Так, может, лучше зажмуриться! Зажму ришься — и никаких крыльев не надо,— усмехнулся Унте. Унте хотел встать, но поскользнулся, снова рухнул в крес ло и, когда падал, заметил, что Даниелюс добродушно смеется над его неуклюжестью. Это еще больше разозлило Унте.— Зря тебе, братец, голову морочу, дурачка из себя строю,— возвысил он голос, поднялся наконец из мягкого кресла.— Что до хуторских деревьев, ты помог нам, это правда. Не все Стропус вырубил. Парочку дубков в поле оставил и стайку берез над Скардуписом пожалел, чему мы душевно рады. Надеемся, и со строительством Дома культуры поможешь. Хоть столько пользы с помощью райкома и господа бога... А вот памятник недостойному человеку поставите. И фабрику небось тоже построите. Все наши подписи, все мольбы, все твои обещания — все псу под хвост. Немногое ты можешь, Даниелюс.
— Я сдержал свое слово: сделал все от меня зависящее, чтобы фабрику построили в другом месте.
— Вот я и говорю: немногое, брат, можешь.
— Я не привык взваливать ношу на чужие плечи. Так поступают только из корысти. Черт знает что творится: люди боятся строек, как чудищ каких-то, словно кто-то хочет всех впихнуть в пасть девятиглавого дракона. А ведь вы как работали в колхозе, так и будете работать. Фабрика и без вас рабочих найдет.
— В том-то и дело, что найдет. Понаедут, нагрянут отовсюду! Ведерко на ночь не оставишь — стащут. Расплодились!
— Чудной ты! Порой так рассуждаешь, аж завидки берут, а порой такое скажешь — ну, мракобес мракобесом. Стыдно! Послушать тебя — самый лучший выход: закрыть фабрики и, скопом взявшись за деревянную соху, землицу пахать. Да, да, за деревянную, потому что где же ты железо добудешь, если всю промышленность к черту!.. Заживешь, стало быть, как в каменном веке: воздух чист, в реках рыбы, а в пущах зверей и птиц прорва, ни тебе автомобилей, ни медобслуживания — попробуй без промышленности обыкновенный шприц сделать. Словом, назад, к тем временам, когда человечество в пеленках лежало.
— Не передергивай, ничего подобного я не говорил.— Унте повернулся к Даниелюсу спиной, собираясь уйти.— Мы с тобой толкуем о строительстве фабрики в Гедвайняй, а ты меня всей промышленностью кроешь.
Даниелюс нетерпеливо развел руками.
— Слышал про обвалы в горах? Обломится, скажем, кусок утеса — и вниз. Катится, катится и увлекает на своем пути другие. Строительство фабрики в Гедвайняй — такой камень, он летит с грохотом вниз, и не один, братец, а с целой грудой. Может, сравнение мое не годится, но я хочу, чтобы ты понял, как смешны те, кто пытается остановить процесс индустриализации. Человечество с самого младенчества двигалось вперед, к более прогрессивным цивилизациям, хотя такие пессимисты, как ты, причитали, что прогресс роет человеку могилу. Впрочем, остановись, застынь он на месте, глядишь, мир и впрямь рухнул бы. Таков закон природы, и мы бессильны что-либо изменить. Есть только два пути — либо в ногу со временем, либо, выпятив грудь, тщетно пытаться задержать его и, следовательно, потерпеть фиаско. Самое большее, что мы можем, это направить поток камней так, чтобы они не летели нам на голову. Не очень-то ты дальновиден, брат мой.
— Сами на себе петлю затягиваем, сами вопим о спасении. Не понимаю...— пожал плечами Унте.
— Так, может, ты возьмешь в толк хоть то, что строительство фабрики в Гедвайняй и вам, дягимайцам, принесет пользу? Я уже не говорю обо всем районе, боюсь, снова не поймешь.
— В прошлый раз ты уверял: получите, мол, горячую воду и кое-что в придачу... Это дело хорошее, но не слишком ли дорого мы за нее заплатим? Как ты понимаешь, не о деньгах речь...
Даниелюс беспомощно покачал головой: дальше вести разговор не имело смысла.
Унте подумал, соглашаясь с братом: «И впрямь не столкуемся. Ни насчет Жгутаса-Жентулиса, ни насчет фабрики. Может, летом в Дягимай приедет Повилас или я к нему на денек выберусь — Повилас меня поймет».
