Не по заслугам строга она и к себе.
...Вскоре после того, как «Цветы девицы Флоры» были опубликованы, в редакцию журнала стали приходить письма. Два из них я здесь приведу.
Первое меня чрезвычайно обрадовало:
«Дорогая Инна Гофф!
Извините, не знаю Вашего отчества. Прочла Ваш... рассказ в «Юности», посвященный отношениям, вернее, эпизоду в отношениях моей бабушки Лидии Алексеевны Авдловой с Антоном Павловичем Чеховым, и захотелось поблагодарить Вас за ту лиричность и нежность в интерпретации этого эпизода, просто за то, что Вы ее полюбили и как-то по-своему, но очень трогательно осмыслили и захотели осмыслить их взаимоотношения.
...Вы, верно... знаете, что не все поверили бабушкиным воспоминаниям. Тем более мне было приятно прочесть Ваш рассказ, почувствовать тепло и взволнованность в Ваших строках... Если Вас интересуют потомки...»
Далее следовало приглашение. Было указано два телефона, домашний и служебный — Института русского языка Академии наук СССР.
И стояла подпись — Н. Авилова.
Второе письмо меня озадачило:
«Главному редактору журнала «Юность» тов. Полевому.
Уважаемый Борис Николаевич!
В номере девять журнала «Юность» за сентябрь 1965 года я прочел статью Инны Гофф «Цветы девицы Флоры».
Не откажите в любезности сообщить Вашим читателям, что сестра Антона Павловича Мария Павловна при жизни не один раз говорила мне, что со стороны Чехова никогда не было никаких серьезных чувств к Л. А. Авиловой, что она желаемое приняла за действительность и в изложении ряда фактов не была точна.
С уважением С. М . Чехов.
6 октября 1965 г.».
Вот таких два письма в ответ на мою «статью». Борьба не утихла. Впрочем, я поняла это, натолкнувшись на отзыв одного из трех рецензентов, решавших судьбу моего рассказа,— сторонника версии Марии Павловны.
А я-то обрадовалась, узнав, что И. А. Бунин высоко оценил прочитанные им воспоминания Авиловой.
Я прочла это, когда рассказ был уже написан, и решила, что ссылка на Бунина обескуражит каждого. Но, оказалось, этого недостаточно. Слишком велик авторитет Марии Павловны Чеховой. Да и как ей не быть авторитетом, сестре и другу, столько сделавшей для Антона Павловича при его жизни и еще более после его смерти. Разве сама я не подчинилась в свое время ее влиянию, не подвергла сомнению рассказанное Авиловой, прочтя в предисловии к сборнику воспоминаний о Чехове: «В особой оговорке нуждаются мемуары писательницы Авиловой... Ее воспоминания дают ряд достоверных сведений, в частности о той среде, которая окружала Чехова во время его приездов в Петербург, о первых постановках его пьес в петербургских театрах, уточняют некоторые данные биографии писателя. При всем этом нельзя не отметить чрезмерную субъективность и односторонность автора в освещении материала, связанного с Чеховым. Едва ли также можно считать вполне достоверным, что свои отношения к Авиловой Чехов выразил в рассказе «О любви» ...»
Второе издание воспоминаний современников о Чехове вышло в свет в пятьдесят четвертом году, автор предисловия повторяет уже знакомую нам оценку Марии Павловны. Его не вполне ловкая фраза — либо отношение к Авиловой, либо отношения с Авиловой — погасила тогда мой интерес к напечатанному, я проглядела эти страницы бегло, с раздражением: как можно, думала я, сочинять, фантазировать, придумывать свой роман с Чеховым!..
Я многие годы не возвращалась к мемуарам Авиловой, помещенным в книге, пролистывала их, пока однажды в воспоминаниях Ивана Щеглова не обнаружила ее цветы. Щеглов, посетивший Чехова в больнице, прилежно передает разговор о цветах, свои вопросы и ответы Антона Павловича:
«...и вазочка с букетом живых цветов.
— А это у вас от кого? — кивнул я на букет, украшавший больничный столик.— Наверное, какая-нибудь московская поклонница?»
Я замерла, прочтя этот вопрос.
«— И не угадали: не поклонница, а поклонник. Да еще вдобавок московский богатей, миллионер.— Чехов помолчал и горько усмехнулся: — Небось и букет преподнес, и короб всяких комплиментов, а попроси у этого самого поклонника «десятку» взаймы — ведь не даст! Знаю я их, этих поклонников!
Мы оба помолчали.
