«Господь, твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, бог мой, скала моя, щит мой, рог спасения моего...» Призри
Уже светало, а Нерсес все бродил и бродил по равнине, такой похожей на все равнины его отечества, которые тянутся и тянутся вдаль, но, обманутые, никогда не доходят до горизонта, а наталкиваются на горы и разбиваются.
Нерсес нашел язык и договорился с богом, а также договорился с самим собой. Непросто это далось ему, ох как непросто! Для этого надо было подняться поближе к всевышнему, но и всевышнего, в свою очередь, приблизить к себе. Обожествить человека, очеловечить бога. Он ликовал от достигнутого успеха, он готов был сейчас, забыв о монашеском своем облачении, кататься от радости по этой траве и цветам. Но нет, не пристало ему. изливать свою радость столь легкомысленно и без всякой пользы. Он изольет ее на людей, и каково же будет тому, кто первым почувствует на себе ее силу! И он решил, что разделит бремя великого ликования с внебрачным сыном своего дяди Вриком, который весь оказался в отца, такой же жадный до всего, такой же беспутный. Этот гуляка, этот бездумный искатель утех упросил Нерсеса взять его в свою свиту, хоть кем придется, хоть среди слуг. Тем более что о родстве их никто не знает. Врику хотелось вырваться и повидать мир. До сих пор ему была ведома разгульная жизнь на родине, теперь хотелось изведать того же и в Византии.
Каталикос и сопровождающая его свита расположились на стоянку у Львиной горы, на самой границе Армении с Византией. При виде множества разбитых здесь шатров и палаток, коней, стоящих на привязи, дозорных воинов могло показаться, что это целая армия собралась тут и готова выступить на врага.
Палатка Врика, смотрителя над прислугой, так же как и палатка самого Нерсеса, была небольшая и скромного вида, в отличие от пышных нахарарских шатров, над каждым из которых развевалось знамя его хозяина, украшенное гербом — могучим быком, или златоперым орлом, или луком со стрелой на тетиве.
У погасших костров сидели дозорные. Нерсес двоим из них велел следовать с ним, поставил у входа в палатку Ври-ка, а сам, откинув полог, вошел к нему. Врик спал безмятежным, глубоким сном, растянувшись на ворохе соломы. Лицо у него было по-детски ясное, дыхание — тихое, ровное. Вот он какой, настоящий Врик, ну конечно же, вот он, этот невинный юноша, о котором и сам, сам Врик даже и знать ничего не знает. Глупец, чего только не
плел о себе - мол, пропащий он человек, мол, нет ему больше спасейия... Я расскажу тебе, Врик, какой ты во сне. Расскажу тебе про твое ясное, как у ребенка, лицо. И ты увидишь, узнаешь себя настоящего. Я открыл тебя, Врик, я тебя выявил, обнаружил, и ты теперь никуда уже от меня не денешься.
Он опустился на колени, склонился над спящим, отечески коснулся рукою его волос и зашептал на ухо:
— Ты должен вернуться обратно, Врик. Сегодня же, сейчас же должен вернуться.
— Что случилось? — в испуге вскочил Врик.
— Ты должен вернуться, - повторил Нерсес.
— Зачем? - удивился Врик. - Что я сделал плохого?
— Поступишь в монастырь, - спокойно продолжил Нерсес, — обучишься там чтению и письму, приобретешь навыки в красноречии, в искусстве словесности, в песнопении...
— Не хочу, - воспротивился Врик, еще толком и не очнувшийся. - В какой монастырь? Зачем? Свихнулся ты, что ли?
— Ты несчастен, Врик, и я не могу, не имею права смотреть на это спокойно. Я должен тебя спасти. Спасти от тебя же.
— Кто сказал, что я несчастен? — обиделся Врик. — Что это тебе взбрело в голову ни свет ни заря?
— Ты и сам этого не знаешь. Но я знаю.
— Я счастливейший человек на свете. - Врик рассмеялся и бесстыдно ухватил Нерсеса за рясу. - Счастливей, чем даже ты.
Нерсес снисходительно покачал головой:
— Нет, Врик. Но я хочу, чтоб ты стал счастливым. И ты станешь. Я тебе обещаю.
— Чего ты от меня хочешь? Чего пристал как репей?
— Ты славный малый, Врик,— мягко улыбнулся Нерсес. - Я это уже знаю. Но я хочу, чтоб ты тоже это узнал. И ты узнаешь, очень скоро узнаешь.
— Отвяжись от меня, Нерсес. Найди другого...
— Это невозможно, — отрезал Нерсес решительно. — Тебе от меня не вырваться, так что и не думай об этом!
