Нашу улицу закончит осматривать, конечно, тот лысый.
— Поскорей бы... И пропадай все пропадом... Конец! — воскликнул, бодрясь, хозяин особняка. Но прозвучало это не слишком убедительно.
— Пропадай все пропадом,— серьезно повторил Богуш.
— Вот придет лысый... насчитает сумму... хоть узнаю, чего я стою,— вымученно пытался пошутить горемыка.
— Нет, сразу он вам ничего не скажет. Они позже пришлют документы,— объяснил ему Богуш.
— Но...
— Так, с лету, они ничего не решают. Надо подождать. Я попросил его хотя бы приблизительно сказать, на что можно надеяться, а он в ответ только огрызнулся... Не пойму, за что он на меня взъелся.— Богуш повернулся к Франтишеку.— А у вас как было? Он сказал вам, что почем?
— Не сказал.
— Честно?
— Я же вам говорю... Впрочем, мне безразлично, как все сложится,— махнул рукой Франтишек.
— Тебе не должно быть безразлично,— с укоризной посмотрел на него Богуш.— Хотя бы из-за матери. Старую женщину могут ободрать как липку...
Ага, подумал Франтишек, вот откуда ветер дует! Теперь понятно, кто посеял в ней сомнения!
— Мне других забот хватает,— пробормотал он.
— Значит, и вы ничего не знаете. Тогда мы в равном положении,— успокоился Богуш.
— В равном,— заверил его Франтишек. Но тут же, вспомнив, добавил: — Хотя не совсем, кое-что нам известно. Кое-что лысый оценил...
— Не води меня за нос,— болезненно поморщился Богуш.— Что он у вас оценил?
— Да дерево одно...
— Дерево?
— Орех.
— Что?
— Ну, тот самый, что растет у нас во дворе. Его еще отец посадил осенью пятьдесят первого. Саженец ему тогда отдал Антон, смотритель плотины, он жил в домике в конце Шинковских садов, тот самый Антон, которому в порту перебило ногу, помните его?
Да, память иногда бывает ненадежна, но сейчас она милостиво предлагает две путеводные ниточки в прошлое: первую — тонкую, а вторую — еще тоньше. Боясь их разорвать ненароком, Богуш осекся на полуслове и даже задержал дыхание.
Помню-помню, да и как же не помнить эту теплую осень! В воскресенье после обеда я пришел к вам во двор, был одет по-выходному. Отец твой, Ферко, в белой рубашке с засученными до локтей рукавами стоял около кучи свежевыкопанной глины с прутиком в руке, лицо у него было серьезное, я бы даже сказал — хмурое лицо, хотя нет, скорей сосредоточенное. Заметив меня, твой отец кивком пригласил подойти поближе и сказал: «Эту ямку надо было бы пораньше выкопать, чтоб проветрилась как следует, да кто знал, что она понадобится... Но делать нечего, надо вот этот орешек поскорее посадить, а то он весь какой-то чахлый, как бы совсем не засох... На пару часов я его поставил корнями в воду, может, это хоть немного оживит его. Ты кстати пришел, подержишь саженец, только поаккуратней, нужно, чтобы он рос красиво и ровно...» Он стал бросать глину в яму, и, когда она заполнилась на две трети, я сунул в нее саженец, придерживая его на весу за стволик. Твой отец присел на корточки, расправил корешки равномерно во все стороны и маленьким совком, которым у вас подбрасывали уголь в печку, обсыпал их слоем черной-пречерной земли. Потом он доверху осторожно засыпал яму. «Жалко, что нет удобрения, хорошо бы маленько добавить. Но навоза сейчас у меня нет ни грамма, вот как привезу, прикопаю вокруг, а там уже питательные соки сами найдут дорогу к корням»,— говорил он, осторожно утрамбовывая верхний слой земли вокруг стволика. Принеся полведра чистой воды, он не спеша, небольшими порциями стал поливать только что посаженное деревце, наблюдая, как земля жадно впитывает влагу. «Обеспечили мы ему все условия для жизни, теперь, думаю, примется. Как считаешь, сосед, примется?» — спросил он у меня и, не дождавшись ответа, направился в глубь двора, к водопроводу, помыть руки.
