..
Армяне же хотели напоследок отомстить врагам, распространить среди них — непосредственных виновников всех этих мук — смертоносную заразу. И поскольку зараза, как назло, не приставала к персам, те так и пребывали в изумлении, не умея объяснить происходящее.
Длань господня обороняла Парандзем — она беспрерывно общалась с умирающими, но не заболевала. Совершенно позабыв о себе, она самоотверженно выполняла обязанности и распорядителя, и врача, и священника. Однако неумолимая смерть беспощадно истребила всех, и через месяц в живых остался лишь один человек, госпожа земли армянской. И она постигла, что это отнюдь не милость божья, но величайшая кара. Стало быть, прошлые грехи все-таки перевесили. А как она старалась искупить их!
Парандзем осталась одна-одинехонька в огромной и пустынной крепости, среди непогребенных покойников. Днем запиралась во дворце, а по ночам, как привидение, блуждала с факелом в руке по улицам, слыша в тишине только эхо собственных шагов. Зажигала все светильники, проверяла запоры на воротах, распахивала закрытые двери, меняла изодранный стрелами царский стяг со златотканым орлом. А так как у нее появилось теперь свободное время, она придирчиво следила за собой, облачалась в приличествующие царице одеяния, тщательно укладывала волосы, украшалась драгоценностями, дабы до последнего мгновения жизни, до последнего своего вздоха остаться достойной звания госпожи земли армянской. То был тяжкий долг, который она исполняла добросовестно и с полным сознанием того, что оберегает честь страны.
Враг с недоумением смотрел, как над крепостью зловеще кружили стаи черных грифов, как безбоязненно они снижались и исчезали за тройными стенами. Но в то же время враг слышал доносящиеся из крепости громкие звуки трубы, бой барабанов и видел на башне новое знамя. По ночам крепость и особенно замок заливало светом, и это рассеивало все сомнения. А иной раз звучали горячие речи царицы, ободряющие и воодушевляющие защитников Артагерса.
Вот и теперь, протрубив в горн и рассыпав барабанную дробь, полуночница-царица с факелом в руке стояла у крепостной стены в проходе между грудами трупов и что было сил выкрикивала со слезами на глазах:
- Мои храбрые воины, я принесла вам радостную весть. Через несколько дней царь Пап будет здесь вместе с императорскими полками. Наши страдания возместит величественная победа. Страна очистится от нечестивых-персов. Предатели понесут неотвратимую кару. Мы отомстим за нашего любимого Аршака, гибнущего в крепости Анхуш. Славою нашего оружия увековечим память о мученике и страсто-
терпце спарапете Васаке. От имени вашего нового и прежнего царя благодарю вас, отважные мои орлы. И обещаю запомнить всех вас поименно. То будет дань любви, уважения и признательности. Да здравствует царь Пап!
Она осеклась, с ужасом уразумев, что ее и впрямь слушают. Ее слушает отменно живой человек. Слушает с огромным вниманием и столь же огромным изумлением. Парандзем не поверила глазам, и ей померещилось, будто это один из мертвецов, чудом воскресший, чтобы не бросать в одиночестве свою царицу и спасти ее, вывести из этого ложного, глупейшего положения. Тот, кто ее слушал, не двигался — обалдело застыл, замер. Должно быть, и он в свой черед не верил глазам. И два сверхподлинных человека, возвышающиеся посреди груды мертвых тел, с недоверием взирали друг на друга, страшась пошевелиться. Это было видение, призрак, порожденный мраком бред.
Парандзем узнала и похолодела. Перед ней стоял Меру-жан — с лицом армянина, с глазами армянина, но в персидском платье. Красавец нахарар из дома Арцруни, которому хорошо известны подземные ходы...
Не сдержав восхищения, Меружан почтительно поклонился царице. То, чему он только что был свидетелем, не укладывалось в голове и превосходило человеческие силы. Тем паче силы слабой, одинокой и беспомощной женщины. Не проронив ни слова, он подошел к воротам, отодвинул громадный засов и,, с трудом толкая, открыл тяжеленный железный створ. Затем, понурившись и не оглядываясь, двинулся прочь и пропал во тьме. Он не желал видеть унижение царицы.