Он холодно поклонился Даниелюсу и затопал к выходу. Но тут двери отворились, и в кабинет вошла Юргита, жена Даниелюса. На ней была черная каракулевая шубка с белой норковой горжеткой, на ногах — элегантные черные сапожки. Из-под белой меховой шапочки выбивались гладкие черные волосы, и на длинных темных ресницах мерцали мелкие капельки растаявшего снега.
— Кого я вижу! Унте! — искренне обрадовалась она, игриво протягивая деверю свою красивую руку.— Шла из редакции, думаю, забегу ненадолго к мужу. Но что у мужа тебя встречу — ей-богу, не ожидала. Мы так редко встречаемся, ну просто стыдно! Теперь уж ты, косолапый, от меня не уйдешь — пойдешь к нам обедать, и все.
Поеживаясь и краснея от застенчивости, Унте несмело улыбнулся, отвечая на бурные приветствия Юргиты. Он испытывал какое-то чувство стыда и неловкости, словно в чем-то провинился перед братом, но ему было до легкого головокружения приятно от прикосновения теплых ласковых пальцев своей невестки.
Да, они и впрямь редко встречаются, смиренно соглашался он с Юргитой. Что правда, то правда. Да, родственникам так не подобает. Но что поделаешь, если все так сложилось: они, дягимайские Гиринисы, тут, в своей деревне, а Даниелюс долгое время вдали от родного дома жил. Теперь, когда его из Дзукии перевели в Епушотас, они, конечно, будут встречаться чаще. В том никаких сомнений нет. Ведь Гиринисы Гиринисам — не чужие люди. Только вот что до сегодняшнего обеда, то... нет, нет, он не может. Было бы очень даже приятно, но, к сожалению, дома дел невпроворот...
— Врунишка! — Юргита кокетливо пригрозила ему пальчиком.— А ну, посмотри мне в глаза. Неправду говоришь. Какие срочные дела в деревне в середине зимы?
— Не упрямься, Унте,— пришел на помощь жене Даниелюс. Пока брат разговаривал с Юргитой, он молча стоял у письменного стола.— Посидим, потолкуем. Наша Алюте замечательные голубцы готовит. Невежливо отказывать даме.
— Нет, не могу. В другой раз. Сынишка хворает,— не сдавался Унте.— Надо помочь Салюте скотину накормить, загон отгородить — скоро свинья опоросится. Прости, брат, прости, невестушка, но как-нибудь в другой раз.
— Что ж, в другой, так в другой,— неохотно уступил Даниелюс и, повернувшись к Юргите, добавил: — Через
год нашему отцу семьдесят пять стукнет. Пора подумать, как его получше поздравить.
— Подумаем. В другой раз встретимся и подумаем.— Унте протянул на прощанье руку и, глядя в упор на Дание-люса, почувствовал, как жаркая волна захлестывает его щеки, багрит затылок и уши.
«В жизни, должно быть, нигде нельзя обойтись без обмана...»
Мог же он в конце концов отведать эти Алютины голубцы. Мог посидеть, потолковать. Поставили бы, наверное, на стол бутылку с каким-нибудь редким напитком. Разговорились бы, вникли бы в суть дела, глядишь, и на сооружение памятника Даниелюс посмотрел бы совсем по-другому. А теперь только обидел родичей, особенно Юргиту. Да, ее, потому что Даниелюсу конечно же меньше всего хотелось, чтобы он, Унте, сидел с ним за одним столом и изгалялся над его добродушными братскими назиданиями. Юргита, ах, эта Юргита!.. Если он одним махом перечислил столько неотложных дел: и то, что сынишка хворает, и то, что свинья скоро опоросится, так в этом только Юргита виновата, хотя сама об этом и не догадывается.
Унте теперь уже не помнит, когда первый раз увидел ее. Правда, в одном он уверен, было это раньше, чем брат разошелся с Ефимьей, первой своей женой, и без всяких обиняков написал родителям о том, что наконец нашел свою женщину, с которой-де сможет счастливо прожить остаток жизни, ибо обоих связывает духовное родство, настоящая любовь.
Старый Гиринис резко ответил, омрачив его счастье: к чему, мол, такие фокусы на исходе пятого десятка — одну бросать, с другой — под венец, словно какой-нибудь птенец желторотый.
Даниелюс пытался переубедить старика, объяснить ему, какие они с Ефимьей чужие, но Йонас Гиринис стоял на своем: нет, не подобает такое серьезному человеку, так поступают ветрогоны; во всяком случае в роду Гиринисов никто себя на посмешище не выставлял.