Стояло благодатное бабье лето. Вокруг была тишина, глубокая, немая. В то воскресенье даже в порту было тихо, над крышами складов торчали застывшие стрелы кранов, я как сейчас вижу, как они замерли, а вы разве не видите? На солнышке нежились хризантемы, совсем свежие, их еще не успел коснуться первый холод, вы помните хотя бы эти хризантемы, помните...
А я в самом деле помню, помню эти яркие и в то же время грустные цветы осени. Однако, когда я смотрю на хризантемы, милый мой Ферко, мысль моя тут же тянется к тем старым каштанам, к тропинкам под ними, к тем небольшим прямоугольным холмикам, что выстроились в ряд один за другим... А вместе с этой мыслью, мальчик мой, подступает и грусть, которая тебе пока неведома, для нее ты слишком молод, ведь такая грусть в человеке созревает очень долго... Так что я помню эти хризантемы, помню и Антона, долговязого Антона, который работал в нашем порту, пока с ним не случилась беда. Мне кажется, он был на год младше твоего отца, и вот они оба уже лежат там, под старыми каштанами, лежат тихо, смиренно, без ропота приняв несправедливость судьбы — ведь им выпало уйти из этого мира раньше меня, порядок оказался нарушен... Я помню, милый мой, я все помню...
Нежные паутинки бабьего лета... Они были повсюду, дрожали меж дощечек в заборах и стволов деревьев,
а когда ветерок подхватывал их, парили над нашим двором, поднимаясь вверх, плыли над Прагайовым садом, где их подхватывал воздушный поток, вознося высоковысоко, к голубому небу, вы помните...
Да, Ферко, я помню эти тонкие, бледные паутинки, помню узоры из них, которые выткало бабье лето на каждом дворе, в каждом саду. Они как тонкие ниточки моих воспоминаний: рождаются в самых потайных, глубинных уголках памяти, переливчатыми картинками встают перед глазами, которые, боюсь, вот-вот растают во тьме...
— Кроме ореха он тогда еще привез саженцы вишни и абрикоса. Вообще-то он ездил к Антону не за орехом, тот тогда чуть ли не силком заставил отца взять его, пришлось... Вишни уже нет, нет и абрикоса, а орех всех пережил. Не хотела мать, чтобы отец сажал его во дворе, боялась, что он солнце детям будет застить, то есть нам, мы, дескать, без солнца жить не сможем,— засмеялся Франтишек.— Что с вами, сосед, отчего вы вдруг притихли? Наверное, вы уже ничего не помните? — еще настойчивей, чем прежде, но уже с сомнением в голосе повторил свой вопрос Франтишек.
— Нет, помню,— неожиданно для него ответил старик.— Помню, Ферко, все помню,— повторил он более живо, глядя на Франтишека с чувством вины и нежности.
Парни расположились во дворе, под стеной цеха. Там был тенечек и даже небольшой травяной газон. Парней обдувал легкий ветерок, а над головой простиралась небесная синь без единой тучки.
Из конторы вышел мастер и прямехонько к ним.
— Расселись тут, как цыгане в таборе. Рядом в помещении есть все удобства для отдыха, а вы развалились на виду, как бродяги,— выговаривал им мастер.
— Там душно,— возразил кто-то.
— В помещении мы еще зимой насидимся,— сказал старый Ивичич, примирительно улыбнувшись мастеру.
— А как это выглядит со стороны? — развел руками мастер и направился было назад в контору, но, вспомнив, зачем он, собственно, выходил, опять вернулся.— Чуть было не забыл! Кароль Анталик, Дюри-бачи, после обеда собрание, не забудьте,— поднял он кверху указательный палец.
— Что? В такую погоду? Какое собрание? — развязно
протянул сидящий чуть поодаль чернявый паренек, который до последнего момента дремал, опершись о стенку цеха.