А госпожа земли армянской царица Парандзем с факелом в руке мгновение постояла у открытых ворот, словно выполняя свой последний долг защитницы крепости, а потом, высоко и гордо держа голову, пошла навстречу своей судьбе. Могущественная персидская рать с тысячами своих воинов, с несметным оружием и бесчисленными знаменами спустя тринадцать месяцев после начала осады взяла в плен всего лишь одну женщину. Как она сама о себе говорила, чуть располневшую и чуть повзрослевшую.
Историк повествует:
«Когда царицу Парандзем привели в Персию и представили взору царя царей, тот выразил глубокую признательность своим полководцам. Шапух пожелал надругаться над домом Аршакуни, над армянской страной и царством, а посе-
му приказал созвать свое войско, своих вельмож и низших чиновников и весь народ подвластной ему державы и выставить перед всей этой толпой царицу Армении Парандзем. И повелел построить на площади помост, возвести на помост царицу и дать желающим насильно совершить над ней гнусное совокупление. Так убили царицу Парандзем.
А остальных пленных увели на поселение частью в Сирию и частью в Хужастан».
Крепость Анхуш, которая звалась также крепостью забвения, находилась в Хужастане, по дороге в Тизбон. Путники, как правило, огибали стороной мрачное это сооружение, чураясь встречи с ним. От крепости и пустынных ее окрестностей веяло смертью. Наиничтожные проявления жизни навеки отвратили лицо от этого неприглядного, внушающего ужас уголка земли. Даже дикие травы и кустарники, привыкшие завоевывать пространство повсюду, и те словно бы гнушались этих мест. Змеи, ящерицы и скорпионы, которыми кишмя кишат подобные урочища, бог весть отчего никогда здесь не водились. Во всей округе нельзя было сыскать и пригоршни земли, потому что, куда ни глянь, везде простиралось царство опаленных камней и обожженных солнцем утесов. И казалось, будто утесы и камни воздвигли обелиск убедительной безоговорочной своей победе, будто крепость не рукотворна, а изначально создана самой природой. Только люди выносили эту безжизненную и суровую пустыню, только обитатели крепости — узники и тюремщики.
Яростный зной и постоянная жажда обозлили тюремщиков. Им вечно слышалось сводящее с ума журчание речки и шелест листвы. И, напрочь лишенные воображения, тюремщики завидовали не тем, кто живет на прохладных склонах гор или вблизи лесов, не воинам, чья служба проходит вдали от гиблых этих мест, или толстосумам — нет, не этим своим соплеменникам завидовали они, а узникам крепости, которые блаженствуют в сырых подвалах, не видят солнца и вдобавок ко всему удостоены еще и охраны.
Другие обитатели крепости, заточенные в нее до скончания дней, были обречены на полное забвение. Никто не имел права вспоминать о них или напоминать. Дерзнувший нарушить священный этот закон ставил свою жизнь под удар. Вот отчего, хотя крепость Анхуш была по сути чем-то призрачным и обреталась только в людском сознании, ее имя повергало всех в ужас и трепет. Потому что этой единственной доселе сказке для взрослых слепо верили.
Между тем в подвалах крепости страдали живые люди. И самое страшное — они давно уже не подозревали о своих страданиях. В полу каждой каморки торчал кол с подвижным кольцом. В кольцо продевали цепь, конец которой опутывал узнику ноги и руки. Узники привыкли к тяжести оков и смирились со своей участью. В их глазах застыло пугающее спокойствие и жуткое безразличие. Время от времени по нескольку дней кряду раздавались отчаянные вопли, но узники и ухом не вели: велика важность, в крепости появился новый жилец. Вскоре неприятный шум прекращался, и вновь отовсюду доносилось мирное и благозвучное по-звякивание железных цепей.
В крепости, не видя друг друга, соседствовали низложенные государи и всяческое отребье, крупные сановники и знаменитые разбойники, убийцы и мятежные князья. В темницах царило совершенное равенство: одинаковые кандалы, одинаковые вретища, одинаковые водянистые похлебки и одинаковые судьбы.
Армянский царь, который потерял все и обрел взамен свое забытое имя, был одним из старожилов крепости Анхуш. Опыт научил его лукавить с роком. Стоило ему почувствовать, что силы на исходе и отчаяние подступит к горлу, он обращался к простейшему средству — днем спал, а ночами бодрствовал. Становился единственным человеком, живущим наособицу. И этим порывал все связи с принятым в крепости распорядком, отделялся от других и создавал своеобычный мир.