— Если ты жалеешь, что взял меня в свою свиту, то скажи напрямик, и я уйду себе восвояси.
— Нет, Врик, теперь я не выпущу тебя из рук. Ты должен жениться. Коли потребуется, насильно тебя женю. Ты должен обзавестись семьею, детьми.
— Ага, значит, все то, чего ты лишился, хочешь во мне увидеть? За мой счет восполнить то, чего тебе не хватает?
Уже светало, а Нерсес все бродил и бродил по равнине, такой похожей на все равнины его отечества, которые тянутся и тянутся вдаль, но, обманутые, никогда не доходят до горизонта, а наталкиваются на горы и разбиваются.
Нерсес нашел язык и договорился с богом, а также договорился с самим собой. Непросто это далось ему, ох как непросто! Для этого надо было подняться поближе к всевышнему, но и всевышнего, в свою очередь, приблизить к себе. Обожествить человека, очеловечить бога. Он ликовал от достигнутого успеха, он готов был сейчас, забыв о монашеском своем облачении, кататься от радости по этой траве и цветам. Но нет, не пристало ему. изливать свою радость столь легкомысленно и без всякой пользы. Он изольет ее на людей, и каково же будет тому, кто первым почувствует на себе ее силу! И он решил, что разделит бремя великого ликования с внебрачным сыном своего дяди Вриком, который весь оказался в отца, такой же жадный до всего, такой же беспутный. Этот гуляка, этот бездумный искатель утех упросил Нерсеса взять его в свою свиту, хоть кем придется, хоть среди слуг. Тем более что о родстве их никто не знает. Врику хотелось вырваться и повидать мир. До сих пор ему была ведома разгульная жизнь на родине, теперь хотелось изведать того же и в Византии.
Каталикос и сопровождающая его свита расположились на стоянку у Львиной горы, на самой границе Армении с Византией. При виде множества разбитых здесь шатров и палаток, коней, стоящих на привязи, дозорных воинов могло показаться, что это целая армия собралась тут и готова выступить на врага.
Палатка Врика, смотрителя над прислугой, так же как и палатка самого Нерсеса, была небольшая и скромного вида, в отличие от пышных нахарарских шатров, над каждым из которых развевалось знамя его хозяина, украшенное гербом — могучим быком, или златоперым орлом, или луком со стрелой на тетиве.
У погасших костров сидели дозорные. Нерсес двоим из них велел следовать с ним, поставил у входа в палатку Ври-ка, а сам, откинув полог, вошел к нему. Врик спал безмятежным, глубоким сном, растянувшись на ворохе соломы. Лицо у него было по-детски ясное, дыхание — тихое, ровное. Вот он какой, настоящий Врик, ну конечно же, вот он, этот невинный юноша, о котором и сам, сам Врик даже и знать ничего не знает. Глупец, чего только не
плел о себе - мол, пропащий он человек, мол, нет ему больше спасейия... Я расскажу тебе, Врик, какой ты во сне. Расскажу тебе про твое ясное, как у ребенка, лицо. И ты увидишь, узнаешь себя настоящего. Я открыл тебя, Врик, я тебя выявил, обнаружил, и ты теперь никуда уже от меня не денешься.
Он опустился на колени, склонился над спящим, отечески коснулся рукою его волос и зашептал на ухо:
— Ты должен вернуться обратно, Врик. Сегодня же, сейчас же должен вернуться.
— Что случилось? — в испуге вскочил Врик.
— Ты должен вернуться, - повторил Нерсес.
— Зачем? - удивился Врик. - Что я сделал плохого?
— Поступишь в монастырь, - спокойно продолжил Нерсес, — обучишься там чтению и письму, приобретешь навыки в красноречии, в искусстве словесности, в песнопении...
— Не хочу, - воспротивился Врик, еще толком и не очнувшийся. - В какой монастырь? Зачем? Свихнулся ты, что ли?
— Ты несчастен, Врик, и я не могу, не имею права смотреть на это спокойно. Я должен тебя спасти. Спасти от тебя же.
— Кто сказал, что я несчастен? — обиделся Врик. — Что это тебе взбрело в голову ни свет ни заря?
— Ты и сам этого не знаешь. Но я знаю.
— Я счастливейший человек на свете. - Врик рассмеялся и бесстыдно ухватил Нерсеса за рясу. - Счастливей, чем даже ты.
Нерсес снисходительно покачал головой:
— Нет, Врик. Но я хочу, чтоб ты стал счастливым. И ты станешь. Я тебе обещаю.
— Чего ты от меня хочешь? Чего пристал как репей?