— Не волнуйся, тебя это не касается, можешь идти по своим делам! — строго ответил мастер, раздраженный его тоном.— Можешь засесть в пивной «У быка» и лакать свое пиво хоть до закрытия! — ворчал он про себя, уходя в контору.
— Что это с ним? — удивился чернявый.— Какое собрание намечается?
— Ты же слышал. Идут Кароль Анталик и Дюри-ба-чи,— успокоил его старый Ивичич.
— Ага.— Чернявый уразумел, что он здесь ни при чем, и сразу успокоился. Надвинув на глаза берет, он снова погрузился в дремоту.
— Ясно, что лучше зимой балдеть там, внутри, а не сейчас! — сказал старый Ивичич, смачно откусывая от огромного помидора, собственноручно выращенного на своем участке. Поглощая помидорину, он медленно осматривал всякий хлам, разбросанный вокруг, и неожиданно оказался рядом с Франтишеком.— Всякий радуется теплому солнышку. Кто в такую погоду добровольно согласится преть в помещении.— Он опять откусил от помидора и с набитым ртом продолжал, уставившись на Франтишека: — Интересно, что за срочные вопросы у них на повестке дня...
Но тот сделал вид, что спрашивают не его.
— Ты, Ферко, не в курсе? — допытывался у него Ивичич.— Не знаешь случайно, какие такие у них неотложные вопросы?
— Да откуда мне...
— Значит, знаешь,— усмехнулся Ивичич.
— Лучше у Анталика спросите...
— Его я тоже спрошу.— Он миролюбиво посмотрел на Франтишека, опять откусил от помидора и, лениво жуя, перевел взгляд на другой конец территории, к автопарку, где водитель Имино — господский кучер, как его прозвали ребята,— мыл черную служебную «Волгу».— Только и знает, что с начальством шу-шу-шу да сю-сю-сю, черт бы его побрал! — Ивичич неожиданно встрепенулся.— Хотел вынести с завода кусок медной трубки под плащом, так меня за это чуть к прокурору не отправили. А что эти субчики себе позволяют? — Он неприязненно кивнул в сторону административного здания.— Ведь об этом уже все воробьишки на крышах чирикают.
— Воробьишки,— отмахнулся от него Франтишек,— чирикают всякое... И небылицы тоже.
— Иди-ка ты, Феро, в задницу! — рассердился старик.
— Знаю я их чириканье...
— Неужели тебя это не задевает? — недоверчиво спросил Ивичич.
— Задевает. Но не потому, что меня прищучили, а тех нет.
— Ах вот ты какой,— вздохнул Ивичич.
— Что? Не согласен? — усмехнулся Франтишек.
— Да разве можно сравнивать?
— Можно.
— Нет, нельзя! — разозлился Ивичич.
Оба замолкли. Ивичич наконец перестал жевать и даже отбросил в траву у забора недоеденный помидор — поскольку еда мешала развитию его мысли.
— Вон оно как! — воскликнул он, обмозговав все хорошенько.— Самых крупных акул, видать, в последнюю очередь будут ловить! — стукнул он отчаянно кулаком по стене.— Ты как думаешь, Феро? — тронул старик его за плечо.
— Отстаньте от меня! — угрюмо буркнул Франтишек. Отодвинувшись от старика, он закурил.
Ивичич понял, что разговора не выйдет, и своей раскачивающейся походкой направился через всю территорию к автопарку.
Ведь об этом уже все воробьишки чирикают. Черт бы побрал этого старика. Воробьишки чирикают. А что еще им остается! Разговор со стариком разозлил Франтишека. Он терпеть не мог эти праздные рассуждения о ворах и несунах, не раз убеждался, что они годны только на то, чтобы на весь день испортить аппетит.
Народ любит поболтать о тех, кто сидит в мягких служебных креслах. Об одном таком типе у них на заводе говорят, что он по уши погряз в махинациях. Но почему его должен ловить я, простой рабочий, куда смотрит начальство, наши органы, наконец! Вот и Принца еще не сняли, он и сейчас сидит в своем просторном кабинете, обставленном мебелью из красного дерева.