Против него на небольшом каменном возвышении стоял спарапет Васак. Шапух приказал содрать с него кожу, набить соломой и поставить перед Аршаком, дабы тот никогда не забывал минувшего. Потому что рано или поздно все узники лишаются воспоминаний и тем спасают себя. На боку у спа-рапета, в знак издевки и унижения, болтались пустые ножны. Его восковое лицо, полые глазницы, обвисшие руки и обветшалое одеяние военачальника не давали Аршаку избавиться от кошмара и мук, притерпеться к ним.
Взгляд царя был тусклым и выдавал умопомешательство. Его плоть давно умерла, и только мысль все еще лихорадочно действовала. День ото дня мир становился все меньше, пока наконец не уместился в нем самом. И мир, уместившийся в одном человеке, казался огромнее и понятней. Еще чуть-чуть, и этот человек уяснит смысл жизни, поймет, зачем родился, для чего страдает, и почему, сотворенный из праха, снова обратится в прах. Он погружался у себя, жил сугубо духовной жизнью, и в его мозгу каждодневно возникали
и рушились новые миры. И он был уверен: кроме него, нет в крепости забвения других живых существ, а в нем столько жизненных сил, что он способен жить и за себя, и за любимого своего спарапета...
Между тем крепость Анхуш и сама-то была призрачна. Но хотя она обреталась только в людском сознании, ее имя повергало всех в ужас и трепет....На воле светло, спарапет. Солнце, зной. Мне рассказал об этом один добрый стражник. У него честные глаза, и едва ли он меня обманул. У людей пересыхает горло. Пот катит с них градом. Они задыхаются, силятся укрыться в собственной тени. А здесь темно, покойно, безопасно. Мы с тобой должны быть благодарны честному и доброму стражнику, который доверил нам такие важные сведения. Лишь после его слов мы оценили свое положение. И бог свидетель, отныне у нас почти нет поводов роптать. Мы достигли той блаженной умиротворенности, которой грезили годами. И которую заслужили. Мы заслужили ее потом на челе, изнурительными своими трудами и бескорыстием.
Мне повезло, Васак: я избавился от одиночества. Ведь жить среди людей - одиноко. Ну а это... Это совершенное, беспредельное одиночество, чистое и первозданное. Это одиночество человека. А то - одиночество царя. Оттого-то я и полюбил свои цепи.
Я многое повидал в жизни. И то, что видел, было или очень хорошим, или очень дурным. Царю не дано середины. Велика была и моя радость, и моя печаль. Глубока была и моя любовь, и моя ненависть. Неужели, по-твоему, эти крайности вообще присущи человеку? Они измотали и состарили меня, обеднили, опустошили мою душу. Я отроду не знал, что это такое - простые, обыкновенные чувства. У меня не было даже имени. Меня именовали «царь» - и только. И друзьями судьба тоже обделила меня... Да и какой безумец согласится стать другом государю? А вот врагов - врагов хоть отбавляй. Я ни разу не попробовал еды, приготовленной руками жены. Не изведал этого удовольствия. А ведь говорят, что нет на свете ничего вкуснее. Никто не пытался увидеть в царе человека. А я бунтовал против этого и зачастую вел себя непотребно. Враги и те не были личными моими врагами. Они тоже враждовали с царем. У меня не было ничего своего. Ведь даже дворец - это не дом, а временное пристанище. Но ужаснее всего, что я когда-либо видел и чувствовал, — это одиночество толпы. Не кого-то одного,
а толпы... Мне казалось, что лишь с толпой смогу я одолеть свое одиночество. А на деле я не только его не одолел, но еще и разделил с толпой ее одиночество. Вот итог нашего с ней союза.
А теперь... Знаешь, о чем я теперь мечтаю? Коснуться той вон стены. Хоть разок до нее дотронуться. Прижаться щекой к сырому камню. Вобрать в себя затхлый запашок мха и прели. Гляди, я могу подойти к трем этим стенам. А к четвертой — ни в какую. Слишком коротка цепь. Гляди, ложусь, тяну руку, тяну что есть мочи — и все впустую... Коротка цепь, коротка!
Что это за крик ? Чей он, этот отчаянный голос ? Ты уловил, это вышел из себя человек, а не царь. Как же мне не любить темницу, воротившую мне собственную душу и личность? Ставшую последним моим приютом, которого никому у меня не отнять... Коротка цепь!
