— Это неправда, — повторил Отец атомной бомбы.
— Между прочим, я как раз собирался прибавить к уже упомянутым мною достоинствам Отца атомной бомбы еще одно: скромность, чрезмерную скромность, которая во всяком великом человеке является качеством поистине неоценимым. Однако следует признать, что Отцу атомной бомбы, как и всем нам, смертным, не чужды и некоторые человеческие слабости. Простите, я не так выразился... Называть это слабостью было бы, пожалуй, неверно. Да, конечно, неверно. Просто-напросто в нем всегда жила очень естественная потребность, присущая всем без исключения людям: потреб-
ность утвердить себя. Это так называемая потребность самоутверждения. Сомнения в его таланте имелись только у одного человека. И как вы думаете, кто это был? Это был он сам — Отец атомной бомбы. В глубине души он не был удовлетворен своей научной карьерой. Необходимо сказать, что он не сделал ни одного открытия, имеющего такое значение, как, скажем, открытия Гейзенберга, Бора или Резерфорда. Ради работы над атомной бомбой, которая была более или менее организационной, он пожертвовал чистой наукой, являющейся для него, как и для большинства ученых, истинной и высшей целью. И так как он не мог прийти к бессмертию этой возвышенной дорогой, он соединил свою судьбу с атомной бомбой и вместе с ней шел к славе и вечности. Атомная бомба стала его личной собственностью, он сжился с ней, считал ее своим достоянием. Идея водородной бомбы была не его. Она принадлежала мне. Он думал, что после моего успеха его слава быстро поблекнет и завянет. Только чувством личной обиды можно объяснить то, что он боролся со мной. Хотя ясно, конечно, что будь даже на моем месте гениальный ученый, и тот никогда не смог бы затмить заслуги и славу Отца атомной бомбы. Но как бы то ни было, я и в этом вопросе понимаю и оправдываю моего коллегу, поскольку в основе его поведения лежит вполне человеческое чувство. Не скрою, что я и сам, наверное, поступил бы так же. Более того, я не могу утверждать, что и сам когда-то ему не завидовал.
Отец атомной бомбы теперь молчал. Он сидел, опустив голову, и что-то чертил вилкой на скатерти. Он больше уже не мог вскочить с места и так уверенно крикнуть, что все это — ложь. Он знал, что теперь уже ему нельзя будет ни крикнуть, ни услышать свой собственный голос. Он потому и крикнул тогда, всего лишь несколько минут назад, он потому и крикнул, что знал, предчувствовал — потом уже ему будет никак нельзя, потом уже о нем будут говорить правду...
Одного только не понял никто из присутствующих: почему это Отец водородной бомбы так упорно защищает своего противника? Отец водородной бомбы защищал своего противника потому, что ему не хотелось самому установить и доказать его виновность. Он знал, что об этом прослышит завтра весь город и все станут смотреть на него с презрением. Даже те, кто желал смерти Отцу атомной бомбы. И он хотел оставить себе хоть маленькую лазейку, чтобы и самому потом, вместе с другими, презирать осудившего. Иметь это право. Это крайне необходимое ему право.
В то же время он сделал свое дело: он подсказал Бонапарту тот путь, на котором Отца атомной бомбы можно было окончательно загнать в западню, поставить на колени.
— Я хочу задать вам один вопрос, — сказал Бонапарт. — Как могли вы, придерживаясь таких взглядов, создать атомную бомбу? Ведь вы же знали, что она будет применена? И представляли себе последствия ее применения?
— Я хотел скорейшего окончания войны. И что самое главное, я рассчитывал, что таким путем мы сможем оказывать моральное и политическое давление на весь мир и предотвратить дальнейшие войны.
— Но ведь это достигалось ценою двухсот тысяч жертв?
— Я пошел на компромисс. Я предпочел пожертвовать двумястами тысячами людей во имя спасения еще большего их числа.
— А вы имели это право? Вы спросили у этих двухсот тысяч?
— Нет, я не имел этого права.
— И что вы теперь думаете?
— Что я думаю? Я ошибся..: Обманулся...
— Кто же вас обманул?
— Никто. Я сам.
— Чувствовали вы тогда же укоры совести? Сомневались в своей правоте?
— Нет, нет, — горячо отозвался Отец атомной бомбы. — Я потом это почувствовал...
— А честолюбие? Говорило ли оно в вас хоть в малейшей степени ?
— Быть может.
— Все ясно. Я приговариваю вас к смерти за то, что вы пошли на компромисс со своей совестью.
— Но ведь вы же довольны результатами моей работы? — растерялся Отец атомной бомбы. — Ведь вы же смотрите на это не так, как я?