Франтишек в сердцах отшвырнул окурок.
Двое молодых парней, недавно еще ходивших в учениках и на днях определенных на работу в бригаду, разделись до трусов и в нескольких шагах от цеха загорали, подставив солнцу и так уже бронзовые тела.
Увидев их, Франтишек подумал, что надо бы предупредить их: стоит появиться здесь кому-то из администрации, и пойдут потом склонять бригаду слесарей за низкую трудовую дисциплину. Но Франтишека опередил Палё Стугар, его ровесник. Подойдя к ним, он покачал головой:
— Вы что, свихнулись?
— А что?
— Ну-ка оденьтесь, да быстрей!
— А зачем? Вы питаетесь, мы загораем, разве нельзя? — протянул один из парней.
— Не умничай, одевайся! А то из-за вас и нам дадут по шее! — резко отрубил Стугар.
— В перерыв делаем что хотим, можем хоть на голове стоять,— ворчали парни, но все же послушались.
— Вот сопляки! — улыбнулся Стугар Франтишеку.— Дай им волю, они и трусы с себя снимут...
— Слышь, Палё,— вспомнил Франтишек, что еще с утра хотел спросить его об одном деле.— У тебя сварочный аппарат в порядке?
— Вроде работает, а что?
— Да понадобится он мне на пару часов.
— Э-хе-хе, и ты решил подхалтурить? — удивился Стугар.
— Черта с два! Пустяк один, надо соседу сварить каркас для теплицы,— растерянно объяснил Франтишек.
— И я с этого начинал. Ну а начнешь, не заметишь, как работы у тебя станет невпроворот,— засмеялся Стугар.
— Не бойся, постараюсь не зарваться,— в тон ему ответил Франтишек.— Ну так что? Дашь?
— Чего уж там, договорились, Когда хочешь заняться?
— В субботу или воскресенье. Можно? Поскорей бы разделаться с этим.
— Так...— почесал в затылке Палё.— Это хужее. А в следующую субботу не пойдет?
— Нет, не хотелось бы затягивать.
— Понимаешь, аппарат сейчас у доктора, я его там уже установил, отладил, как раз сегодня после работы еду туда. До воскресенья не управлюсь...
— У какого доктора?
— У Релея.
— А что ты для него делаешь? — с любопытством спросил Франтишек.
— Да чепуху одну... Раз ему хочется, то на здоровье,— ухмыльнулся Стугар.
— Ну а все-таки?
— Крытую дорожку. От ворот ко входу в особняк.
Стальной каркас, снаружи алюминиевые листы, потом какая-то теплоизоляция и изнутри отделка деревом. Отделывать будет кто-то другой,— объяснил Палё.
— А зачем ему?
— Ну, чтобы дождик на него не капал, когда он пойдет ворота открывать.
— Это же несерьезно.
— Нет, серьезно. Можешь прийти и посмотреть. Заодно поможешь мне, а то я там мучаюсь один, как последний дурак.
— Крытую дорожку! — в недоумении качал головой Франтишек.
— Я же говорю, придурь... Но раз человек хочет... Видел он такую у кого-то в Братиславе. Через месяц у нас с тобой таких заказов будет уйма. Можешь не сомневаться,— хохотнул Палё.
— А ведь он вроде собирался переезжать,— вспомнил Франтишек, что говорила ему сестра несколько недель назад.— Кажется, его приглашают в Братиславу...
— Может, и уехал бы, но куда дачу денет?
— Подумаешь, проблема. Продаст!
— Такое нельзя продать,— серьезно сказал Палё.— У него там разве что птичьего молока нет. Австрийская мебель, крытый бассейн, шведский кондиционер, столько всего понапихано, что и представить трудно, самое меньшее — миллиона на полтора. Нет, продать невозможно...
— Гм-да,— вытаращил глаза Франтишек.
— У кого такие деньги? Половину этой суммы, может, кто и найдет, но полтора миллиона...
— Гм-да,— снова промычал Франтишек.