Похлебку еще не принесли. Считают, поди, что царям голод неведом, что цари думают только о других. Но я свободен, спарапет, я невероятно свободен. Свободен безгранично. В жизни не бывал таким свободным. Знаешь, как я это понял? Теперь я не наедаюсь и вечно голоден... Не думай, будто я всегда был так уж обездолен. Не принимай за чистую монету каждое слово спятившего узника. Я был великим и счастливым царем. Моя страна была могущественна и едина. Нахарары жили в мире и согласии. Персия и Византия трепетали передо мной. Император и шах и так и эдак подмазывались к армянскому царю, стремясь подружиться с ним. Слали мне в жены своих сестер. Добивались встреч со мной. Уступали мне свои земли и целые страны. Но что поделаешь, если, не успел я родиться, злые люди выкрали меня из люльки. И подменили... Положили в зыбку другого младенца. И с того дня все пошло кувырком.
Твоя оболочка, Васак, совсем прохудилась. Изнутри выглядывает солома. Когда твоя кожа вконец изотрется, я достану солому, расстелю на полу и улягусь... Ох и мягко будет!
Эй, кто там? Я не вижу тебя. Кто каждый день подбивает меня на побег? Не люблю незнакомых голосов. Я должен увидеть тебя, чтобы поверить твоим посулам. Откуда взяться человеческому голосу, коли нет человека? Может, ты - это посвист ветра, скрип дверей, шорох листьев? Если я только вырвусь отсюда, я, разумеется, щедро тебя отблагодарю. Мои подданные воистину станут передо мной преклоняться. Тогда-то и возникнет настоящая легенда обо мне. Гусаны допоют посвященные их царю песни. Народ сочинит сказку
о своем царе. Но меня, спарапет, разбирает смех. Дай мне всласть посмеяться. Вот так, до слез... Я выдал его. Выдал, как последний негодяй. Потому что поймал себя на преступлении. Почувствовал, что колеблюсь. Взвешиваю и прикидываю. Этот несчастный ставил меня перед выбором. Понуждал опять править страной. Воображаешь, какая наглость, какое бесстыдство! А если на моем троне преспокойно сидит Пап? Уподобиться царю Тирану? Я не мог поступить так, как поступил мой отец, и стать сыну поперек дороги. Хорошо и сделал, что выдал. Вини меня сколько заблагорассудится, все равно я не раскаиваюсь. Пускай зарубит на носу — надо хранить верность царю. И пускай это послужит для иных уроком любви и почитания своего господина.
Поесть так и не принесли... Любопытно, что у них сегодня? То ли похлебка с горохом, то ли пшенка... Хорошо бы похлебка.
Не думай, будто жизнь моя уныла и однообразна. Мне мнится все, что я утратил. Просто действительность разворачивается теперь в другой плоскости. И с какой стати мне сетовать на судьбу, если тут, на новом месте, я счастливей и сильнее? А разве мы с тобой не предавались всю свою жизнь грезам? Как же тогда прикажешь величать вожделенную нашу мечту о едином, сплоченном отечестве? Нашли повседневные усилия и потуги. Перенесенные нами лишения. Нашу безраздельную преданность. Самозабвенные наши труды. Разве не мечте, не грезе посвящалось все это? А свыше вмененная нам в долг неумолимость? Необходимость быть жестоким во имя всеобщего блага? Еще вопрос, кто сердобольнее и совестливее — мы или наши судьи. И уж если мы не погнушались пойти наперекор собственной нашей природе, то не ради ли осуществления наших мечтаний? Но ведь эти мечтания — они были не только нашими. Мы мечтали вместо тысяч и тысяч людей. Мы были жестокосерды, чтобы другие могли быть жалостливы и сердобольны. Мы брали на себя ответственность, чтобы другим жилось спокойно и надежно. А теперь наши мечты принадлежат одним нам. Только мне и только тебе.
Вчера ночью шах призвал меня к себе. Он обратился к звездочетам, прорицающим будущее по движению светил, и спросил, как ему обойтись с армянским царем. Поверить ли моим обещаниям покорности? По их совету Шапух отправил в Армению своих людей на скороходных верблюдах и приказал привезти оттуда землю и воду. Засыпал половину шатра армянской землей и окропил армянской водой, а другую половину не тронул, оставил там землю своей страны.