— Ты славный малый, Врик,— мягко улыбнулся Нерсес. - Я это уже знаю. Но я хочу, чтоб ты тоже это узнал. И ты узнаешь, очень скоро узнаешь.
— Отвяжись от меня, Нерсес. Найди другого...
— Это невозможно, — отрезал Нерсес решительно. — Тебе от меня не вырваться, так что и не думай об этом!
— Если ты жалеешь, что взял меня в свою свиту, то скажи напрямик, и я уйду себе восвояси.
— Нет, Врик, теперь я не выпущу тебя из рук. Ты должен жениться. Коли потребуется, насильно тебя женю. Ты должен обзавестись семьею, детьми.
— Ага, значит, все то, чего ты лишился, хочешь во мне увидеть? За мой счет восполнить то, чего тебе не хватает?
— Я хочу видеть тебя счастливым. И увижу.
— Завидуешь мне, Нерсес. Моей свободе завидуешь.
— Ты не знаешь, что тебе нужно. А я знаю. Я не оставлю тебя одного.
— Зря не уговаривай. — Врик поднялся и начал собирать и увязывать вещи. — Побереги свое время.
— Но я ведь уже решил,— стоял на своем Нерсес, упоенный собственным восторгом и ликованием. — Я не допущу, чтобы ты погиб.
— Что ты там решил? — презрительно усмехнулся Врик. — Уж не вообразил ли ты, что я один из твоих послушников ?
— Я люблю тебя, Врик.
— Не в законе родившегося никто не любит. И ты как все. Счастливо оставаться, Нерсес.
С узлом в руке он направился к выходу, но двое стражей преградили ему дорогу. Врик вопросительно посмотрел на брата.
— Ошибаешься, Врик. Я докажу, что люблю тебя, — спокойно ответил тот и, обратившись к воинам, мирно распорядился: — Отведете в монастырь. Останетесь там и будете за ним присматривать до моего возвращения. До свидания, Врик.
Воины с обеих сторон схватили Врика за руки, а тот отчаянно вырывался и сыпал руганью и проклятиями. Нерсес смотрел на него с восхищением, с восторгом — вот первый, кого он спас, кого открыл, породил, вот первый человек, который станет счастливым! Радость переполняла сердце Не-рсеса. Теперь он с чистой совестью может вернуться в свою палатку, как, потрудившись на славу, возвращается в дом землепашец, виноградарь, плотник или кузнец, может позавтракать с аппетитом и лечь в постель и поспать спокойным сном до полудня.
Охранники уже справились со своим подопечным, заломили ему руки за спину, связали и поволокли. Нерсес вышел следом и, с умилением глядя на Врика, поднял руку и помахал ему на прощание.
— Не хочу песнопений, — всхлипывал в отчаянии Врик.— Не хочу песнопений, не хочу, не хочу...
На мгновение ему удалось вырваться из тисков, он кинулся к Нерсесу, к этому бессовестному обманщику, к этому предателю в бабьей одежде, хотел в лицо ему плюнуть, выругаться, но неожиданно для себя самого замер на месте, растерянный. Перед ним стоял усталый, измученный человек с открытым и добрым лицом, с чистыми глазами, с непри-
творно дружелюбной светлой улыбкой. При виде этой ясности и доброты, при виде этой чистой и честной улыбки Врик почувствовал необъяснимый трепет и страх. И вместе с тем в его сердце вдруг родились никогда прежде ему не ведомые благоговение и робость. Покорный необъяснимой, таинственной силе, он невольно упал на колени перед Нерсесом и, забыв о боли своей и обиде, с искренним восхищением прошептал слова, в мгновение ока разрушившие все то, что выстроил Нерсес с таким трудом и мучениями:
— Ты не человек, Нерсес... Ты святой... Святой...
Глава четвертая
— Следует ли мне начать издалека, Айр-Мардпет?
— Таков, князь Тирит, порядок, установленный свыше.
— Следует ли мне подготавливать тебя, прощупывать твое настроение, плести тончайшую паутину?
— Это было бы знаком уважения ко мне, князь.
— А если я сразу выложу, что у меня на уме?
— И это, в свою очередь, будет воспринято как доверие. То есть тоже как своеобразное свидетельство уважения, князь.
— Ну что ж, я люблю действовать своеобразно. Люблю отличаться от всех.
— Значит, Тирит мой должен действовать всегда честно и благородно. В наши дни только этим можно отличиться от всех.
Уже давно Тирит искал этой встречи и все ломал себе голову, где бы ее назначить. Перебирал самые несусветные, нелепые места, так чтоб никто ничего не заметил, не заподозрил. Айр-Мардпету известно было только одно — что Тирит хочет переговорить с ним по «сугубо секретному делу». Со снисходительной улыбкой отверг он все предложенные Ти-ритом места и назначил встречу в выходящей в дворцовый сад колонной галерее, то есть у всех на виду. Тут-то и было как раз надежное, безопасное место.