Сын, обиженный отказом отца, целый год в родной деревне не появлялся, напоминал о своем существовании только скупыми письмами, где словно в отместку всегда приписывал: «самые горячие приветы от меня и от моей Юр гиты».
Унте незлобиво посмеивался над пофыркиваниями отца, не забывал при каждом удобном случае вставить, что когда-то и первую супругу Даниелюса, Ефимью, тот ветретил не очень-то дружелюбно («И надо же было черт знает откуда привезти ее, словно на родине своих девчат нет...»). Но Йонас Гиринис насмешки сына пропускал мимо ушей, ибо свято верил, что жены — не перчатки, и негоже их менять когда заблагорассудится, только господь бог дает и забирает женщину, на все его воля. Не смягчилось сердце старика и тогда, когда Даниелюс со своей новой женой приехал в Дягимай и Юргита сразу же расположила к себе всех. Свойская, веселая, услужливая, остроумная, покладистого нрава, она за короткий срок успела растопить ледяную стену, отделявшую одну семью от другой, поэтому и холодная сдержанность отца казалась не столько естественной, сколько притворной. Старик и сам не мог устоять перед чарами своей невестки.
Унте никогда такой женщины, как Юргита, не видел. Женщины, которая умеет так заразительно смеяться, так стрелять глазками, вовремя найти подходящее слово, от которого на душе становилось тепло-тепло.
В тот давний вечер, когда все улеглись, а Даниелюс со своей женой, впервые приехавшей в деревню, отправились в светелку спать, осоловелый Унте долго бродил по усадьбе, кружил вокруг построек, заросших старыми деревьями, на их блестящей листве причудливо переливались лунные блики. Унте хотелось, чтобы брат скорее убрался, а в другой раз приехал без жены. Но в ту осень он снова появился с Юргитой и двухлетним сыном: отец пригласил их на яблоки. Юргита, разгоряченная, сновала, как девочка, между кухней и уставленным яствами столом, помогая умаявшейся Юстине. И Унте уже не хотелось, чтобы брат с семьей скорее уехал, было приятно, чертовски приятно чувствовать близость Юргиты, слышать ее раскатистый ласковый смех и печальной улыбкой отвечать на ее дружеские взгляды.
— Теперь, когда мы перебрались в ваш район, держись, Унте: прокутим мы все твое хозяйство,— пошутила она.
— Не бойтесь, хватит на всех. Только приезжайте почаще,— ответил Унте и весь покраснел, устыдившись своего горячего приглашения.
— Обязательно приеду. Ведь у вас так хорошо, словно выросла здесь.
В ту ночь, после того как Даниелюс с Юргитой устроились на ночлег в светелке, Унте не потянуло во двор. Он не отправился бродить по усадьбе, а нахохлившись сидел в углу избы и не сводил глаз с Салюте, стелившей постель. Коробили ее полнота, ее толстые икры, угловатые, почти
мужские движения. Но когда она повернулась к нему и улыбнулась доброй, застенчивой улыбкой, выявившей едва заметную ямочку на заплывшем подбородке, Унте стало тоскливо и стыдно.
А ведь был же жаркий летний день и благословенный ливень с молниями во все небо. Была же поездка вдвоем на мотоцикле — мчались из Альгирдишкской пущи, и шумели над их непокрытыми головами дубовые ветки, встревоженные дождем... Да, все это было. Тогда он, Унте, не видел ничего, кроме нее, Салюте, насквозь промокшей девчонки в прилипшем к телу цветастом ситцевом платьице.
— Послушай,— прошептал он, когда они оба легли,— я вспомнил, как мы с тобой познакомились. То есть знать-то я тебя знал давно, но в тот день меня как бы осенило: вот какая мне женушка нужна.
Салюте тихо рассмеялась.
— Куда лезешь? Пьяный ты. Спи.— И ласково шлепнула его по руке.
— Выпить, что ли, нельзя? Ведь родной брат приехал. И потом совсем я не пьяный. Неужто только пьяный может признаться в любви своей женщине? А я тебя... да ты и сама, Салюте, знаешь... Ты для меня самая красивая из всех, кого я только видывал.
Унте казалось, будто из светелки доносятся шепот, шорохи, и, распаленный подозрительными звуками, он шептал жене нежные словечки, страстно ласкал ее, стараясь заглушить то, что будоражило душу.
III
Унте зажмуривается, горестно качает головой, тихонько ругается. Злополучный потолок! Может, только Ляонас Бутгинас не поднял бы его на смех, расскажи ему Унте, какая чертовщина мерещится в собственной спальне. Ну не спятил ли он? В самом деле, чего вчера не остался обедать у брата, чего потом наклюкался, чтобы погасить пожар, пылающий в его душе?