— А знаете ли, кто у меня вчера здесь был? — неожиданно и с видимым удовольствием вставил Чехов.— Вот сидел на этом самом месте, где вы теперь сидите.
— Не догадываюсь.
— Лев Толстой!»
Между тем Лев Толстой посетил Антона Павловича 28 марта, Щеглов же — 5 апреля.
Чехов уводит от разговора о цветах.
Но Иван Щеглов, приняв на веру слова Чехова о миллионере, делает вывод: среди поклонников не нашлось ни единого, который догадался бы «позабыть» на больничном чеховском столике... чек на необходимую сумму для поездки за границу.
В рассказе «Цветы девицы Флоры» приведен этот эпизод — ключ к моей догадке о глубоком чувстве, которое приходилось скрывать1.
В редакции журнала письмо племянника Чехова передали мне с просьбой ему ответить. Сохранилась копия моего ответа. Приведу его здесь полностью, так как это ответ не только ему.
«Уважаемый Сергей Михайлович!
Борис Николаевич Полевой передал мне Ваше письмо по поводу моего рассказа (именно рассказа, а не «статьи», как пишете Вы) «Цветы девицы Флоры». Это разница существенная, так как статья требует большей аргументации и тем отличается от лирического рассказа, навеянного
1 Рассказ-исследование о роли Л. А. Авиловой в жизнь А. П. Чехова создавался постепенно, на протяжении ряда лет.
К находкам более ранним прибавлялись новые. Этим объясняются некоторые неизбежные повторы.
мыслями о Чехове и открытиями, пусть очень скромными, пристального читателя материалов «вокруг Чехова».
В свою очередь, хочу Вам сообщить, что эти материалы показывают, что Антон Павлович не всегда был до конца откровенен даже с Марией Павловной, которую очень любил. Возможно, эта любовь и оберегала покой сестры, пока это было возможно. То есть до того самого момента, когда истина уже непременно должна была обнаружиться. Вспомните столь неожиданную для самых близких женитьбу Антона Павловича, переживания Марии Павловны, вьь званные ею.
Есть и другие примеры, говорящие о том, что личная, мужская жизнь Чехова не всегда была известна его сестре. Ссылаться исключительно на мнение Марии Павловны в таких тонких и сложных вещах, как чувство, испытываемое одним человеком к другому, тем более мужчины к женщине, несколько странно.
Скрытность Антона Павловича оставила много белых пятен в его, казалось бы, так хорошо изученной биографии. Пытаться как-то восполнить эти пробелы, изучая творчество, архивы и переписку Чехова, дело, по-моему, нужное. Ибо «хрестоматийный глянец» сложившихся суждений часто мешает живому делу поисков в литературе».
Теперь, спустя пятнадцать лет, мое знакомство с Лидией Алексеевной Авиловой углубилось, стало ближе. Возникло такое чувство — близкого знакомства.
Это случилось одновременно с выходом в свет моей новой книги «Знакомые деревья». В ней я впервые поместила свой рассказ о цветах «девицы Флоры» так когда-то шутливо представил ее Чехову муж сестры Авиловой С. Н. Худеков, издатель «Петербургской газеты».
В прежние мои сборники этот рассказ не ложился, тут же был особый раздел моих записок и размышлений и даже новая работа, тоже связанная с именем Чехова,— «Вчера он был у нас... (Вокруг одного письма)».
Звонок внучки Авиловой я вначале связала с выходом моей книги. Но это было только совпадение.
Папка с рукописью — «Авилова Лидия Алексеевна. Воспоминания, дневник». Более двухсот страниц искренней исповеди. Отсвет этих записок, прочитанных теперь впервые, лег и на мой давний рассказ, кое-что в нем осветив по-иному. В нем тоже, думала я теперь, она такая, какой сама представилась нам. Ее взгляд на себя и события по прошествии многих лет.
Взгляд из того далека, когда о себе уже можно писать отстранясь, не «я», а «она», что порой и делает Авилова в своих записках.
«Я добросовестно искренна»,— говорит она, боясь допустить «вдохновение» в свои тетрадки. Прежде всего здесь она сама, вся ее трудная, долгая жизнь. И главное в этой жизни — две чаши весов, две ее большие любви.
Любовь к Чехову и любовь к своим детям. Была постоянная боль.
«Две натянутых, напряженных струны»,—- скажет она спустя годы.
И в другом месте:
«Вот взяла и перечла сегодня эту тетрадь. Когда я писала ее? Давно. Любовь. О любви. В семьдесят четыре года (скоро будет) я думаю о любви. И думаю я, что я ее никогда не знала.