Я не знал этого, Васак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Армяне же хотели напоследок отомстить врагам, распространить среди них — непосредственных виновников всех этих мук — смертоносную заразу. И поскольку зараза, как назло, не приставала к персам, те так и пребывали в изумлении, не умея объяснить происходящее.
Длань господня обороняла Парандзем — она беспрерывно общалась с умирающими, но не заболевала. Совершенно позабыв о себе, она самоотверженно выполняла обязанности и распорядителя, и врача, и священника. Однако неумолимая смерть беспощадно истребила всех, и через месяц в живых остался лишь один человек, госпожа земли армянской. И она постигла, что это отнюдь не милость божья, но величайшая кара. Стало быть, прошлые грехи все-таки перевесили. А как она старалась искупить их!
Парандзем осталась одна-одинехонька в огромной и пустынной крепости, среди непогребенных покойников. Днем запиралась во дворце, а по ночам, как привидение, блуждала с факелом в руке по улицам, слыша в тишине только эхо собственных шагов. Зажигала все светильники, проверяла запоры на воротах, распахивала закрытые двери, меняла изодранный стрелами царский стяг со златотканым орлом. А так как у нее появилось теперь свободное время, она придирчиво следила за собой, облачалась в приличествующие царице одеяния, тщательно укладывала волосы, украшалась драгоценностями, дабы до последнего мгновения жизни, до последнего своего вздоха остаться достойной звания госпожи земли армянской. То был тяжкий долг, который она исполняла добросовестно и с полным сознанием того, что оберегает честь страны.
Враг с недоумением смотрел, как над крепостью зловеще кружили стаи черных грифов, как безбоязненно они снижались и исчезали за тройными стенами. Но в то же время враг слышал доносящиеся из крепости громкие звуки трубы, бой барабанов и видел на башне новое знамя. По ночам крепость и особенно замок заливало светом, и это рассеивало все сомнения. А иной раз звучали горячие речи царицы, ободряющие и воодушевляющие защитников Артагерса.
Вот и теперь, протрубив в горн и рассыпав барабанную дробь, полуночница-царица с факелом в руке стояла у крепостной стены в проходе между грудами трупов и что было сил выкрикивала со слезами на глазах:
- Мои храбрые воины, я принесла вам радостную весть. Через несколько дней царь Пап будет здесь вместе с императорскими полками. Наши страдания возместит величественная победа. Страна очистится от нечестивых-персов. Предатели понесут неотвратимую кару. Мы отомстим за нашего любимого Аршака, гибнущего в крепости Анхуш. Славою нашего оружия увековечим память о мученике и страсто-
терпце спарапете Васаке. От имени вашего нового и прежнего царя благодарю вас, отважные мои орлы. И обещаю запомнить всех вас поименно. То будет дань любви, уважения и признательности. Да здравствует царь Пап!
Она осеклась, с ужасом уразумев, что ее и впрямь слушают. Ее слушает отменно живой человек. Слушает с огромным вниманием и столь же огромным изумлением. Парандзем не поверила глазам, и ей померещилось, будто это один из мертвецов, чудом воскресший, чтобы не бросать в одиночестве свою царицу и спасти ее, вывести из этого ложного, глупейшего положения. Тот, кто ее слушал, не двигался — обалдело застыл, замер. Должно быть, и он в свой черед не верил глазам. И два сверхподлинных человека, возвышающиеся посреди груды мертвых тел, с недоверием взирали друг на друга, страшась пошевелиться. Это было видение, призрак, порожденный мраком бред.
Парандзем узнала и похолодела. Перед ней стоял Меру-жан — с лицом армянина, с глазами армянина, но в персидском платье. Красавец нахарар из дома Арцруни, которому хорошо известны подземные ходы...
Не сдержав восхищения, Меружан почтительно поклонился царице. То, чему он только что был свидетелем, не укладывалось в голове и превосходило человеческие силы. Тем паче силы слабой, одинокой и беспомощной женщины. Не проронив ни слова, он подошел к воротам, отодвинул громадный засов и,, с трудом толкая, открыл тяжеленный железный створ. Затем, понурившись и не оглядываясь, двинулся прочь и пропал во тьме. Он не желал видеть унижение царицы.