Унте дотягивается до брошенной на подоконник книги — четвертый раз сегодня принимается читать, но даже страницу не одолел.
— Все дрыхнешь? — спрашивает Салюте, просунув голову в дверь кухни.— Уже за полдень. Пора мне на ферму свиней кормить.
«Мог бы помочь, но она обязательно отрубит: не надо».
А свою скотину не забыла?
Неужто, думаешь, я ждать буду, пока книгу про-тешь?
— Старики все еще сидят...
— Не бойся, не налакаются. Это не ты,— жестко бросает Салюте, стоя уже на пороге.
Что за чушь порешь? Я тебе что — Стирта, который каждый день под градусом? — злится Унте.
— И ты голову теряешь. Порой не поймешь, какой бес в тебе сидит. И вчера думала — вернешься из Епушотаса и будешь носом землю рыть.
— Мог бы. Повстречался мне один дружок. Пристал: «Пошли в ресторан!»
— Ну и слава богу, что не поддался... Может, говорю, образумишься...
Унте минуту-другую молчит, уткнув нос в книгу. «Ах, скорей бы она отправилась свиней своих кормить...»
Не дождавшись, пока за Салюте закроются двери, Унте выдыхает:
— А все-таки я добьюсь своего. Дом культуры будет светить на весь Епушотасский район, как храм божий, а Жгутас-Жентулис не дождется памятника.
— Дай-то бог,— усмехается Салюте.— А не повторителя ли история с фабрикой: бегал, носился как угорелый, орал на весь свет, баламутил воду, а что вышло — пшик?
— Вперед не забегай, фабрику еще не построили,— сердится Унте: кому приятно, когда о неудачах напоминают.
— Не построили, так построят.
— Поживем — увидим...
— Может, взорвешь ее? — не унимается Салюте. Ей доставляет большое удовольствие дразнить мужа.
— Чего язык распустила! Марш скорей к своим свиньям — мне пора штаны надевать!
Салюте обиженно хлопает дверьми кухни, а Унте все еще валяется в постели, пытаясь заглушить нахлынувшую обиду. Вот тебе и баба! Вот тебе жена! Послушаешь ее и невольно к рюмке потянешься...
— Сегодня у Мармы горячий денек,— доносится голос отца.— Суббота. Почитай, половина Дягимай в баню нагрянет.
— Банщик, видать, тертый калач,— бормочет Григас. Унте смотрит в книгу, ничего не соображая, потом
швыряет ее на подоконник и вдруг сбрасывает с себя одеяло. Наспех натягивает штаны, влетает в одной сорочке на кухню, а оттуда, умывшись холодной водой, чешет назад в спальню — одеться как следует. И снова возникают видения детства: расписанное морозными узорами окно, летчики Дарюс и Гиренас возле своей «Литуаники» на фотографии, заливистое пение кочета и ленивый лай собак. Старики все еще белят усы пивной пеной. На щеках — багрянец, на душе хорошо, и хмель нисколечко не берет.
— Спишь до обеда, как граф какой,— незлобиво язвит отец.— Может, кофейку с банкухеном?
— На кой такому мужику твой кофеек,— возражает Григас— Ты пивка ему налей, сыру, копченого окорока отрежь. Посидишь с нами, Унте?
— Сесть-то сядет, вот только встанет ли,— говорит Гиринис, опасливо косясь на сына.
— Раз так, то и впрямь присяду!
— Тебе бы только наперекор...— Гиринис разочарованно и печально качает головой.— Возразить бы только...
— Слышал, тебе у брата вчера не шибко повезло,— говорит Григас, подвинув бокал к Унте.— Даниелюс умный мужик, но, видать, не вник в дело.
— Ум у таких знаете где? В заднице,— ухмыляется Унте.— Всё заседают.— И уже почти жалеет: зачем так о брате при чужом человеке?
— Работа такая,— заступается за Даниелюса Григас — Без совещаний, без постановлений шагу не шагнешь. А ты, Унте, молодец, что за культуру взялся. И насчет этого памятника голос поднял. Коли уж делать из человека святого, то пусть он и вправду будет святым.
— Вам обоим только и делать, что гадать, кто святой, а кто так себе — блаженный,— перебивает гостя Гиринис— Ты сына моего не подзуживай, Антанас, он и так, надо или не надо, пускается во все тяжкие.