...Была ли у меня влюбленность в Чехова? Конечно, была, но такая подавленная, такая загнанная! Одна боль...» (запись в дневнике).
Ей семьдесят три года, и она называет влюбленностью то, что прежде звала любовью. Но слово боль выдает ее. Боль осталась.
Иван Алексеевич Бунин по прочтении ее мемуаров пишет:
«А ведь до сих пор многие думают, что Чехов никогда не испытал большого чувства. Так думал когда-то и я.
Теперь же твердо скажу: испытал! Испытал к Лидии Алексеевне Авиловой».
И далее: «Чувствую, что некоторые спросят: а можно ли всецело доверять ее воспоминаниям?
Лидия Алексеевна была необыкновенно правдива. Она не скрывала даже тех отрицательных замечаний, которые делал Чехов по поводу ее писаний, как и замечаний о ней самой. Редкая женщина!»
И еще: «А сколько лет она молчала. Ни единым словом не намекнула при жизни (ведь я с ней встречался) о своей любви...»
Так писал Бунин в своей неоконченной книге «Чехов», отрывки из которой помещены в девятом томе собрания его сочинений.
Допускаю вопрос: а можно ли всецело доверять Бунину?
Почему Бунину, а не Марии Павловне?
Пусть ответит на этот вопрос сама Мария Павловна Чехова:
«Вы просили меня указать Вам кого-нибудь, кто бы мог написать биографию моего покойного брата, и, если Вы помните, я советовала Вам Ивана Алексеевича Бунина. И теперь советую его же и даже прошу. Лучше его никто не напишет, он очень хорошо знал покойного, понимал его и может беспристрастно к этому делу приступить...» (письмо М. П. Чеховой П. В. Быкову от 10 мая 1911 года).
Последуем совету Марии Павловны и поверим И. А. Бунину. Ведь все дело именно в этом — б е с п р и -страстно.
Среди заметок Бунина об Авиловой есть одна фраза недописанная, прерванная на середине: «А вся жизнь ее поистине глубокой любви к Чехову, трагической даже и по...»
На этом месте отвлекли, прервали, так и осталось. Рискну продолжить: «...трагической даже и после смерти Чехова, когда ее имя было отторгнуто от него, вытеснено другими именами, насильственно утвержденными...»
Да простит меня Иван Алексеевич Бунин, если намеревался сказать другое.
Но это — напрашивается.
«Разве можно после опубликования воспоминаний Авиловой серьезно говорить о Лике Мизиновой» (И. А. Бунин).
Бунин судит беспристрастно.
Он был частым гостем Марии Павловны, Ма-Па, как он звал ее дружески, и после кончины Антона Павловича. Они много, подолгу беседовали. Результатом собственных впечатлений и этих бесед с его сестрой явились воспоминания Бунина о Чехове, напечатанные в сборнике товарищества «Знание» за 1904 год (вышел в девятьсот пятом году). Много лет спустя Бунин сделал на этом сборнике надпись, перечеркнув то, что писал когда-то: «Написано сгоряча, плохо и кое-где совсем неверно благодаря Марье Павловне, давшей мне, по мещанской стыдливости, это неверное».
Замечание не вполне справедливо. Беседуя с ним, Мария Павловна не догадывалась о существовании у брата другой, скрытой жизни. Она искренне заявила Лику Мизинову на роль лирической героини в жизни брата. Лика была ее подругой, подругой всей чеховской семьи: «привези Лику», «приехала Лика» — то и дело встречаем в письмах Чехова.
«Кукуруза души моей», «канталупа» — таковы нежные прозвища, которыми Чехов награждает «милую Лику», «Лику сю».
С января девяносто пятого года письма Чехова Лидии Стахиевне становятся суше, деловитей, перерывы между письмами все длиннее. В них все чаще постскриптумы:
«Маша просит, чтобы Вы привезли 2 пары перчаток и духов» (январь 1895 года);
«Милая Лика, так как Вы приедете к нам встречать Новый год, то позвольте дать Вам поручение: на Тверской у Андреева купите четверть (бутыль) красного вина Кристи № 17 и привезите. Только не выпейте дорогой, прошу Вас. Если не привезете, то мы без вина!!!
Будьте здоровы, канталупа». И внизу после даты: «За вино я отдам».
Он серьезно влюблен. Все нагнетается, потому что надо от всех скрывать. И это томит. Как позднее будет томить Гурова в «Даме с собачкой».