Глянь-ка на них, на этих молоденьких петушков! И развелось же их нынче! Куда ни ступишь, наткнешься... Ему жалко было этого худосочного, невзрачного юношу. Весь бледный, взвинченный, сплошной комок нервов. Мард-пету по душе были люди неудачливые, несчастные. Если
кто-либо из сильных, влиятельных нахараров, будь то хоть злейший его враг, терпел неудачу, оказывался сброшенным со своей высоты, Мардпет немедленно протягивал ему руку, последнюю рубашку готов был ему отдать. Всеми средствами он помогал ему снова стать на ноги, вернуть себе прежнее свое положение. Ничего, ничего ради этого не жалел - ни сил своих, ни покоя, ни денег, не щадил своих интересов, своей безопасности. Но как только цель оказывалась достигнутой, как только неудачливый нахарар восстанавливал свое влияние и силу, Мардпет сейчас же охладевал к нему и порывал с ним всякие связи. Теперь представься только повод свалить этого нахарара, Мардпет будет первым в ряду заговорщиков и нанесет ему самый беспощадный удар, потому что он, этот неблагодарный, этот бессовестный, это ничтожество, упоенное своим богатством и властью, подвел, обманул собственного благодетеля и, стало быть, заслуживает суровой мести.
Меружанова шайка выбрала безошибочно, наметив в престолонаследники этого хлипкого, отталкивающе некрасивого, неприятного малого. Айр-Мардпет всецело разделял этот выбор, хотя и именовал про себя шайкой любезных его сердцу приверженцев Персии. Никогда он не участвовал в их сходках, не раскрывался перед ними, к групповым разговорам доверия не питал. Всех вместе, скопом их не любил, но с каждым в отдельности поддерживал близость, каждому доверял.
А впрочем, было ли из кого выбирать? Был ли другой еще Аршакуни ? Скопцы! - мысленно выругался Мардпет. Несчастные скопцы, без семени, без плода. Есть, правда, еще один Аршакуни — князь Гнел, но на него уже нацелились греколюбы. Так что Тирита и не выбирали. Судьба его выбрала. Судьба уготовила ему на голову венец. Будь он даже сама чистота и добропорядочность, он просто вынужден замышлять против дяди. Вынужден замышлять и против Гнела. Что он такое, этот бедняга, это ничтожество, чтобы измена или верность зависели от него?
В стране налицо два престолонаследника и две политические группировки. Стало быть, по одному — на каждую группировку. Некуда вам деваться, царские племяннички, да и тебе тоже, Аршакуни Аршак, хочешь не хочешь, а все вы трое должны ненавидеть друг друга, ненавидеть и предавать. Два престолонаследника. Две группировки. И один царь. Простая арифметика, простая неизбежность, судьба. Что поделаешь? Никто ни в чем тут не виноват — ни сам он, ни царь, ни его племянники, ни красавец Меружан, ни новоис-
печенный святой владыка Нерсес. Не в нас тут вовсе вина и беда, а в том, что ежели у тебя три яблока и одно забирают, то остаются два. Не три, не пять, не двенадцать, а только два. И все. И точка. Ни тебе сомнений, ни колебаний, споров, ни угрызений, ни раскаяния. Два яблока - и все. И морали тут делать нечего. Мораль поднимает голову лишь в спорных вопросах. А это уж для тебя, Паруйр Айка-зазан, ах нет, прошу прощения, для тебя, Проэрессий, примени в своих речах, где найдешь уместным, примени, перед римлянами краснеть не придется.
— Если ты замышляешь против кого-то и просишь моей помощи, то я готов тебе помочь, — начал без околичностей Айр-Мардпет. Нарочно так начал, в поучение князю, который слишком уж издалека подбирался к тому, что вблизи. — Но если тот, против кого ты замышляешь, попросит меня замыслить что-то против тебя, то, не скрою, я не в силах буду ему отказать.
— То есть как? - растерялся Тирит, не разобравшись в услышанном.
— Вправе ли я кому-то отдавать предпочтение? — в голосе у Мардпета прозвучала беспомощность, беззащитность, и хоть самому ему и казалось, что в эту минуту он лицедействует, однако сказано это было с полнейшей искренностью. — Я помогу вам обоим. И пусть тот из вас победит, кто изворотливей и хитрее. Таков закон природы, и грех его попирать.