А госпожа земли армянской царица Парандзем с факелом в руке мгновение постояла у открытых ворот, словно выполняя свой последний долг защитницы крепости, а потом, высоко и гордо держа голову, пошла навстречу своей судьбе. Могущественная персидская рать с тысячами своих воинов, с несметным оружием и бесчисленными знаменами спустя тринадцать месяцев после начала осады взяла в плен всего лишь одну женщину. Как она сама о себе говорила, чуть располневшую и чуть повзрослевшую.
Историк повествует:
«Когда царицу Парандзем привели в Персию и представили взору царя царей, тот выразил глубокую признательность своим полководцам. Шапух пожелал надругаться над домом Аршакуни, над армянской страной и царством, а посе-
му приказал созвать свое войско, своих вельмож и низших чиновников и весь народ подвластной ему державы и выставить перед всей этой толпой царицу Армении Парандзем. И повелел построить на площади помост, возвести на помост царицу и дать желающим насильно совершить над ней гнусное совокупление. Так убили царицу Парандзем.
А остальных пленных увели на поселение частью в Сирию и частью в Хужастан».
Крепость Анхуш, которая звалась также крепостью забвения, находилась в Хужастане, по дороге в Тизбон. Путники, как правило, огибали стороной мрачное это сооружение, чураясь встречи с ним. От крепости и пустынных ее окрестностей веяло смертью. Наиничтожные проявления жизни навеки отвратили лицо от этого неприглядного, внушающего ужас уголка земли. Даже дикие травы и кустарники, привыкшие завоевывать пространство повсюду, и те словно бы гнушались этих мест. Змеи, ящерицы и скорпионы, которыми кишмя кишат подобные урочища, бог весть отчего никогда здесь не водились. Во всей округе нельзя было сыскать и пригоршни земли, потому что, куда ни глянь, везде простиралось царство опаленных камней и обожженных солнцем утесов. И казалось, будто утесы и камни воздвигли обелиск убедительной безоговорочной своей победе, будто крепость не рукотворна, а изначально создана самой природой. Только люди выносили эту безжизненную и суровую пустыню, только обитатели крепости — узники и тюремщики.
Яростный зной и постоянная жажда обозлили тюремщиков. Им вечно слышалось сводящее с ума журчание речки и шелест листвы. И, напрочь лишенные воображения, тюремщики завидовали не тем, кто живет на прохладных склонах гор или вблизи лесов, не воинам, чья служба проходит вдали от гиблых этих мест, или толстосумам — нет, не этим своим соплеменникам завидовали они, а узникам крепости, которые блаженствуют в сырых подвалах, не видят солнца и вдобавок ко всему удостоены еще и охраны.
Другие обитатели крепости, заточенные в нее до скончания дней, были обречены на полное забвение. Никто не имел права вспоминать о них или напоминать. Дерзнувший нарушить священный этот закон ставил свою жизнь под удар. Вот отчего, хотя крепость Анхуш была по сути чем-то призрачным и обреталась только в людском сознании, ее имя повергало всех в ужас и трепет. Потому что этой единственной доселе сказке для взрослых слепо верили.
Между тем в подвалах крепости страдали живые люди. И самое страшное — они давно уже не подозревали о своих страданиях. В полу каждой каморки торчал кол с подвижным кольцом. В кольцо продевали цепь, конец которой опутывал узнику ноги и руки. Узники привыкли к тяжести оков и смирились со своей участью. В их глазах застыло пугающее спокойствие и жуткое безразличие. Время от времени по нескольку дней кряду раздавались отчаянные вопли, но узники и ухом не вели: велика важность, в крепости появился новый жилец. Вскоре неприятный шум прекращался, и вновь отовсюду доносилось мирное и благозвучное по-звякивание железных цепей.
В крепости, не видя друг друга, соседствовали низложенные государи и всяческое отребье, крупные сановники и знаменитые разбойники, убийцы и мятежные князья. В темницах царило совершенное равенство: одинаковые кандалы, одинаковые вретища, одинаковые водянистые похлебки и одинаковые судьбы.
Армянский царь, который потерял все и обрел взамен свое забытое имя, был одним из старожилов крепости Анхуш. Опыт научил его лукавить с роком. Стоило ему почувствовать, что силы на исходе и отчаяние подступит к горлу, он обращался к простейшему средству — днем спал, а ночами бодрствовал. Становился единственным человеком, живущим наособицу. И этим порывал все связи с принятым в крепости распорядком, отделялся от других и создавал своеобычный мир.