Чехов чуть не проговаривается в черновике письма жене Суворина, с которой в ту пору был близко дружен, объясняя ей свое бегство из Петербурга после провала «Чайки». Там есть строчка без всякой связи с другими: «Представьте, я чувствую, что я влюблен» (черновик письма от 19 октября 1896 года, Мелихово).
В беловом тексте эта строчка отсутствует.
Кто она, в любви к которой признается Чехов и сам же это вычеркивает? Не та ли, которой он обещал ответить со сцены на многое?
Та, что послала ему брелок с зашифрованными словами: «Если тебе понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее»,— и сидела «в амфитеатре, с правого края, около двери» на первом ужасном представлении «Чайки». Вспыхивала и бледнела, ожидая обещанного им ответа.
Его отчаянье от провала спектакля усиливалось от ее присутствия в зале. Услышала она его? Поняла?..
Он ей ответил — на многое — устами Тригорина.
Это ей, пишущей рассказы, он исповедуется в том, что есть жизнь писателя,— «я должен писать, я должен писать, я должен...».
Устами Тригорина он обращается к ней: «...и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни. Разве я не сумасшедший?..»
Это ее, а не Нину Заречную благодарит он устами Тригорина за брелок: «Как грациозно! Прелестный подарок!»
И столько раз, почти назойливо, произносит сам начертанное на брелоке — чтобы она запомнила: «Страни цы 121, строки И и 12...»
И она запомнила. Сквозь хаос провала, сквозь возмущение и хохот, мешавшие слушать, для нее звучало: «Страница 121, строки 11 и 12...»
Вернувшись домой, она прочитала его ответ в томике своих рассказов: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается». Это не был ответ на многое. Лишь на то, что он получил ее брелок и знал, с кем пьет шампанское в день маскарада в суворинской ложе.
Сосредоточась на этом, запоминая страницу и строчки, она упустила другое. Ответ Чехова был многозначен. Монолог Тригорина необычайно серьезен для самого Тригорина. Можно сказать, Тригорипу поручено здесь высказать мысли Чехова. Ему же, Тригорину, поручено произнести слова благодарности и любви.
Вспомним еще несколько его реплик.
«Т р и г о р и н. ...(В раздумье.) Отчего в этом призыве чистой души послышалась мне печаль и мое сердце так болезненно сжалось?»
Ответ на ее брелок. Ее — не Заречной.
«Три гор и н. Такой любви я не испытал еще».
И дальше, отзываясь на слова Нины Заречной: «Мы увидимся в Москве»,— Чехов как бы подсказывает ей их будущую встречу устами Тригорина: «Остановитесь в «Славянском базаре»... Дайте мне тотчас же знать».
Подсказана их неудачная встреча в Москве. От премьеры «Чайки» до того рокового марта менее полугода. (Встреча в «Славянском базаре» состоялась позднее у Гурова и Анны Сергеевны в «Даме с собачкой».)
...Он приехал в Москву, как они с ней условились, несмотря на го что всю ночь не спал,— мешал сильный кашель. В письме к Лидии Алексеецне Авиловой он написал: «. .задержать меня дома может только болезнь».
Но и болезнь не задержала его...
Он остановился в гостинице «Большая Московская», может быть, потому, что в «Славянском базаре» жил Суворин, а ему не хотелось лишних свидетелей. В тот же день он послал ей записку с посыльным с просьбой прийти к нему ввиду его нездоровья. Но когда обедал с Сувориным в «Эрмитаже», пошла кровь горлом...
Суворин увез его к себе, и его мучило, кроме всего прочею, еще и незнанье, получила ли она его записку, придет ли к нему...
Пролежав в номере Суворина больше суток, он вернулся к себе в «Большую Московскую».
«Надо знать, что 24 утром, когда я еще спал, Чехов оделся, разбудил меня и сказал, что уходит к себе в отель. Как я ни уговаривал его остаться, он ссылался на то, что получено много писем, что со многими ему надо видеться и т. д.» (из дневника Суворина).
Вернувшись утром к себе в гостиницу, он не нашел ответа от той, к которой спешил.
Он не знал, что она уже была у него, отправив с тем же посыльным ответ, что будет вечером. В восемь часов. Не знал, что, не застав его, она ушла обиженная, оскорбленная. Ушла, отыскав среди прочей нераспечатанной почты свою записку и унеся с собой.