— Будь у нас Дом культуры — мы бы ого! Город позавидовал бы,— продолжает Григас, не боясь прогневить хозяина.— У кого голова на плечах, тот понимает, что колхозу надо. А то, что Стропус хвостом вертит, не беда, мы его прижмем. Нагрянем скопом и прижмем.
— Хоть один человек нашелся.— Унте поднимает бокал.— За твое здоровье, дядя.— Выпивает до дна, тут же наливает себе снова и под глухое бормотание отца «наперекор, все наперекор» опрокидывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Я сдержал свое слово: сделал все от меня зависящее, чтобы фабрику построили в другом месте.
— Вот я и говорю: немногое, брат, можешь.
— Я не привык взваливать ношу на чужие плечи. Так поступают только из корысти. Черт знает что творится: люди боятся строек, как чудищ каких-то, словно кто-то хочет всех впихнуть в пасть девятиглавого дракона. А ведь вы как работали в колхозе, так и будете работать. Фабрика и без вас рабочих найдет.
— В том-то и дело, что найдет. Понаедут, нагрянут отовсюду! Ведерко на ночь не оставишь — стащут. Расплодились!
— Чудной ты! Порой так рассуждаешь, аж завидки берут, а порой такое скажешь — ну, мракобес мракобесом. Стыдно! Послушать тебя — самый лучший выход: закрыть фабрики и, скопом взявшись за деревянную соху, землицу пахать. Да, да, за деревянную, потому что где же ты железо добудешь, если всю промышленность к черту!.. Заживешь, стало быть, как в каменном веке: воздух чист, в реках рыбы, а в пущах зверей и птиц прорва, ни тебе автомобилей, ни медобслуживания — попробуй без промышленности обыкновенный шприц сделать. Словом, назад, к тем временам, когда человечество в пеленках лежало.
— Не передергивай, ничего подобного я не говорил.— Унте повернулся к Даниелюсу спиной, собираясь уйти.— Мы с тобой толкуем о строительстве фабрики в Гедвайняй, а ты меня всей промышленностью кроешь.
Даниелюс нетерпеливо развел руками.
— Слышал про обвалы в горах? Обломится, скажем, кусок утеса — и вниз. Катится, катится и увлекает на своем пути другие. Строительство фабрики в Гедвайняй — такой камень, он летит с грохотом вниз, и не один, братец, а с целой грудой. Может, сравнение мое не годится, но я хочу, чтобы ты понял, как смешны те, кто пытается остановить процесс индустриализации. Человечество с самого младенчества двигалось вперед, к более прогрессивным цивилизациям, хотя такие пессимисты, как ты, причитали, что прогресс роет человеку могилу. Впрочем, остановись, застынь он на месте, глядишь, мир и впрямь рухнул бы. Таков закон природы, и мы бессильны что-либо изменить. Есть только два пути — либо в ногу со временем, либо, выпятив грудь, тщетно пытаться задержать его и, следовательно, потерпеть фиаско. Самое большее, что мы можем, это направить поток камней так, чтобы они не летели нам на голову. Не очень-то ты дальновиден, брат мой.
— Сами на себе петлю затягиваем, сами вопим о спасении. Не понимаю...— пожал плечами Унте.
— Так, может, ты возьмешь в толк хоть то, что строительство фабрики в Гедвайняй и вам, дягимайцам, принесет пользу? Я уже не говорю обо всем районе, боюсь, снова не поймешь.
— В прошлый раз ты уверял: получите, мол, горячую воду и кое-что в придачу... Это дело хорошее, но не слишком ли дорого мы за нее заплатим? Как ты понимаешь, не о деньгах речь...
Даниелюс беспомощно покачал головой: дальше вести разговор не имело смысла.
Унте подумал, соглашаясь с братом: «И впрямь не столкуемся. Ни насчет Жгутаса-Жентулиса, ни насчет фабрики. Может, летом в Дягимай приедет Повилас или я к нему на денек выберусь — Повилас меня поймет».
Он холодно поклонился Даниелюсу и затопал к выходу. Но тут двери отворились, и в кабинет вошла Юргита, жена Даниелюса. На ней была черная каракулевая шубка с белой норковой горжеткой, на ногах — элегантные черные сапожки. Из-под белой меховой шапочки выбивались гладкие черные волосы, и на длинных темных ресницах мерцали мелкие капельки растаявшего снега.
— Кого я вижу! Унте! — искренне обрадовалась она, игриво протягивая деверю свою красивую руку.— Шла из редакции, думаю, забегу ненадолго к мужу. Но что у мужа тебя встречу — ей-богу, не ожидала. Мы так редко встречаемся, ну просто стыдно! Теперь уж ты, косолапый, от меня не уйдешь — пойдешь к нам обедать, и все.