Против него на небольшом каменном возвышении стоял спарапет Васак. Шапух приказал содрать с него кожу, набить соломой и поставить перед Аршаком, дабы тот никогда не забывал минувшего. Потому что рано или поздно все узники лишаются воспоминаний и тем спасают себя. На боку у спа-рапета, в знак издевки и унижения, болтались пустые ножны. Его восковое лицо, полые глазницы, обвисшие руки и обветшалое одеяние военачальника не давали Аршаку избавиться от кошмара и мук, притерпеться к ним.
Взгляд царя был тусклым и выдавал умопомешательство. Его плоть давно умерла, и только мысль все еще лихорадочно действовала. День ото дня мир становился все меньше, пока наконец не уместился в нем самом. И мир, уместившийся в одном человеке, казался огромнее и понятней. Еще чуть-чуть, и этот человек уяснит смысл жизни, поймет, зачем родился, для чего страдает, и почему, сотворенный из праха, снова обратится в прах. Он погружался у себя, жил сугубо духовной жизнью, и в его мозгу каждодневно возникали
и рушились новые миры. И он был уверен: кроме него, нет в крепости забвения других живых существ, а в нем столько жизненных сил, что он способен жить и за себя, и за любимого своего спарапета...
Между тем крепость Анхуш и сама-то была призрачна. Но хотя она обреталась только в людском сознании, ее имя повергало всех в ужас и трепет....На воле светло, спарапет. Солнце, зной. Мне рассказал об этом один добрый стражник. У него честные глаза, и едва ли он меня обманул. У людей пересыхает горло. Пот катит с них градом. Они задыхаются, силятся укрыться в собственной тени. А здесь темно, покойно, безопасно. Мы с тобой должны быть благодарны честному и доброму стражнику, который доверил нам такие важные сведения. Лишь после его слов мы оценили свое положение. И бог свидетель, отныне у нас почти нет поводов роптать. Мы достигли той блаженной умиротворенности, которой грезили годами. И которую заслужили. Мы заслужили ее потом на челе, изнурительными своими трудами и бескорыстием.
Мне повезло, Васак: я избавился от одиночества. Ведь жить среди людей - одиноко. Ну а это... Это совершенное, беспредельное одиночество, чистое и первозданное. Это одиночество человека. А то - одиночество царя. Оттого-то я и полюбил свои цепи.
Я многое повидал в жизни. И то, что видел, было или очень хорошим, или очень дурным. Царю не дано середины. Велика была и моя радость, и моя печаль. Глубока была и моя любовь, и моя ненависть. Неужели, по-твоему, эти крайности вообще присущи человеку? Они измотали и состарили меня, обеднили, опустошили мою душу. Я отроду не знал, что это такое - простые, обыкновенные чувства. У меня не было даже имени. Меня именовали «царь» - и только. И друзьями судьба тоже обделила меня... Да и какой безумец согласится стать другом государю? А вот врагов - врагов хоть отбавляй. Я ни разу не попробовал еды, приготовленной руками жены. Не изведал этого удовольствия. А ведь говорят, что нет на свете ничего вкуснее. Никто не пытался увидеть в царе человека. А я бунтовал против этого и зачастую вел себя непотребно. Враги и те не были личными моими врагами. Они тоже враждовали с царем. У меня не было ничего своего. Ведь даже дворец - это не дом, а временное пристанище. Но ужаснее всего, что я когда-либо видел и чувствовал, — это одиночество толпы. Не кого-то одного,
а толпы... Мне казалось, что лишь с толпой смогу я одолеть свое одиночество. А на деле я не только его не одолел, но еще и разделил с толпой ее одиночество. Вот итог нашего с ней союза.
А теперь... Знаешь, о чем я теперь мечтаю? Коснуться той вон стены. Хоть разок до нее дотронуться. Прижаться щекой к сырому камню. Вобрать в себя затхлый запашок мха и прели. Гляди, я могу подойти к трем этим стенам. А к четвертой — ни в какую. Слишком коротка цепь. Гляди, ложусь, тяну руку, тяну что есть мочи — и все впустую... Коротка цепь, коротка!
Что это за крик ? Чей он, этот отчаянный голос ? Ты уловил, это вышел из себя человек, а не царь. Как же мне не любить темницу, воротившую мне собственную душу и личность? Ставшую последним моим приютом, которого никому у меня не отнять... Коротка цепь!