Больной и слабый, он снова шлет ей записку — сообщает о случившемся и кончает словами: «...пролежал более суток — и теперь дома, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
...Вскоре после того, как «Цветы девицы Флоры» были опубликованы, в редакцию журнала стали приходить письма. Два из них я здесь приведу.
Первое меня чрезвычайно обрадовало:
«Дорогая Инна Гофф!
Извините, не знаю Вашего отчества. Прочла Ваш... рассказ в «Юности», посвященный отношениям, вернее, эпизоду в отношениях моей бабушки Лидии Алексеевны Авдловой с Антоном Павловичем Чеховым, и захотелось поблагодарить Вас за ту лиричность и нежность в интерпретации этого эпизода, просто за то, что Вы ее полюбили и как-то по-своему, но очень трогательно осмыслили и захотели осмыслить их взаимоотношения.
...Вы, верно... знаете, что не все поверили бабушкиным воспоминаниям. Тем более мне было приятно прочесть Ваш рассказ, почувствовать тепло и взволнованность в Ваших строках... Если Вас интересуют потомки...»
Далее следовало приглашение. Было указано два телефона, домашний и служебный — Института русского языка Академии наук СССР.
И стояла подпись — Н. Авилова.
Второе письмо меня озадачило:
«Главному редактору журнала «Юность» тов. Полевому.
Уважаемый Борис Николаевич!
В номере девять журнала «Юность» за сентябрь 1965 года я прочел статью Инны Гофф «Цветы девицы Флоры».
Не откажите в любезности сообщить Вашим читателям, что сестра Антона Павловича Мария Павловна при жизни не один раз говорила мне, что со стороны Чехова никогда не было никаких серьезных чувств к Л. А. Авиловой, что она желаемое приняла за действительность и в изложении ряда фактов не была точна.
С уважением С. М . Чехов.
6 октября 1965 г.».
Вот таких два письма в ответ на мою «статью». Борьба не утихла. Впрочем, я поняла это, натолкнувшись на отзыв одного из трех рецензентов, решавших судьбу моего рассказа,— сторонника версии Марии Павловны.
А я-то обрадовалась, узнав, что И. А. Бунин высоко оценил прочитанные им воспоминания Авиловой.
Я прочла это, когда рассказ был уже написан, и решила, что ссылка на Бунина обескуражит каждого. Но, оказалось, этого недостаточно. Слишком велик авторитет Марии Павловны Чеховой. Да и как ей не быть авторитетом, сестре и другу, столько сделавшей для Антона Павловича при его жизни и еще более после его смерти. Разве сама я не подчинилась в свое время ее влиянию, не подвергла сомнению рассказанное Авиловой, прочтя в предисловии к сборнику воспоминаний о Чехове: «В особой оговорке нуждаются мемуары писательницы Авиловой... Ее воспоминания дают ряд достоверных сведений, в частности о той среде, которая окружала Чехова во время его приездов в Петербург, о первых постановках его пьес в петербургских театрах, уточняют некоторые данные биографии писателя. При всем этом нельзя не отметить чрезмерную субъективность и односторонность автора в освещении материала, связанного с Чеховым. Едва ли также можно считать вполне достоверным, что свои отношения к Авиловой Чехов выразил в рассказе «О любви» ...»
Второе издание воспоминаний современников о Чехове вышло в свет в пятьдесят четвертом году, автор предисловия повторяет уже знакомую нам оценку Марии Павловны. Его не вполне ловкая фраза — либо отношение к Авиловой, либо отношения с Авиловой — погасила тогда мой интерес к напечатанному, я проглядела эти страницы бегло, с раздражением: как можно, думала я, сочинять, фантазировать, придумывать свой роман с Чеховым!..
Я многие годы не возвращалась к мемуарам Авиловой, помещенным в книге, пролистывала их, пока однажды в воспоминаниях Ивана Щеглова не обнаружила ее цветы. Щеглов, посетивший Чехова в больнице, прилежно передает разговор о цветах, свои вопросы и ответы Антона Павловича:
«...и вазочка с букетом живых цветов.
— А это у вас от кого? — кивнул я на букет, украшавший больничный столик.— Наверное, какая-нибудь московская поклонница?»
Я замерла, прочтя этот вопрос.
«— И не угадали: не поклонница, а поклонник. Да еще вдобавок московский богатей, миллионер.— Чехов помолчал и горько усмехнулся: — Небось и букет преподнес, и короб всяких комплиментов, а попроси у этого самого поклонника «десятку» взаймы — ведь не даст! Знаю я их, этих поклонников!
Мы оба помолчали.