— Да, вы правы. Я смотрю на это иначе.
— Тогда на каком основании вы приговариваете меня к смерти?
— Я руководствуюсь не моими, а вашими законами, не моими, а вашими принципами. Я осуждаю вас, исходя из вашей же точки зрения. Я осуществляю над вами самый безукоризненный и самый справедливый суд. Никто не может против этого спорить, и вы тем более.
— Но я раскаялся, — побледнел Отец атомной бомбы, — я обещаю перемениться, я буду жить по-другому...
- Это невозможно. Если человек хоть раз в жизни пошел на компромисс со своей совестью, это уже непоправимо. Воцарилось молчание.
И тогда Отец атомной бомбы глухо проговорил: — Вы можете судить меня и вынести приговор. Я с вами согласен. Вы правы. Я признаю свою вину. Меня не может оправдать даже то, что я слишком поздно все понял...— Он кашлянул, помолчал мгновение, потом на лице у него появилась едва уловимая улыбка. — Но вам, признающим мою вину, все уже известно. Вам все известно, и именно потому вы осуждаете меня. Вы знаете и понимаете все, а это затруднит ваше дело. Это помешает вам продолжать производство бомбы. Ибо, если вы его продолжите, вам уже не будет никакого оправдания... Перед историей и человечеством... Перед вашей совестью... Ваше положение будет гораздо тяжелее моего. Я делал, не зная. Вы делаете — зная.
Отец водородной бомбы смутился. Он сидел, подперев рукой подбородок и уставившись в одну точку. Он старался казаться спокойным и безучастным, однако чем больше он старался, тем явственнее выдавал свое смущение. Он знал, что ему нечего ответить противнику. И все-таки заставил себя хоть что-то сказать.
— Какое имеет значение, что думает любой из нас и как он думает? Важно то, что суд был справедливый. И вы сами это признаете.
При этих словах Отец атомной бомбы впервые за весь вечер посмотрел на своего противника с ненавистью и презрением. Потому что Отец водородной бомбы, прибегавший до сих пор к нечестным приемам, но споривший с достоинством, на сей раз предпочел прикинуться простаком.
Бонапарт понял, что разговор окончен. Он с облегчением вздохнул и благодарно посмотрел на Отца водородной бомбы. Потом он сделал знак, и в комнату по вызову вошли два солдата.
— Уведите осужденного.
Отец атомной бомбы, изменившись в лице, встал со своего места, обвел всех присутствующих медленным взглядом, потом медленно двинулся по направлению к двери. У самой двери он остановился, не оборачиваясь.
— Может, у вас есть какое-то последнее желание? — спросил Бонапарт.
Отец атомной бомбы молчал.
— Скажите ваше последнее желание, и мы его исполним.
— Отдайте мои черные ботинки.
Ботинки тут же принесли. Отец атомной бомбы не стал надевать их. Он вышел из зала, держа их в руке.
— Вильгельм Икс, вы свободны,— сказал Бонапарт. И на этом ужин окончился.
— А я? — раздался вдруг в тишине чей-то голос.
Все обернулись в ту сторону, откуда он послышался.
— Кто ты?
— Боб.
— Какой еще Боб?
— Клод Изерли.
— А, здравствуй...
До сих пор его не замечали. Забыли про него. Теперь подошли, пожали руку. Кое-кто даже снисходительно потрепал по плечу. Потом они его оставили и пошли к выходу.
— А я? — повторил Боб.
Они вынужденно остановились и посмотрели на него с недовольством.
— Ты рядовой,— сказал Бонапарт.
— Рядовой? Как рядовой? Почему рядовой?
— Прогресс всегда нуждается в рядовых.
— Но я...
— Ты исполнитель, — перебил Бонапарт. — Никто не вправе тебя обвинять. И ,ты сам не вправе.
— Я их слушал... Я слышал все...
— Если каждый исполнитель начнет думать, в мире ничего больше не будет исполняться, ничего не будет меняться.
— Значит... Значит, меня вы не будете судить? Все сочли, что это шутка, и посмеялись.
— Как-нибудь в другой раз,— сказал Бонапарт. И снова они все двинулись к выходу.
Боб, позабыв обо всем на свете, схватил Бонапарта за руку и умоляюще заглянул ему в глаза. Бонапарт улыбнулся грустной улыбкой и мягко отвел его руку.
— Я понимаю. Ваше положение — самое тяжелое. И я откровенно скажу, кто вы. Вы — жертвы.
— Да, да, — подтвердили с четырех сторон, — вы жертвы. Бонапарт поцеловал в лоб сначала Боба, потом Джо.