— Такой дом можно продать где-нибудь подальше отсюда, и то не везде, но только не у нас. Вот в Праге или Братиславе нашлись бы покупатели,— развивал свою мысль Палё.— Ошибочка у доктора вышла, слишком уж завидущие у него глаза. Сам себе заварил кашу...
— Заварил,— повторил за ним ошеломленный Франтишек.
— Так что никуда он отсюда не поедет, иначе бы не затевал эту крытую дорожку. Что ему еще остается? Продать такой дом за полцены? — Палё вопросительно посмотрел на Феро, но ответа не услышал.— Он покинет наши места лишь в том случае, если его вынесут ногами вперед! — кивнул он головой в ту сторону, куда недавно мать Франтишека ходила сажать герань.
— Значит, до воскресенья не закончишь? — вспомнил наконец Феро о своем деле.
— Подожди недельку.
— Пошли, мужики, работать пора! — крикнул старый Ивичич из ворот цеха.— А то как бы не перегрели себе одно место, засидевшись на солнышке...
Все засмеялись и потянулись в цех.
— Ну как, Ферко, разобрался уже? — спросил старый Ивичич, когда они приступили к работе.
— В чем разобрался?
— Какие акулы живут среди нас.
— Ивичич, идите-ка теперь вы в задницу,— отшил его Франтишек.
Олах, в прошлом дворник, до сих пор занимавший служебную квартиру на первом этаже, прямо под квартирой Костовича, одолжил им двухколесную тележку. Материал — ржавые прутья стальной арматуры диаметром полтора сантиметра — Костович временно сложил в своей подвальной кладовке. Бог знает, где он его раздобыл. Франтишеку показалось, что он видел уже где-то неподалеку груду похожего металлолома — скорей всего, за старой школой, на заросшем бурьяном пустыре. Там года три назад, когда возводилась новая школа, складировали стройматериалы и сваривали сетки из арматурной стали...
Через подвальное окошко доктор Костович проталкивал прутья, а Франтишек снаружи подхватывал их и укладывал на тележку.
— Это все! — раздалось наконец из подвала.
— Порядок! — ответил Франтишек.
— Вы полагаете, хватит?
— Сколько есть, столько и используем.
— Тогда я иду наверх.— Где-то внизу зазвенели ключи, хлопнула дверь, и через минуту на лестнице послышалось тяжелое шарканье доктора Костовича, выходящего на свет божий.
На нем был новенький рабочий комбинезон, бросающийся в глаза свежей, еще не застиранной голубизной,— старый юрист приобрел его специально для этого случая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
— Поскорей бы... И пропадай все пропадом... Конец! — воскликнул, бодрясь, хозяин особняка. Но прозвучало это не слишком убедительно.
— Пропадай все пропадом,— серьезно повторил Богуш.
— Вот придет лысый... насчитает сумму... хоть узнаю, чего я стою,— вымученно пытался пошутить горемыка.
— Нет, сразу он вам ничего не скажет. Они позже пришлют документы,— объяснил ему Богуш.
— Но...
— Так, с лету, они ничего не решают. Надо подождать. Я попросил его хотя бы приблизительно сказать, на что можно надеяться, а он в ответ только огрызнулся... Не пойму, за что он на меня взъелся.— Богуш повернулся к Франтишеку.— А у вас как было? Он сказал вам, что почем?
— Не сказал.
— Честно?
— Я же вам говорю... Впрочем, мне безразлично, как все сложится,— махнул рукой Франтишек.
— Тебе не должно быть безразлично,— с укоризной посмотрел на него Богуш.— Хотя бы из-за матери. Старую женщину могут ободрать как липку...
Ага, подумал Франтишек, вот откуда ветер дует! Теперь понятно, кто посеял в ней сомнения!
— Мне других забот хватает,— пробормотал он.
— Значит, и вы ничего не знаете. Тогда мы в равном положении,— успокоился Богуш.
— В равном,— заверил его Франтишек. Но тут же, вспомнив, добавил: — Хотя не совсем, кое-что нам известно. Кое-что лысый оценил...
— Не води меня за нос,— болезненно поморщился Богуш.— Что он у вас оценил?