— А знаете ли, кто у меня вчера здесь был? — неожиданно и с видимым удовольствием вставил Чехов.— Вот сидел на этом самом месте, где вы теперь сидите.
— Не догадываюсь.
— Лев Толстой!»
Между тем Лев Толстой посетил Антона Павловича 28 марта, Щеглов же — 5 апреля.
Чехов уводит от разговора о цветах.
Но Иван Щеглов, приняв на веру слова Чехова о миллионере, делает вывод: среди поклонников не нашлось ни единого, который догадался бы «позабыть» на больничном чеховском столике... чек на необходимую сумму для поездки за границу.
В рассказе «Цветы девицы Флоры» приведен этот эпизод — ключ к моей догадке о глубоком чувстве, которое приходилось скрывать1.
В редакции журнала письмо племянника Чехова передали мне с просьбой ему ответить. Сохранилась копия моего ответа. Приведу его здесь полностью, так как это ответ не только ему.
«Уважаемый Сергей Михайлович!
Борис Николаевич Полевой передал мне Ваше письмо по поводу моего рассказа (именно рассказа, а не «статьи», как пишете Вы) «Цветы девицы Флоры». Это разница существенная, так как статья требует большей аргументации и тем отличается от лирического рассказа, навеянного
1 Рассказ-исследование о роли Л. А. Авиловой в жизнь А. П. Чехова создавался постепенно, на протяжении ряда лет.
К находкам более ранним прибавлялись новые. Этим объясняются некоторые неизбежные повторы.
мыслями о Чехове и открытиями, пусть очень скромными, пристального читателя материалов «вокруг Чехова».
В свою очередь, хочу Вам сообщить, что эти материалы показывают, что Антон Павлович не всегда был до конца откровенен даже с Марией Павловной, которую очень любил. Возможно, эта любовь и оберегала покой сестры, пока это было возможно. То есть до того самого момента, когда истина уже непременно должна была обнаружиться. Вспомните столь неожиданную для самых близких женитьбу Антона Павловича, переживания Марии Павловны, вьь званные ею.
Есть и другие примеры, говорящие о том, что личная, мужская жизнь Чехова не всегда была известна его сестре. Ссылаться исключительно на мнение Марии Павловны в таких тонких и сложных вещах, как чувство, испытываемое одним человеком к другому, тем более мужчины к женщине, несколько странно.
Скрытность Антона Павловича оставила много белых пятен в его, казалось бы, так хорошо изученной биографии. Пытаться как-то восполнить эти пробелы, изучая творчество, архивы и переписку Чехова, дело, по-моему, нужное. Ибо «хрестоматийный глянец» сложившихся суждений часто мешает живому делу поисков в литературе».
Теперь, спустя пятнадцать лет, мое знакомство с Лидией Алексеевной Авиловой углубилось, стало ближе. Возникло такое чувство — близкого знакомства.
Это случилось одновременно с выходом в свет моей новой книги «Знакомые деревья». В ней я впервые поместила свой рассказ о цветах «девицы Флоры» так когда-то шутливо представил ее Чехову муж сестры Авиловой С. Н. Худеков, издатель «Петербургской газеты».
В прежние мои сборники этот рассказ не ложился, тут же был особый раздел моих записок и размышлений и даже новая работа, тоже связанная с именем Чехова,— «Вчера он был у нас... (Вокруг одного письма)».
Звонок внучки Авиловой я вначале связала с выходом моей книги. Но это было только совпадение.
Папка с рукописью — «Авилова Лидия Алексеевна. Воспоминания, дневник». Более двухсот страниц искренней исповеди. Отсвет этих записок, прочитанных теперь впервые, лег и на мой давний рассказ, кое-что в нем осветив по-иному. В нем тоже, думала я теперь, она такая, какой сама представилась нам. Ее взгляд на себя и события по прошествии многих лет.
Взгляд из того далека, когда о себе уже можно писать отстранясь, не «я», а «она», что порой и делает Авилова в своих записках.
«Я добросовестно искренна»,— говорит она, боясь допустить «вдохновение» в свои тетрадки. Прежде всего здесь она сама, вся ее трудная, долгая жизнь. И главное в этой жизни — две чаши весов, две ее большие любви.
Любовь к Чехову и любовь к своим детям. Была постоянная боль.
«Две натянутых, напряженных струны»,—- скажет она спустя годы.
И в другом месте:
«Вот взяла и перечла сегодня эту тетрадь. Когда я писала ее? Давно. Любовь. О любви. В семьдесят четыре года (скоро будет) я думаю о любви. И думаю я, что я ее никогда не знала.