И упавшим голос повторил:
— Вы оба — жертвы.
Все соболезнующе окружили их и начали утешать. Говорили, что жертвы бывали всегда и всегда будут. Они герои, самые что ни на есть герои. Все относятся к ним с восхищением и преклоняются перед ними.
А один спросил:
- Вы случайно не делали фотоснимков во время взрыва? Нет? Очень жаль.
И тут вдруг произошло такое, чего никто не мог ожидать, — Джо расплакался. Он плакал настоящими слезами, громко всхлипывая. Все были до крайности этим удивлены и принялись участливо его расспрашивать: .
— Что случилось? В чем дело? Зачем ты плачешь? Джо не отвечал, всхлипывал все громче, искал и все никак не находил платок.
Кто-то вынул из кармана и протянул ему свой. Джо вытер слезы.
— Нос вытри, нос. Ничего, не стесняйся. Джо вытер нос и вернул платок.
— Оставь, оставь его себе.
— Спасибо.
— Ну а теперь скажи, отчего ты плакал.
— Я жертва, — ответил Джо и снова разревелся. Его пожалели и погладили по голове.
На улице уже стемнело и было ветрено.Он шел пешком.Он шел и считал, сколько шагов будет до дому. Считал серьезно, сосредоточенно, с какой-то даже одержимостью.
Внезапно за спиной у него послышались шаги. Он весь напрягся, охваченный какой-то смутной тревогой. Когда ты идешь по пустынной улице и слышишь вдруг за собой чьи-то шаги, в тебе сразу же просыпается какой-то темный страх. Это чувство знакомо, наверно, всякому. Вот если бы кто-то шагал впереди и если бы ты мог смотреть ему в затылок, тогда бы твой страх рассеялся. Ну а что бы чувствовал он, этот человек, идущий впереди тебя? Наверно, и ему было бы страшно оттого, что кто-то шагает за ним. Кто-то ? Но кто же именно? Он сам, Боб, именно он шел бы позади этого человека. И, странное дело, человеку этому нечего было бы бояться, потому что ведь это он, Боб, именно он шел бы за ним по улице. Ну а если бы тот все-таки побоялся? Что же в таком случае? В таком случае надо было бы пустить впереди него еще человека. И так без конца. И Боб мысленно представил себе уходящую вдаль пустынную улицу и на ней, во всю длину ее тротуара, выстроились люди на расстоянии нескольких шагов друг от друга, выстроились и смотрят друг другу в затылок. И не двигаются вперед, а вышагивают на месте. Вышагивают осторожно, мягко, беззвучно.
Придя домой, он разделся, лег в постель и свернулся в клубок под одеялом.
Внезапно раздался стук в дверь.
— Кто там? — испуганно подскочил Боб.
Дверь тихонько отворилась, и кто-то вошел в комнату.
— Кто там ? — повторил он, холодея от страха. — Что вам надо?
— Это я, машинистка. Помните, утром мы с вами условились...
— Завтра, — сказал он. — Завтра. — И натянул одеяло на голову.
Глава одиннадцатая
— Пойдешь за меня замуж? — спросил Боб.
— Нет,— сказала девушка.
Они встретились полчаса назад на улице, а сейчас сидели в самом фешенебельном ресторане.
— Почему? — спросил Боб.
— Ты меня не знаешь.
— А ты меня?
— Тебя каждый знает. Недаром все тут смотрят на нас. Боб был пьян. Он делал предложение со всею серьезностью.
Девушка должна была, конечно, отнестись к этому как к шутке. Но странная вещь: она тоже относилась к этому со всею серьезностью.
— Но ведь ты-то себя знаешь?
— Знаю. Ну и что?
— Значит, меня ты знаешь... и себя тоже... Чего же еще надо? Давай поженимся.
— Ты лучше пей.
— Нельзя. Сегодня мне нужно быть очень серьезным.
— Но ты уже пьян.
— Значит, ты не хочешь за меня замуж, потому что я тебя не знаю, потому что ты, видите ли, заботишься обо мне... Дура!
Он вынул из кармана деньги, положил их на скатерть и, ни слова больше не говоря, нетвердым шагом вышел из ресторана.
По улице прохаживались так называемые женщины легкого поведения.
«Юмора у них нет, — подумал Боб. — И у меня тоже. Мы равны».
Несколькими днями раньше все организации и газеты города получили телеграмму следующего содержания: «Я не герой, я преступник, я убил двести тысяч человек. Клод Изерли».