— Ладно, я согласен,— отрезал Тирит и попытался в свою очередь дать урок старикашке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Уже светало, а Нерсес все бродил и бродил по равнине, такой похожей на все равнины его отечества, которые тянутся и тянутся вдаль, но, обманутые, никогда не доходят до горизонта, а наталкиваются на горы и разбиваются.
Нерсес нашел язык и договорился с богом, а также договорился с самим собой. Непросто это далось ему, ох как непросто! Для этого надо было подняться поближе к всевышнему, но и всевышнего, в свою очередь, приблизить к себе. Обожествить человека, очеловечить бога. Он ликовал от достигнутого успеха, он готов был сейчас, забыв о монашеском своем облачении, кататься от радости по этой траве и цветам. Но нет, не пристало ему. изливать свою радость столь легкомысленно и без всякой пользы. Он изольет ее на людей, и каково же будет тому, кто первым почувствует на себе ее силу! И он решил, что разделит бремя великого ликования с внебрачным сыном своего дяди Вриком, который весь оказался в отца, такой же жадный до всего, такой же беспутный. Этот гуляка, этот бездумный искатель утех упросил Нерсеса взять его в свою свиту, хоть кем придется, хоть среди слуг. Тем более что о родстве их никто не знает. Врику хотелось вырваться и повидать мир. До сих пор ему была ведома разгульная жизнь на родине, теперь хотелось изведать того же и в Византии.
Каталикос и сопровождающая его свита расположились на стоянку у Львиной горы, на самой границе Армении с Византией. При виде множества разбитых здесь шатров и палаток, коней, стоящих на привязи, дозорных воинов могло показаться, что это целая армия собралась тут и готова выступить на врага.
Палатка Врика, смотрителя над прислугой, так же как и палатка самого Нерсеса, была небольшая и скромного вида, в отличие от пышных нахарарских шатров, над каждым из которых развевалось знамя его хозяина, украшенное гербом — могучим быком, или златоперым орлом, или луком со стрелой на тетиве.
У погасших костров сидели дозорные. Нерсес двоим из них велел следовать с ним, поставил у входа в палатку Ври-ка, а сам, откинув полог, вошел к нему. Врик спал безмятежным, глубоким сном, растянувшись на ворохе соломы. Лицо у него было по-детски ясное, дыхание — тихое, ровное. Вот он какой, настоящий Врик, ну конечно же, вот он, этот невинный юноша, о котором и сам, сам Врик даже и знать ничего не знает. Глупец, чего только не
плел о себе - мол, пропащий он человек, мол, нет ему больше спасейия... Я расскажу тебе, Врик, какой ты во сне. Расскажу тебе про твое ясное, как у ребенка, лицо. И ты увидишь, узнаешь себя настоящего. Я открыл тебя, Врик, я тебя выявил, обнаружил, и ты теперь никуда уже от меня не денешься.
Он опустился на колени, склонился над спящим, отечески коснулся рукою его волос и зашептал на ухо:
— Ты должен вернуться обратно, Врик. Сегодня же, сейчас же должен вернуться.
— Что случилось? — в испуге вскочил Врик.
— Ты должен вернуться, - повторил Нерсес.
— Зачем? - удивился Врик. - Что я сделал плохого?
— Поступишь в монастырь, - спокойно продолжил Нерсес, — обучишься там чтению и письму, приобретешь навыки в красноречии, в искусстве словесности, в песнопении...
— Не хочу, - воспротивился Врик, еще толком и не очнувшийся. - В какой монастырь? Зачем? Свихнулся ты, что ли?
— Ты несчастен, Врик, и я не могу, не имею права смотреть на это спокойно. Я должен тебя спасти. Спасти от тебя же.
— Кто сказал, что я несчастен? — обиделся Врик. — Что это тебе взбрело в голову ни свет ни заря?
— Ты и сам этого не знаешь. Но я знаю.
— Я счастливейший человек на свете. - Врик рассмеялся и бесстыдно ухватил Нерсеса за рясу. - Счастливей, чем даже ты.
Нерсес снисходительно покачал головой:
— Нет, Врик. Но я хочу, чтоб ты стал счастливым. И ты станешь. Я тебе обещаю.
— Чего ты от меня хочешь? Чего пристал как репей?
— Ты славный малый, Врик,— мягко улыбнулся Нерсес. - Я это уже знаю. Но я хочу, чтоб ты тоже это узнал. И ты узнаешь, очень скоро узнаешь.
— Отвяжись от меня, Нерсес. Найди другого...
— Это невозможно, — отрезал Нерсес решительно. — Тебе от меня не вырваться, так что и не думай об этом!