...Была ли у меня влюбленность в Чехова? Конечно, была, но такая подавленная, такая загнанная! Одна боль...» (запись в дневнике).
Ей семьдесят три года, и она называет влюбленностью то, что прежде звала любовью. Но слово боль выдает ее. Боль осталась.
Иван Алексеевич Бунин по прочтении ее мемуаров пишет:
«А ведь до сих пор многие думают, что Чехов никогда не испытал большого чувства. Так думал когда-то и я.
Теперь же твердо скажу: испытал! Испытал к Лидии Алексеевне Авиловой».
И далее: «Чувствую, что некоторые спросят: а можно ли всецело доверять ее воспоминаниям?
Лидия Алексеевна была необыкновенно правдива. Она не скрывала даже тех отрицательных замечаний, которые делал Чехов по поводу ее писаний, как и замечаний о ней самой. Редкая женщина!»
И еще: «А сколько лет она молчала. Ни единым словом не намекнула при жизни (ведь я с ней встречался) о своей любви...»
Так писал Бунин в своей неоконченной книге «Чехов», отрывки из которой помещены в девятом томе собрания его сочинений.
Допускаю вопрос: а можно ли всецело доверять Бунину?
Почему Бунину, а не Марии Павловне?
Пусть ответит на этот вопрос сама Мария Павловна Чехова:
«Вы просили меня указать Вам кого-нибудь, кто бы мог написать биографию моего покойного брата, и, если Вы помните, я советовала Вам Ивана Алексеевича Бунина. И теперь советую его же и даже прошу. Лучше его никто не напишет, он очень хорошо знал покойного, понимал его и может беспристрастно к этому делу приступить...» (письмо М. П. Чеховой П. В. Быкову от 10 мая 1911 года).
Последуем совету Марии Павловны и поверим И. А. Бунину. Ведь все дело именно в этом — б е с п р и -страстно.
Среди заметок Бунина об Авиловой есть одна фраза недописанная, прерванная на середине: «А вся жизнь ее поистине глубокой любви к Чехову, трагической даже и по...»
На этом месте отвлекли, прервали, так и осталось. Рискну продолжить: «...трагической даже и после смерти Чехова, когда ее имя было отторгнуто от него, вытеснено другими именами, насильственно утвержденными...»
Да простит меня Иван Алексеевич Бунин, если намеревался сказать другое.
Но это — напрашивается.
«Разве можно после опубликования воспоминаний Авиловой серьезно говорить о Лике Мизиновой» (И. А. Бунин).
Бунин судит беспристрастно.
Он был частым гостем Марии Павловны, Ма-Па, как он звал ее дружески, и после кончины Антона Павловича. Они много, подолгу беседовали. Результатом собственных впечатлений и этих бесед с его сестрой явились воспоминания Бунина о Чехове, напечатанные в сборнике товарищества «Знание» за 1904 год (вышел в девятьсот пятом году). Много лет спустя Бунин сделал на этом сборнике надпись, перечеркнув то, что писал когда-то: «Написано сгоряча, плохо и кое-где совсем неверно благодаря Марье Павловне, давшей мне, по мещанской стыдливости, это неверное».
Замечание не вполне справедливо. Беседуя с ним, Мария Павловна не догадывалась о существовании у брата другой, скрытой жизни. Она искренне заявила Лику Мизинову на роль лирической героини в жизни брата. Лика была ее подругой, подругой всей чеховской семьи: «привези Лику», «приехала Лика» — то и дело встречаем в письмах Чехова.
«Кукуруза души моей», «канталупа» — таковы нежные прозвища, которыми Чехов награждает «милую Лику», «Лику сю».
С января девяносто пятого года письма Чехова Лидии Стахиевне становятся суше, деловитей, перерывы между письмами все длиннее. В них все чаще постскриптумы:
«Маша просит, чтобы Вы привезли 2 пары перчаток и духов» (январь 1895 года);
«Милая Лика, так как Вы приедете к нам встречать Новый год, то позвольте дать Вам поручение: на Тверской у Андреева купите четверть (бутыль) красного вина Кристи № 17 и привезите. Только не выпейте дорогой, прошу Вас. Если не привезете, то мы без вина!!!
Будьте здоровы, канталупа». И внизу после даты: «За вино я отдам».
Он серьезно влюблен. Все нагнетается, потому что надо от всех скрывать. И это томит. Как позднее будет томить Гурова в «Даме с собачкой».