Поеживаясь и краснея от застенчивости, Унте несмело улыбнулся, отвечая на бурные приветствия Юргиты. Он испытывал какое-то чувство стыда и неловкости, словно в чем-то провинился перед братом, но ему было до легкого головокружения приятно от прикосновения теплых ласковых пальцев своей невестки.
Да, они и впрямь редко встречаются, смиренно соглашался он с Юргитой. Что правда, то правда. Да, родственникам так не подобает. Но что поделаешь, если все так сложилось: они, дягимайские Гиринисы, тут, в своей деревне, а Даниелюс долгое время вдали от родного дома жил. Теперь, когда его из Дзукии перевели в Епушотас, они, конечно, будут встречаться чаще. В том никаких сомнений нет. Ведь Гиринисы Гиринисам — не чужие люди. Только вот что до сегодняшнего обеда, то... нет, нет, он не может. Было бы очень даже приятно, но, к сожалению, дома дел невпроворот...
— Врунишка! — Юргита кокетливо пригрозила ему пальчиком.— А ну, посмотри мне в глаза. Неправду говоришь. Какие срочные дела в деревне в середине зимы?
— Не упрямься, Унте,— пришел на помощь жене Даниелюс. Пока брат разговаривал с Юргитой, он молча стоял у письменного стола.— Посидим, потолкуем. Наша Алюте замечательные голубцы готовит. Невежливо отказывать даме.
— Нет, не могу. В другой раз. Сынишка хворает,— не сдавался Унте.— Надо помочь Салюте скотину накормить, загон отгородить — скоро свинья опоросится. Прости, брат, прости, невестушка, но как-нибудь в другой раз.
— Что ж, в другой, так в другой,— неохотно уступил Даниелюс и, повернувшись к Юргите, добавил: — Через
год нашему отцу семьдесят пять стукнет. Пора подумать, как его получше поздравить.
— Подумаем. В другой раз встретимся и подумаем.— Унте протянул на прощанье руку и, глядя в упор на Дание-люса, почувствовал, как жаркая волна захлестывает его щеки, багрит затылок и уши.
«В жизни, должно быть, нигде нельзя обойтись без обмана...»
Мог же он в конце концов отведать эти Алютины голубцы. Мог посидеть, потолковать. Поставили бы, наверное, на стол бутылку с каким-нибудь редким напитком. Разговорились бы, вникли бы в суть дела, глядишь, и на сооружение памятника Даниелюс посмотрел бы совсем по-другому. А теперь только обидел родичей, особенно Юргиту. Да, ее, потому что Даниелюсу конечно же меньше всего хотелось, чтобы он, Унте, сидел с ним за одним столом и изгалялся над его добродушными братскими назиданиями. Юргита, ах, эта Юргита!.. Если он одним махом перечислил столько неотложных дел: и то, что сынишка хворает, и то, что свинья скоро опоросится, так в этом только Юргита виновата, хотя сама об этом и не догадывается.
Унте теперь уже не помнит, когда первый раз увидел ее. Правда, в одном он уверен, было это раньше, чем брат разошелся с Ефимьей, первой своей женой, и без всяких обиняков написал родителям о том, что наконец нашел свою женщину, с которой-де сможет счастливо прожить остаток жизни, ибо обоих связывает духовное родство, настоящая любовь.
Старый Гиринис резко ответил, омрачив его счастье: к чему, мол, такие фокусы на исходе пятого десятка — одну бросать, с другой — под венец, словно какой-нибудь птенец желторотый.
Даниелюс пытался переубедить старика, объяснить ему, какие они с Ефимьей чужие, но Йонас Гиринис стоял на своем: нет, не подобает такое серьезному человеку, так поступают ветрогоны; во всяком случае в роду Гиринисов никто себя на посмешище не выставлял.
Сын, обиженный отказом отца, целый год в родной деревне не появлялся, напоминал о своем существовании только скупыми письмами, где словно в отместку всегда приписывал: «самые горячие приветы от меня и от моей Юр гиты».