— Если ты жалеешь, что взял меня в свою свиту, то скажи напрямик, и я уйду себе восвояси.
— Нет, Врик, теперь я не выпущу тебя из рук. Ты должен жениться. Коли потребуется, насильно тебя женю. Ты должен обзавестись семьею, детьми.
— Ага, значит, все то, чего ты лишился, хочешь во мне увидеть? За мой счет восполнить то, чего тебе не хватает?
Уже светало, а Нерсес все бродил и бродил по равнине, такой похожей на все равнины его отечества, которые тянутся и тянутся вдаль, но, обманутые, никогда не доходят до горизонта, а наталкиваются на горы и разбиваются.
Нерсес нашел язык и договорился с богом, а также договорился с самим собой. Непросто это далось ему, ох как непросто! Для этого надо было подняться поближе к всевышнему, но и всевышнего, в свою очередь, приблизить к себе. Обожествить человека, очеловечить бога. Он ликовал от достигнутого успеха, он готов был сейчас, забыв о монашеском своем облачении, кататься от радости по этой траве и цветам. Но нет, не пристало ему. изливать свою радость столь легкомысленно и без всякой пользы. Он изольет ее на людей, и каково же будет тому, кто первым почувствует на себе ее силу! И он решил, что разделит бремя великого ликования с внебрачным сыном своего дяди Вриком, который весь оказался в отца, такой же жадный до всего, такой же беспутный. Этот гуляка, этот бездумный искатель утех упросил Нерсеса взять его в свою свиту, хоть кем придется, хоть среди слуг. Тем более что о родстве их никто не знает. Врику хотелось вырваться и повидать мир. До сих пор ему была ведома разгульная жизнь на родине, теперь хотелось изведать того же и в Византии.
Каталикос и сопровождающая его свита расположились на стоянку у Львиной горы, на самой границе Армении с Византией. При виде множества разбитых здесь шатров и палаток, коней, стоящих на привязи, дозорных воинов могло показаться, что это целая армия собралась тут и готова выступить на врага.
Палатка Врика, смотрителя над прислугой, так же как и палатка самого Нерсеса, была небольшая и скромного вида, в отличие от пышных нахарарских шатров, над каждым из которых развевалось знамя его хозяина, украшенное гербом — могучим быком, или златоперым орлом, или луком со стрелой на тетиве.
У погасших костров сидели дозорные. Нерсес двоим из них велел следовать с ним, поставил у входа в палатку Ври-ка, а сам, откинув полог, вошел к нему. Врик спал безмятежным, глубоким сном, растянувшись на ворохе соломы. Лицо у него было по-детски ясное, дыхание — тихое, ровное. Вот он какой, настоящий Врик, ну конечно же, вот он, этот невинный юноша, о котором и сам, сам Врик даже и знать ничего не знает. Глупец, чего только не
плел о себе - мол, пропащий он человек, мол, нет ему больше спасейия... Я расскажу тебе, Врик, какой ты во сне. Расскажу тебе про твое ясное, как у ребенка, лицо. И ты увидишь, узнаешь себя настоящего. Я открыл тебя, Врик, я тебя выявил, обнаружил, и ты теперь никуда уже от меня не денешься.
Он опустился на колени, склонился над спящим, отечески коснулся рукою его волос и зашептал на ухо:
— Ты должен вернуться обратно, Врик. Сегодня же, сейчас же должен вернуться.
— Что случилось? — в испуге вскочил Врик.
— Ты должен вернуться, - повторил Нерсес.
— Зачем? - удивился Врик. - Что я сделал плохого?
— Поступишь в монастырь, - спокойно продолжил Нерсес, — обучишься там чтению и письму, приобретешь навыки в красноречии, в искусстве словесности, в песнопении...
— Не хочу, - воспротивился Врик, еще толком и не очнувшийся. - В какой монастырь? Зачем? Свихнулся ты, что ли?
— Ты несчастен, Врик, и я не могу, не имею права смотреть на это спокойно. Я должен тебя спасти. Спасти от тебя же.
— Кто сказал, что я несчастен? — обиделся Врик. — Что это тебе взбрело в голову ни свет ни заря?
— Ты и сам этого не знаешь. Но я знаю.
— Я счастливейший человек на свете. - Врик рассмеялся и бесстыдно ухватил Нерсеса за рясу. - Счастливей, чем даже ты.
Нерсес снисходительно покачал головой:
— Нет, Врик. Но я хочу, чтоб ты стал счастливым. И ты станешь. Я тебе обещаю.
— Чего ты от меня хочешь? Чего пристал как репей?
— Ты славный малый, Врик,— мягко улыбнулся Нерсес. - Я это уже знаю. Но я хочу, чтоб ты тоже это узнал. И ты узнаешь, очень скоро узнаешь.