Чехов чуть не проговаривается в черновике письма жене Суворина, с которой в ту пору был близко дружен, объясняя ей свое бегство из Петербурга после провала «Чайки». Там есть строчка без всякой связи с другими: «Представьте, я чувствую, что я влюблен» (черновик письма от 19 октября 1896 года, Мелихово).
В беловом тексте эта строчка отсутствует.
Кто она, в любви к которой признается Чехов и сам же это вычеркивает? Не та ли, которой он обещал ответить со сцены на многое?
Та, что послала ему брелок с зашифрованными словами: «Если тебе понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее»,— и сидела «в амфитеатре, с правого края, около двери» на первом ужасном представлении «Чайки». Вспыхивала и бледнела, ожидая обещанного им ответа.
Его отчаянье от провала спектакля усиливалось от ее присутствия в зале. Услышала она его? Поняла?..
Он ей ответил — на многое — устами Тригорина.
Это ей, пишущей рассказы, он исповедуется в том, что есть жизнь писателя,— «я должен писать, я должен писать, я должен...».
Устами Тригорина он обращается к ней: «...и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни. Разве я не сумасшедший?..»
Это ее, а не Нину Заречную благодарит он устами Тригорина за брелок: «Как грациозно! Прелестный подарок!»
И столько раз, почти назойливо, произносит сам начертанное на брелоке — чтобы она запомнила: «Страни цы 121, строки И и 12...»
И она запомнила. Сквозь хаос провала, сквозь возмущение и хохот, мешавшие слушать, для нее звучало: «Страница 121, строки 11 и 12...»
Вернувшись домой, она прочитала его ответ в томике своих рассказов: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается». Это не был ответ на многое. Лишь на то, что он получил ее брелок и знал, с кем пьет шампанское в день маскарада в суворинской ложе.
Сосредоточась на этом, запоминая страницу и строчки, она упустила другое. Ответ Чехова был многозначен. Монолог Тригорина необычайно серьезен для самого Тригорина. Можно сказать, Тригорипу поручено здесь высказать мысли Чехова. Ему же, Тригорину, поручено произнести слова благодарности и любви.
Вспомним еще несколько его реплик.
«Т р и г о р и н. ...(В раздумье.) Отчего в этом призыве чистой души послышалась мне печаль и мое сердце так болезненно сжалось?»
Ответ на ее брелок. Ее — не Заречной.
«Три гор и н. Такой любви я не испытал еще».
И дальше, отзываясь на слова Нины Заречной: «Мы увидимся в Москве»,— Чехов как бы подсказывает ей их будущую встречу устами Тригорина: «Остановитесь в «Славянском базаре»... Дайте мне тотчас же знать».
Подсказана их неудачная встреча в Москве. От премьеры «Чайки» до того рокового марта менее полугода. (Встреча в «Славянском базаре» состоялась позднее у Гурова и Анны Сергеевны в «Даме с собачкой».)
...Он приехал в Москву, как они с ней условились, несмотря на го что всю ночь не спал,— мешал сильный кашель. В письме к Лидии Алексеецне Авиловой он написал: «. .задержать меня дома может только болезнь».
Но и болезнь не задержала его...
Он остановился в гостинице «Большая Московская», может быть, потому, что в «Славянском базаре» жил Суворин, а ему не хотелось лишних свидетелей. В тот же день он послал ей записку с посыльным с просьбой прийти к нему ввиду его нездоровья. Но когда обедал с Сувориным в «Эрмитаже», пошла кровь горлом...
Суворин увез его к себе, и его мучило, кроме всего прочею, еще и незнанье, получила ли она его записку, придет ли к нему...
Пролежав в номере Суворина больше суток, он вернулся к себе в «Большую Московскую».
«Надо знать, что 24 утром, когда я еще спал, Чехов оделся, разбудил меня и сказал, что уходит к себе в отель. Как я ни уговаривал его остаться, он ссылался на то, что получено много писем, что со многими ему надо видеться и т. д.» (из дневника Суворина).
Вернувшись утром к себе в гостиницу, он не нашел ответа от той, к которой спешил.
Он не знал, что она уже была у него, отправив с тем же посыльным ответ, что будет вечером. В восемь часов. Не знал, что, не застав его, она ушла обиженная, оскорбленная. Ушла, отыскав среди прочей нераспечатанной почты свою записку и унеся с собой.
Больной и слабый, он снова шлет ей записку — сообщает о случившемся и кончает словами: «...пролежал более суток — и теперь дома, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12