Унте незлобиво посмеивался над пофыркиваниями отца, не забывал при каждом удобном случае вставить, что когда-то и первую супругу Даниелюса, Ефимью, тот ветретил не очень-то дружелюбно («И надо же было черт знает откуда привезти ее, словно на родине своих девчат нет...»). Но Йонас Гиринис насмешки сына пропускал мимо ушей, ибо свято верил, что жены — не перчатки, и негоже их менять когда заблагорассудится, только господь бог дает и забирает женщину, на все его воля. Не смягчилось сердце старика и тогда, когда Даниелюс со своей новой женой приехал в Дягимай и Юргита сразу же расположила к себе всех. Свойская, веселая, услужливая, остроумная, покладистого нрава, она за короткий срок успела растопить ледяную стену, отделявшую одну семью от другой, поэтому и холодная сдержанность отца казалась не столько естественной, сколько притворной. Старик и сам не мог устоять перед чарами своей невестки.
Унте никогда такой женщины, как Юргита, не видел. Женщины, которая умеет так заразительно смеяться, так стрелять глазками, вовремя найти подходящее слово, от которого на душе становилось тепло-тепло.
В тот давний вечер, когда все улеглись, а Даниелюс со своей женой, впервые приехавшей в деревню, отправились в светелку спать, осоловелый Унте долго бродил по усадьбе, кружил вокруг построек, заросших старыми деревьями, на их блестящей листве причудливо переливались лунные блики. Унте хотелось, чтобы брат скорее убрался, а в другой раз приехал без жены. Но в ту осень он снова появился с Юргитой и двухлетним сыном: отец пригласил их на яблоки. Юргита, разгоряченная, сновала, как девочка, между кухней и уставленным яствами столом, помогая умаявшейся Юстине. И Унте уже не хотелось, чтобы брат с семьей скорее уехал, было приятно, чертовски приятно чувствовать близость Юргиты, слышать ее раскатистый ласковый смех и печальной улыбкой отвечать на ее дружеские взгляды.
— Теперь, когда мы перебрались в ваш район, держись, Унте: прокутим мы все твое хозяйство,— пошутила она.
— Не бойтесь, хватит на всех. Только приезжайте почаще,— ответил Унте и весь покраснел, устыдившись своего горячего приглашения.
— Обязательно приеду. Ведь у вас так хорошо, словно выросла здесь.
В ту ночь, после того как Даниелюс с Юргитой устроились на ночлег в светелке, Унте не потянуло во двор. Он не отправился бродить по усадьбе, а нахохлившись сидел в углу избы и не сводил глаз с Салюте, стелившей постель. Коробили ее полнота, ее толстые икры, угловатые, почти
мужские движения. Но когда она повернулась к нему и улыбнулась доброй, застенчивой улыбкой, выявившей едва заметную ямочку на заплывшем подбородке, Унте стало тоскливо и стыдно.
А ведь был же жаркий летний день и благословенный ливень с молниями во все небо. Была же поездка вдвоем на мотоцикле — мчались из Альгирдишкской пущи, и шумели над их непокрытыми головами дубовые ветки, встревоженные дождем... Да, все это было. Тогда он, Унте, не видел ничего, кроме нее, Салюте, насквозь промокшей девчонки в прилипшем к телу цветастом ситцевом платьице.
— Послушай,— прошептал он, когда они оба легли,— я вспомнил, как мы с тобой познакомились. То есть знать-то я тебя знал давно, но в тот день меня как бы осенило: вот какая мне женушка нужна.
Салюте тихо рассмеялась.
— Куда лезешь? Пьяный ты. Спи.— И ласково шлепнула его по руке.
— Выпить, что ли, нельзя? Ведь родной брат приехал. И потом совсем я не пьяный. Неужто только пьяный может признаться в любви своей женщине? А я тебя... да ты и сама, Салюте, знаешь... Ты для меня самая красивая из всех, кого я только видывал.
Унте казалось, будто из светелки доносятся шепот, шорохи, и, распаленный подозрительными звуками, он шептал жене нежные словечки, страстно ласкал ее, стараясь заглушить то, что будоражило душу.
III
Унте зажмуривается, горестно качает головой, тихонько ругается. Злополучный потолок! Может, только Ляонас Бутгинас не поднял бы его на смех, расскажи ему Унте, какая чертовщина мерещится в собственной спальне. Ну не спятил ли он? В самом деле, чего вчера не остался обедать у брата, чего потом наклюкался, чтобы погасить пожар, пылающий в его душе?
Унте дотягивается до брошенной на подоконник книги — четвертый раз сегодня принимается читать, но даже страницу не одолел.
— Все дрыхнешь? — спрашивает Салюте, просунув голову в дверь кухни.— Уже за полдень. Пора мне на ферму свиней кормить.
«Мог бы помочь, но она обязательно отрубит: не надо».
