Вашингтонской Коммуны», ни второго «дирижабля», название которого он так и не узнал. Они сгинули, словно наваждение или мираж, не оставив в небе следа…
Как Тимофееву удалось добрался до берега, он и сам не помнит. Очнулся уже в госпитале, а потом завертелась карусель следствия, и впечатления от загадочного происшествия, необычайно яркие поначалу, успели притупиться.
С тех пор минуло много лет, но Андрей Тимофеев не забыл о том, что случилось с ним над Финским заливом, во время боевого вылета. И по сей день он рассказывает эту историю любому желающему (достаточно только попросить и сдобрить рассказ напитками) и каждый раз, закончив, с надеждой спрашивает, нет ли у слушателей какой-нибудь версии, объясняющей это странное происшествие. У слушателей обычно — одна-единственная версия, в точности совпадающая с вердиктом медицинской комиссии, но они предпочитают держать её при себе, чтобы не обидеть хорошего человека.
Если вы когда-нибудь заглянете в город Сосновый Бор, что в Ленинградской области, и решите прогуляться по побережью Финского залива, то, возможно, встретите его там — рано поседевшего пилота, с полупустой бутылкой водки в руках. Он, скорее всего, будет сидеть на одном из гранитных валунов, принесённых ледником с далёкого севера, и, прихлёбывая, смотреть на горизонт, словно пытаясь разглядеть за этой мнимой линией миражи жестокой, но в чём-то безумно привлекательной инореальности, с которой ему довелось столкнуться лицом к лицу…

ГЛАВА ПЯТАЯ
БЕЛАЯ МГЛА

(Вена, Австро-Венгрия, сентябрь 1909 года)

Смотритель Музея заприметил этого молодого человека с того самого момента, как тот впервые переступил порог зала Сокровищницы Габсбургов.
Молодой человек не производил впечатление обеспеченного австрийца: непокрытая голова, осунувшееся лицо, глубоко запавшие глаза, поношенный и грязноватый плащ, стоптанные башмаки — очевидно, студент или просто безработный, перебивающийся случайными подачками сердобольных сограждан. Его явно не интересовали ни сам Музей, ни Сокровищница — он пришёл сюда, укрываясь от дождя, и был охвачен какими-то своими очень мрачными мыслями, а потому не замечал ничего вокруг.
«Тяжёлые времена, — подумал Смотритель. — Тяжела доля тех, кто не имеет денег или связей в высшем обществе».
Но нужно было работать, и Смотритель пригласил экскурсантов к следующему экспонату Сокровищницы.
— Взгляните сюда, — обратился он к любопытствующей публике. — Перед вами одна из самых дорогих реликвий Сокровищницы Габсбургов. На вид она неказиста, но при этом совершенно бесценна. Перед вами знаменитое Копьё Лонгина…
Копьё — точнее, его тупой, почерневший от времени наконечник — покоилось под стеклом на ложе из красного бархата, поддерживаемое металлическими подпорками. В центре наконечника имелось отверстие, проделанное, видимо, для того, чтобы его можно было носить на груди, как амулет. Внешне реликвия действительно не производила впечатления, поэтому каждый раз требовалось объяснять её значение для мировой истории, посвящая этому отдельную лекцию.
— Это очень древнее Копьё, — рассказывал Смотритель. — Им пользовались многие иудейские первосвященники, но силу подлинной реликвии оно обрело только в ту минуту, когда им было пронзено тело Христа. Удар нанёс центурион, охранявший место распятия. Впоследствии он окрестился и был почитаем среди первых христиан Иерусалима под именем Лонгин. Существует легенда, согласно которой тот, кто владеет Копьём Лонгина и знает его тайну, держит в руках судьбы всего мира и имеет право вершить историю во имя Добра или Зла…
Смотритель заметил, что продрогший молодой человек, скучавший в центральном проходе, вдруг встрепенулся и подошёл ближе, фактически присоединившись к экскурсии. Смотрителю это понравилось: значит, молодого человека интересуют не только проблемы желудка, но и нечто большее. Смотритель улыбнулся молодому человеку и продолжил:
— …Многие императоры и монархи прошлого верили в эту легенду и пытались использовать Копьё для укрепления своей власти или в военных походах. Кому-то оно приносило удачу, кому-то нет. Константин Великий, Генрих Птицелов, Карл Великий, Фридрих Барбаросса — все они прикасались к этому Копью и черпали в нём силу для своих свершений…
Молодой человек протолкался вперёд и теперь буквально пожирал экспонат глазами. На лбу его выступила испарина. Смотритель мельком подумал, что, наверное, этот «студент» простужен — вряд ли возможно так волноваться даже при виде древнейшей реликвии.
— …Однако последние пять столетий никто уже не верит в мистическую силу Копья Лонгина. Единственным, кто придавал особое значение Копью, был Наполеон Бонапарт. Он потребовал, чтобы ему передали реликвию, сразу после победы при Аустерлице. Но Копьё не досталось узурпатору, потому что по приказу императора Франца Первого было тайно вывезено из Нюрнберга, где до того хранилось, и спрятано в одном из частных домов в Вене. И сегодня вы можете увидеть эту реликвию здесь — в Музее Хофбург!
На этой высокой ноте Смотритель заканчивал каждое своё выступление. Экскурсанты с должным интересом осмотрели наконечник, и Смотритель повёл их дальше — к императорской короне династии Габсбургов.
Он не думал, что, вернувшись по окончании экскурсии в зал Сокровищницы, ещё застанет давешнего молодого человека, и был приятно удивлён, увидев его на том же месте — у Копья Лонгина. «Студент» стоял в напряжённой позе, наклонившись к самому стеклу стенда, и, казалось, находился очень далеко от окружающей его реальности — глаза молодого человека были пусты, губы шевелились в бессвязном бормотании, прямые чёрные волосы растрепались. Где он был в этот момент, по каким мирам или временам странствовал?
Смотритель негромко кашлянул. Молодой человек вздрогнул и очнулся.
— Извините, — сказал он стеснительно. — Я задумался.
— Вы впервые в нашем Музее? — поинтересовался Смотритель с поощряющей улыбкой.
— Нет, но я… наверное, впервые осознал, что за каждым предметом, хранящимся здесь, стоит История. И не только история известная, но и тайная — та, что укрылась от взглядов летописцев.
— Почему вас так привлекло именно Копьё Лонгина?
Молодой человек потупился, но ответил:
— Но вы же сами сказали, что это не просто наконечник копья. Его держали в своих руках великие императоры… и в нём сосредоточена сила, которая способна изменить мир.
«Как это было бы славно, — с лёгкой грустью подумал Смотритель, — если бы мир можно было изменить одним только пожеланием того, чтобы он изменился».
— К сожалению, я должен разочаровать вас, мой друг, — сказал Смотритель мягко. — Нет никаких доказательств того, что перед вами подлинное Копьё Лонгина.
— Как же так?.. Но вы же говорили…
— Да, я не раскрываю всех секретов Музея перед экскурсантами. Музеи существуют для того, чтобы в них ходили, а если нам нечего будет показать…
— Значит, всё это обман, дешёвая подделка?
На лице «студента» читалось столь глубокое разочарование, что Смотритель сжалился над ним:
— Не огорчайтесь, дорогой друг, вполне может статься, что это подлинное Копьё. Я лишь говорю, что нет никаких документов, удостоверяющих его подлинность. С другой стороны, Наполеон хотел заполучить именно этот наконечник — наверняка, узурпатор знал гораздо больше нашего и не разбрасывался словами понапрасну.
Молодой человек оживился.
— Это просто великолепно! — сказал он и снова уставился на Копьё.
— Простите меня за излишнее любопытство, — продолжил Смотритель, — но о чём вы думаете, глядя на Копьё Лонгина?
Лицо «студента» просветлело.
— Я думаю о будущем… — он снова смутился, но потом всё-таки сказал: — Вот взгляните на меня, господин Смотритель. Кто я такой? В Академию изобразительных искусств меня не приняли, в Архитектурную школу — тоже. Говорят, у меня нет способностей, хотя я люблю и умею рисовать. Я живу на пенсию матери и часто голодаю. Мне не на кого надеяться, и у меня нет будущего… А вот тут лежит предмет, который может дать будущее даже такому ничтожному человеку как я. Можно попытаться раскрыть его тайну, и тогда он поделится своей силой и изменит мою судьбу… Вы ведь позволите мне часто приходить сюда? — спросил молодой человек, искательно заглядывая Смотрителю в глаза.
— Похвальное желание, — оценил Смотритель. — Пожалуйста, приходите, и я расскажу вам всё, что мне известно о прошлом Копья.
— Спасибо, — «студент» порывисто схватил Смотрителя за руку. — Я очень вам благодарен.
Смотритель осторожно высвободился.
— Извините, — сказал он, — но я не знаю вашего имени. Как мне вас называть?
— Адольф, — представился молодой человек. — Адольф Шикльгрубер…