— Да дерево одно...
— Дерево?
— Орех.
— Что?
— Ну, тот самый, что растет у нас во дворе. Его еще отец посадил осенью пятьдесят первого. Саженец ему тогда отдал Антон, смотритель плотины, он жил в домике в конце Шинковских садов, тот самый Антон, которому в порту перебило ногу, помните его?
Да, память иногда бывает ненадежна, но сейчас она милостиво предлагает две путеводные ниточки в прошлое: первую — тонкую, а вторую — еще тоньше. Боясь их разорвать ненароком, Богуш осекся на полуслове и даже задержал дыхание.
Помню-помню, да и как же не помнить эту теплую осень! В воскресенье после обеда я пришел к вам во двор, был одет по-выходному. Отец твой, Ферко, в белой рубашке с засученными до локтей рукавами стоял около кучи свежевыкопанной глины с прутиком в руке, лицо у него было серьезное, я бы даже сказал — хмурое лицо, хотя нет, скорей сосредоточенное. Заметив меня, твой отец кивком пригласил подойти поближе и сказал: «Эту ямку надо было бы пораньше выкопать, чтоб проветрилась как следует, да кто знал, что она понадобится... Но делать нечего, надо вот этот орешек поскорее посадить, а то он весь какой-то чахлый, как бы совсем не засох... На пару часов я его поставил корнями в воду, может, это хоть немного оживит его. Ты кстати пришел, подержишь саженец, только поаккуратней, нужно, чтобы он рос красиво и ровно...» Он стал бросать глину в яму, и, когда она заполнилась на две трети, я сунул в нее саженец, придерживая его на весу за стволик. Твой отец присел на корточки, расправил корешки равномерно во все стороны и маленьким совком, которым у вас подбрасывали уголь в печку, обсыпал их слоем черной-пречерной земли. Потом он доверху осторожно засыпал яму. «Жалко, что нет удобрения, хорошо бы маленько добавить. Но навоза сейчас у меня нет ни грамма, вот как привезу, прикопаю вокруг, а там уже питательные соки сами найдут дорогу к корням»,— говорил он, осторожно утрамбовывая верхний слой земли вокруг стволика. Принеся полведра чистой воды, он не спеша, небольшими порциями стал поливать только что посаженное деревце, наблюдая, как земля жадно впитывает влагу. «Обеспечили мы ему все условия для жизни, теперь, думаю, примется. Как считаешь, сосед, примется?» — спросил он у меня и, не дождавшись ответа, направился в глубь двора, к водопроводу, помыть руки.
Стояло благодатное бабье лето. Вокруг была тишина, глубокая, немая. В то воскресенье даже в порту было тихо, над крышами складов торчали застывшие стрелы кранов, я как сейчас вижу, как они замерли, а вы разве не видите? На солнышке нежились хризантемы, совсем свежие, их еще не успел коснуться первый холод, вы помните хотя бы эти хризантемы, помните...
А я в самом деле помню, помню эти яркие и в то же время грустные цветы осени. Однако, когда я смотрю на хризантемы, милый мой Ферко, мысль моя тут же тянется к тем старым каштанам, к тропинкам под ними, к тем небольшим прямоугольным холмикам, что выстроились в ряд один за другим... А вместе с этой мыслью, мальчик мой, подступает и грусть, которая тебе пока неведома, для нее ты слишком молод, ведь такая грусть в человеке созревает очень долго... Так что я помню эти хризантемы, помню и Антона, долговязого Антона, который работал в нашем порту, пока с ним не случилась беда. Мне кажется, он был на год младше твоего отца, и вот они оба уже лежат там, под старыми каштанами, лежат тихо, смиренно, без ропота приняв несправедливость судьбы — ведь им выпало уйти из этого мира раньше меня, порядок оказался нарушен... Я помню, милый мой, я все помню...
Нежные паутинки бабьего лета... Они были повсюду, дрожали меж дощечек в заборах и стволов деревьев,
а когда ветерок подхватывал их, парили над нашим двором, поднимаясь вверх, плыли над Прагайовым садом, где их подхватывал воздушный поток, вознося высоковысоко, к голубому небу, вы помните...