— Отвяжись от меня, Нерсес. Найди другого...
— Это невозможно, — отрезал Нерсес решительно. — Тебе от меня не вырваться, так что и не думай об этом!
— Если ты жалеешь, что взял меня в свою свиту, то скажи напрямик, и я уйду себе восвояси.
— Нет, Врик, теперь я не выпущу тебя из рук. Ты должен жениться. Коли потребуется, насильно тебя женю. Ты должен обзавестись семьею, детьми.
— Ага, значит, все то, чего ты лишился, хочешь во мне увидеть? За мой счет восполнить то, чего тебе не хватает?
— Я хочу видеть тебя счастливым. И увижу.
— Завидуешь мне, Нерсес. Моей свободе завидуешь.
— Ты не знаешь, что тебе нужно. А я знаю. Я не оставлю тебя одного.
— Зря не уговаривай. — Врик поднялся и начал собирать и увязывать вещи. — Побереги свое время.
— Но я ведь уже решил,— стоял на своем Нерсес, упоенный собственным восторгом и ликованием. — Я не допущу, чтобы ты погиб.
— Что ты там решил? — презрительно усмехнулся Врик. — Уж не вообразил ли ты, что я один из твоих послушников ?
— Я люблю тебя, Врик.
— Не в законе родившегося никто не любит. И ты как все. Счастливо оставаться, Нерсес.
С узлом в руке он направился к выходу, но двое стражей преградили ему дорогу. Врик вопросительно посмотрел на брата.
— Ошибаешься, Врик. Я докажу, что люблю тебя, — спокойно ответил тот и, обратившись к воинам, мирно распорядился: — Отведете в монастырь. Останетесь там и будете за ним присматривать до моего возвращения. До свидания, Врик.
Воины с обеих сторон схватили Врика за руки, а тот отчаянно вырывался и сыпал руганью и проклятиями. Нерсес смотрел на него с восхищением, с восторгом — вот первый, кого он спас, кого открыл, породил, вот первый человек, который станет счастливым! Радость переполняла сердце Не-рсеса. Теперь он с чистой совестью может вернуться в свою палатку, как, потрудившись на славу, возвращается в дом землепашец, виноградарь, плотник или кузнец, может позавтракать с аппетитом и лечь в постель и поспать спокойным сном до полудня.
Охранники уже справились со своим подопечным, заломили ему руки за спину, связали и поволокли. Нерсес вышел следом и, с умилением глядя на Врика, поднял руку и помахал ему на прощание.
— Не хочу песнопений, — всхлипывал в отчаянии Врик.— Не хочу песнопений, не хочу, не хочу...
На мгновение ему удалось вырваться из тисков, он кинулся к Нерсесу, к этому бессовестному обманщику, к этому предателю в бабьей одежде, хотел в лицо ему плюнуть, выругаться, но неожиданно для себя самого замер на месте, растерянный. Перед ним стоял усталый, измученный человек с открытым и добрым лицом, с чистыми глазами, с непри-
творно дружелюбной светлой улыбкой. При виде этой ясности и доброты, при виде этой чистой и честной улыбки Врик почувствовал необъяснимый трепет и страх. И вместе с тем в его сердце вдруг родились никогда прежде ему не ведомые благоговение и робость. Покорный необъяснимой, таинственной силе, он невольно упал на колени перед Нерсесом и, забыв о боли своей и обиде, с искренним восхищением прошептал слова, в мгновение ока разрушившие все то, что выстроил Нерсес с таким трудом и мучениями:
— Ты не человек, Нерсес... Ты святой... Святой...
Глава четвертая
— Следует ли мне начать издалека, Айр-Мардпет?
— Таков, князь Тирит, порядок, установленный свыше.
— Следует ли мне подготавливать тебя, прощупывать твое настроение, плести тончайшую паутину?
— Это было бы знаком уважения ко мне, князь.
— А если я сразу выложу, что у меня на уме?
— И это, в свою очередь, будет воспринято как доверие. То есть тоже как своеобразное свидетельство уважения, князь.
— Ну что ж, я люблю действовать своеобразно. Люблю отличаться от всех.
— Значит, Тирит мой должен действовать всегда честно и благородно. В наши дни только этим можно отличиться от всех.
Уже давно Тирит искал этой встречи и все ломал себе голову, где бы ее назначить. Перебирал самые несусветные, нелепые места, так чтоб никто ничего не заметил, не заподозрил. Айр-Мардпету известно было только одно — что Тирит хочет переговорить с ним по «сугубо секретному делу». Со снисходительной улыбкой отверг он все предложенные Ти-ритом места и назначил встречу в выходящей в дворцовый сад колонной галерее, то есть у всех на виду. Тут-то и было как раз надежное, безопасное место.