* * *

(Авианесущий крейсер «Варяг», Южная Атлантика, март 2000 года)

Офицеры авиагруппы не напрашивались на лекцию. У них и без этого хватало дел и забот. На её проведении настоял сам инициатор — Анатолий Викторович Дугов, магистр и директор НИИ Нематериальных Взаимодействий. Он полагал, что пилоты должны знать, сколь важный и принципиальный вопрос решается в ходе этой экспедиции, а потому договорился с подполковником Барнавели о выделении двух часов из распорядка авиагруппы. Тимур Мерабович, недолго думая, урезал личное время пилотов, заявив при этом, что они всё равно в эти часы бесцельно слоняются по «Варягу» или «трендят» в кают-компании. Пилоты пробовали было возмущаться, но подполковник напомнил им, что совсем недавно он заставил бы их готовить сообщения о политическом положении, и пусть радуются, что те времена кончились и им прочитают интересную и познавательную лекцию, а не тоскливый бессодержательный доклад.
В итоге тем же вечером офицеры авиагруппы собрались в лектории крейсера, чтобы послушать, что найдёт им сказать магистр от эзотерики. Утешались они только тем, что моряки «Варяга» посетили уже не одну такую лекцию и, вроде бы, остались довольны.
«Скучно не будет, — пообещал старший офицер по воспитательной работе Мстислав Губанов. — Старикан излагать умеет».
Помимо офицеров авиагруппы на лекции присутствовали спецназовцы из отряда Романа Прохорова, капитан Фокин и литератор Кадман.
Дугов в своём неизменном френче под неуверенные аплодисменты вошёл в зал и занял кресло на подиуме.
— Принято считать, — заговорил он в интонациях Эдварда Радзинского, —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41