А свою скотину не забыла?
Неужто, думаешь, я ждать буду, пока книгу про-тешь?
— Старики все еще сидят...
— Не бойся, не налакаются. Это не ты,— жестко бросает Салюте, стоя уже на пороге.
Что за чушь порешь? Я тебе что — Стирта, который каждый день под градусом? — злится Унте.
— И ты голову теряешь. Порой не поймешь, какой бес в тебе сидит. И вчера думала — вернешься из Епушотаса и будешь носом землю рыть.
— Мог бы. Повстречался мне один дружок. Пристал: «Пошли в ресторан!»
— Ну и слава богу, что не поддался... Может, говорю, образумишься...
Унте минуту-другую молчит, уткнув нос в книгу. «Ах, скорей бы она отправилась свиней своих кормить...»
Не дождавшись, пока за Салюте закроются двери, Унте выдыхает:
— А все-таки я добьюсь своего. Дом культуры будет светить на весь Епушотасский район, как храм божий, а Жгутас-Жентулис не дождется памятника.
— Дай-то бог,— усмехается Салюте.— А не повторителя ли история с фабрикой: бегал, носился как угорелый, орал на весь свет, баламутил воду, а что вышло — пшик?
— Вперед не забегай, фабрику еще не построили,— сердится Унте: кому приятно, когда о неудачах напоминают.
— Не построили, так построят.
— Поживем — увидим...
— Может, взорвешь ее? — не унимается Салюте. Ей доставляет большое удовольствие дразнить мужа.
— Чего язык распустила! Марш скорей к своим свиньям — мне пора штаны надевать!
Салюте обиженно хлопает дверьми кухни, а Унте все еще валяется в постели, пытаясь заглушить нахлынувшую обиду. Вот тебе и баба! Вот тебе жена! Послушаешь ее и невольно к рюмке потянешься...
— Сегодня у Мармы горячий денек,— доносится голос отца.— Суббота. Почитай, половина Дягимай в баню нагрянет.
— Банщик, видать, тертый калач,— бормочет Григас. Унте смотрит в книгу, ничего не соображая, потом
швыряет ее на подоконник и вдруг сбрасывает с себя одеяло. Наспех натягивает штаны, влетает в одной сорочке на кухню, а оттуда, умывшись холодной водой, чешет назад в спальню — одеться как следует. И снова возникают видения детства: расписанное морозными узорами окно, летчики Дарюс и Гиренас возле своей «Литуаники» на фотографии, заливистое пение кочета и ленивый лай собак. Старики все еще белят усы пивной пеной. На щеках — багрянец, на душе хорошо, и хмель нисколечко не берет.
— Спишь до обеда, как граф какой,— незлобиво язвит отец.— Может, кофейку с банкухеном?
— На кой такому мужику твой кофеек,— возражает Григас— Ты пивка ему налей, сыру, копченого окорока отрежь. Посидишь с нами, Унте?
— Сесть-то сядет, вот только встанет ли,— говорит Гиринис, опасливо косясь на сына.
— Раз так, то и впрямь присяду!
— Тебе бы только наперекор...— Гиринис разочарованно и печально качает головой.— Возразить бы только...
— Слышал, тебе у брата вчера не шибко повезло,— говорит Григас, подвинув бокал к Унте.— Даниелюс умный мужик, но, видать, не вник в дело.
— Ум у таких знаете где? В заднице,— ухмыляется Унте.— Всё заседают.— И уже почти жалеет: зачем так о брате при чужом человеке?
— Работа такая,— заступается за Даниелюса Григас — Без совещаний, без постановлений шагу не шагнешь. А ты, Унте, молодец, что за культуру взялся. И насчет этого памятника голос поднял. Коли уж делать из человека святого, то пусть он и вправду будет святым.
— Вам обоим только и делать, что гадать, кто святой, а кто так себе — блаженный,— перебивает гостя Гиринис— Ты сына моего не подзуживай, Антанас, он и так, надо или не надо, пускается во все тяжкие.
— Будь у нас Дом культуры — мы бы ого! Город позавидовал бы,— продолжает Григас, не боясь прогневить хозяина.— У кого голова на плечах, тот понимает, что колхозу надо. А то, что Стропус хвостом вертит, не беда, мы его прижмем. Нагрянем скопом и прижмем.
— Хоть один человек нашелся.— Унте поднимает бокал.— За твое здоровье, дядя.— Выпивает до дна, тут же наливает себе снова и под глухое бормотание отца «наперекор, все наперекор» опрокидывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60