Глянь-ка на них, на этих молоденьких петушков! И развелось же их нынче! Куда ни ступишь, наткнешься... Ему жалко было этого худосочного, невзрачного юношу. Весь бледный, взвинченный, сплошной комок нервов. Мард-пету по душе были люди неудачливые, несчастные. Если
кто-либо из сильных, влиятельных нахараров, будь то хоть злейший его враг, терпел неудачу, оказывался сброшенным со своей высоты, Мардпет немедленно протягивал ему руку, последнюю рубашку готов был ему отдать. Всеми средствами он помогал ему снова стать на ноги, вернуть себе прежнее свое положение. Ничего, ничего ради этого не жалел - ни сил своих, ни покоя, ни денег, не щадил своих интересов, своей безопасности. Но как только цель оказывалась достигнутой, как только неудачливый нахарар восстанавливал свое влияние и силу, Мардпет сейчас же охладевал к нему и порывал с ним всякие связи. Теперь представься только повод свалить этого нахарара, Мардпет будет первым в ряду заговорщиков и нанесет ему самый беспощадный удар, потому что он, этот неблагодарный, этот бессовестный, это ничтожество, упоенное своим богатством и властью, подвел, обманул собственного благодетеля и, стало быть, заслуживает суровой мести.
Меружанова шайка выбрала безошибочно, наметив в престолонаследники этого хлипкого, отталкивающе некрасивого, неприятного малого. Айр-Мардпет всецело разделял этот выбор, хотя и именовал про себя шайкой любезных его сердцу приверженцев Персии. Никогда он не участвовал в их сходках, не раскрывался перед ними, к групповым разговорам доверия не питал. Всех вместе, скопом их не любил, но с каждым в отдельности поддерживал близость, каждому доверял.
А впрочем, было ли из кого выбирать? Был ли другой еще Аршакуни ? Скопцы! - мысленно выругался Мардпет. Несчастные скопцы, без семени, без плода. Есть, правда, еще один Аршакуни — князь Гнел, но на него уже нацелились греколюбы. Так что Тирита и не выбирали. Судьба его выбрала. Судьба уготовила ему на голову венец. Будь он даже сама чистота и добропорядочность, он просто вынужден замышлять против дяди. Вынужден замышлять и против Гнела. Что он такое, этот бедняга, это ничтожество, чтобы измена или верность зависели от него?
В стране налицо два престолонаследника и две политические группировки. Стало быть, по одному — на каждую группировку. Некуда вам деваться, царские племяннички, да и тебе тоже, Аршакуни Аршак, хочешь не хочешь, а все вы трое должны ненавидеть друг друга, ненавидеть и предавать. Два престолонаследника. Две группировки. И один царь. Простая арифметика, простая неизбежность, судьба. Что поделаешь? Никто ни в чем тут не виноват — ни сам он, ни царь, ни его племянники, ни красавец Меружан, ни новоис-
печенный святой владыка Нерсес. Не в нас тут вовсе вина и беда, а в том, что ежели у тебя три яблока и одно забирают, то остаются два. Не три, не пять, не двенадцать, а только два. И все. И точка. Ни тебе сомнений, ни колебаний, споров, ни угрызений, ни раскаяния. Два яблока - и все. И морали тут делать нечего. Мораль поднимает голову лишь в спорных вопросах. А это уж для тебя, Паруйр Айка-зазан, ах нет, прошу прощения, для тебя, Проэрессий, примени в своих речах, где найдешь уместным, примени, перед римлянами краснеть не придется.
— Если ты замышляешь против кого-то и просишь моей помощи, то я готов тебе помочь, — начал без околичностей Айр-Мардпет. Нарочно так начал, в поучение князю, который слишком уж издалека подбирался к тому, что вблизи. — Но если тот, против кого ты замышляешь, попросит меня замыслить что-то против тебя, то, не скрою, я не в силах буду ему отказать.
— То есть как? - растерялся Тирит, не разобравшись в услышанном.
— Вправе ли я кому-то отдавать предпочтение? — в голосе у Мардпета прозвучала беспомощность, беззащитность, и хоть самому ему и казалось, что в эту минуту он лицедействует, однако сказано это было с полнейшей искренностью. — Я помогу вам обоим. И пусть тот из вас победит, кто изворотливей и хитрее. Таков закон природы, и грех его попирать.
— Ладно, я согласен,— отрезал Тирит и попытался в свою очередь дать урок старикашке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50