Телеграмму напечатали и представили как фальшивку. Объявлено было расследование. Когда же Боб стал ходить по редакциям и утверждать, что он и есть автор телеграммы, его попросту не хотели слушать. Придумывали любой предлог, лишь бы уклониться от разговора.
— До чего же он все-таки скуп, — говорили про Боба. — Что ему стоило дать телеграмму подлиннее, подробнее описать свои переживания и угрызения?
И никто ни на минуту не задавался вопросом: отчего эта телеграмма была такая простая, словно не взрослый человек ее писал, а школьник?Боб, уже едва державшийся на ногах, доплелся кое-как до своей машины и велел шоферу ехать куда глаза глядят.На пути им, однако, встретилось препятствие. На тротуаре, перед чьим-то домом, собралась огромная толпа людей, и тут же на мостовой стояли в несколько рядов машины. Кого-то хоронили.
Процессия двинулась. Впереди двое несли портрет покойника. Затем шли дети с венками в руках. Затем гроб, высоко поддерживаемый в головах мужчинами. Оркестр играл похоронный марш. Процессию замыкали медленно ползущие автомашины. В том числе и машина Боба.
Много людей наблюдало за всем этим с тротуара. Люди, идущие за гробом, и люди, стоящие на тротуаре, смотрели друг на друга. Они были незнакомы друг другу.
Боб оглядел этих людей внимательным взглядом и заметил, что все они... одеты. И что все это их множество делится на две половины: на мужчин и на женщин.
— Умер человек, — сказал Боб водителю.
— Да, сэр,— ответил водитель.
Пройдя изрядное расстояние, люди стали садиться в машины.
В машине Боба разместились три женщины. Водитель хотел было что-то сказать им, однако Боб остановил его на полуслове.
Машина тронулась с места.
— Ему, кажется, лет сорок было?
— Кому?
— То есть как кому? Покойнику.
— Это жена его так говорит, чтобы самой моложе казаться. За пятьдесят ему было.
— А где он работал?
— Кассиром в банке.
— Не кассиром и не в банке. У него был магазин тканей.
— Хороший был человек. Сделал мне много добра.
— Он-то? Уж я, поверьте, знаю, скольким он испортил жизнь.
— В таком случае почему ты пришла на похороны?
— Ради жены. Я очень ее уважаю.
— А я ради самого покойника. Жену терпеть не могу.
— И потом, мы ведь земляки. Оба родились на Юге.
— Ничего подобного. Это мы с ним земляки, оба с Севера.
— Он был, кажется, высокий?
— Высокий? Наоборот, коротышка да еще хромой.
— Нет, нет, я не согласна. Не коротышка и не хромой. Просто года два тому назад он поскользнулся на льду, упал и слегка повредил себе ногу. Несколько месяцев прихрамывал, потом прошло.
— Милая, ну неужели я не знаю? Он от роду был хромой, со дня рождения.
— А может, он и не родился? — спросил вдруг Боб.
— Что? — удивились женщины.
Приехали на кладбище. Женщины вышли из машины. Боб решил подождать до конца похорон.
— Я знаю этих женщин,— прошептал он на ухо водителю.
— Кто же они, сэр?
— Та, что сидела слева, жена покойного. Другая, в середине, его сестра. А третья — мать.
— Спасибо, сэр,— сказал водитель.
На обратном пути в машину сели трое мужчин.
— Жаль Джека.
— Кто это Джек?
— То есть как кто? Покойник.
— Разве покойника звали Джек? Его звали Джеймс. Джеймс Томсон.
— Я хорошо знаю его брата.
— Брата? Какого брата?
— Старшего.
— У него нет старшего брата.
— Ну, значит, среднего.
— У него вообще нет никаких братьев.
— Может, ты скажешь, что у него и сестер нет?
— Сестер? Конечно нет.
— То есть как это нет? Его сестра не кто иная, как моя жена.
— Но ты ведь не женат.
— Хорошо, что хоть четыре комнаты оставил семье.
— Вот с этим я согласен. Четыре комнаты у него были.
— Верно, четыре комнаты. Общая площадь — шестьдесят семь квадратных метров.
— Шестьдесят семь вместе с кухней и коридором?
— Да, вместе с кухней и коридором.
— А может, он не умер? — спросил вдруг Боб.
— Что? — удивились мужчины.
Подъехали к дому покойника. Мужчины вышли из машины. Боб тоже.
— Поезжай домой, — сказал он шоферу, — я сегодня буду очень занят, у меня куча дел.
— Слушаюсь, сэр.
Боб наклонился, просунул голову в окошко машины и пальцем поманил к себе шофера.
— Я знаю этих троих, - прошептал он ему на ухо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17