Похлебку еще не принесли. Считают, поди, что царям голод неведом, что цари думают только о других. Но я свободен, спарапет, я невероятно свободен. Свободен безгранично. В жизни не бывал таким свободным. Знаешь, как я это понял? Теперь я не наедаюсь и вечно голоден... Не думай, будто я всегда был так уж обездолен. Не принимай за чистую монету каждое слово спятившего узника. Я был великим и счастливым царем. Моя страна была могущественна и едина. Нахарары жили в мире и согласии. Персия и Византия трепетали передо мной. Император и шах и так и эдак подмазывались к армянскому царю, стремясь подружиться с ним. Слали мне в жены своих сестер. Добивались встреч со мной. Уступали мне свои земли и целые страны. Но что поделаешь, если, не успел я родиться, злые люди выкрали меня из люльки. И подменили... Положили в зыбку другого младенца. И с того дня все пошло кувырком.
Твоя оболочка, Васак, совсем прохудилась. Изнутри выглядывает солома. Когда твоя кожа вконец изотрется, я достану солому, расстелю на полу и улягусь... Ох и мягко будет!
Эй, кто там? Я не вижу тебя. Кто каждый день подбивает меня на побег? Не люблю незнакомых голосов. Я должен увидеть тебя, чтобы поверить твоим посулам. Откуда взяться человеческому голосу, коли нет человека? Может, ты - это посвист ветра, скрип дверей, шорох листьев? Если я только вырвусь отсюда, я, разумеется, щедро тебя отблагодарю. Мои подданные воистину станут передо мной преклоняться. Тогда-то и возникнет настоящая легенда обо мне. Гусаны допоют посвященные их царю песни. Народ сочинит сказку
о своем царе. Но меня, спарапет, разбирает смех. Дай мне всласть посмеяться. Вот так, до слез... Я выдал его. Выдал, как последний негодяй. Потому что поймал себя на преступлении. Почувствовал, что колеблюсь. Взвешиваю и прикидываю. Этот несчастный ставил меня перед выбором. Понуждал опять править страной. Воображаешь, какая наглость, какое бесстыдство! А если на моем троне преспокойно сидит Пап? Уподобиться царю Тирану? Я не мог поступить так, как поступил мой отец, и стать сыну поперек дороги. Хорошо и сделал, что выдал. Вини меня сколько заблагорассудится, все равно я не раскаиваюсь. Пускай зарубит на носу — надо хранить верность царю. И пускай это послужит для иных уроком любви и почитания своего господина.
Поесть так и не принесли... Любопытно, что у них сегодня? То ли похлебка с горохом, то ли пшенка... Хорошо бы похлебка.
Не думай, будто жизнь моя уныла и однообразна. Мне мнится все, что я утратил. Просто действительность разворачивается теперь в другой плоскости. И с какой стати мне сетовать на судьбу, если тут, на новом месте, я счастливей и сильнее? А разве мы с тобой не предавались всю свою жизнь грезам? Как же тогда прикажешь величать вожделенную нашу мечту о едином, сплоченном отечестве? Нашли повседневные усилия и потуги. Перенесенные нами лишения. Нашу безраздельную преданность. Самозабвенные наши труды. Разве не мечте, не грезе посвящалось все это? А свыше вмененная нам в долг неумолимость? Необходимость быть жестоким во имя всеобщего блага? Еще вопрос, кто сердобольнее и совестливее — мы или наши судьи. И уж если мы не погнушались пойти наперекор собственной нашей природе, то не ради ли осуществления наших мечтаний? Но ведь эти мечтания — они были не только нашими. Мы мечтали вместо тысяч и тысяч людей. Мы были жестокосерды, чтобы другие могли быть жалостливы и сердобольны. Мы брали на себя ответственность, чтобы другим жилось спокойно и надежно. А теперь наши мечты принадлежат одним нам. Только мне и только тебе.
Вчера ночью шах призвал меня к себе. Он обратился к звездочетам, прорицающим будущее по движению светил, и спросил, как ему обойтись с армянским царем. Поверить ли моим обещаниям покорности? По их совету Шапух отправил в Армению своих людей на скороходных верблюдах и приказал привезти оттуда землю и воду. Засыпал половину шатра армянской землей и окропил армянской водой, а другую половину не тронул, оставил там землю своей страны.
Я не знал этого, Васак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50