Да, Ферко, я помню эти тонкие, бледные паутинки, помню узоры из них, которые выткало бабье лето на каждом дворе, в каждом саду. Они как тонкие ниточки моих воспоминаний: рождаются в самых потайных, глубинных уголках памяти, переливчатыми картинками встают перед глазами, которые, боюсь, вот-вот растают во тьме...
— Кроме ореха он тогда еще привез саженцы вишни и абрикоса. Вообще-то он ездил к Антону не за орехом, тот тогда чуть ли не силком заставил отца взять его, пришлось... Вишни уже нет, нет и абрикоса, а орех всех пережил. Не хотела мать, чтобы отец сажал его во дворе, боялась, что он солнце детям будет застить, то есть нам, мы, дескать, без солнца жить не сможем,— засмеялся Франтишек.— Что с вами, сосед, отчего вы вдруг притихли? Наверное, вы уже ничего не помните? — еще настойчивей, чем прежде, но уже с сомнением в голосе повторил свой вопрос Франтишек.
— Нет, помню,— неожиданно для него ответил старик.— Помню, Ферко, все помню,— повторил он более живо, глядя на Франтишека с чувством вины и нежности.
Парни расположились во дворе, под стеной цеха. Там был тенечек и даже небольшой травяной газон. Парней обдувал легкий ветерок, а над головой простиралась небесная синь без единой тучки.
Из конторы вышел мастер и прямехонько к ним.
— Расселись тут, как цыгане в таборе. Рядом в помещении есть все удобства для отдыха, а вы развалились на виду, как бродяги,— выговаривал им мастер.
— Там душно,— возразил кто-то.
— В помещении мы еще зимой насидимся,— сказал старый Ивичич, примирительно улыбнувшись мастеру.
— А как это выглядит со стороны? — развел руками мастер и направился было назад в контору, но, вспомнив, зачем он, собственно, выходил, опять вернулся.— Чуть было не забыл! Кароль Анталик, Дюри-бачи, после обеда собрание, не забудьте,— поднял он кверху указательный палец.
— Что? В такую погоду? Какое собрание? — развязно
протянул сидящий чуть поодаль чернявый паренек, который до последнего момента дремал, опершись о стенку цеха.
— Не волнуйся, тебя это не касается, можешь идти по своим делам! — строго ответил мастер, раздраженный его тоном.— Можешь засесть в пивной «У быка» и лакать свое пиво хоть до закрытия! — ворчал он про себя, уходя в контору.
— Что это с ним? — удивился чернявый.— Какое собрание намечается?
— Ты же слышал. Идут Кароль Анталик и Дюри-ба-чи,— успокоил его старый Ивичич.
— Ага.— Чернявый уразумел, что он здесь ни при чем, и сразу успокоился. Надвинув на глаза берет, он снова погрузился в дремоту.
— Ясно, что лучше зимой балдеть там, внутри, а не сейчас! — сказал старый Ивичич, смачно откусывая от огромного помидора, собственноручно выращенного на своем участке. Поглощая помидорину, он медленно осматривал всякий хлам, разбросанный вокруг, и неожиданно оказался рядом с Франтишеком.— Всякий радуется теплому солнышку. Кто в такую погоду добровольно согласится преть в помещении.— Он опять откусил от помидора и с набитым ртом продолжал, уставившись на Франтишека: — Интересно, что за срочные вопросы у них на повестке дня...
Но тот сделал вид, что спрашивают не его.
— Ты, Ферко, не в курсе? — допытывался у него Ивичич.— Не знаешь случайно, какие такие у них неотложные вопросы?
— Да откуда мне...
— Значит, знаешь,— усмехнулся Ивичич.
— Лучше у Анталика спросите...
— Его я тоже спрошу.— Он миролюбиво посмотрел на Франтишека, опять откусил от помидора и, лениво жуя, перевел взгляд на другой конец территории, к автопарку, где водитель Имино — господский кучер, как его прозвали ребята,— мыл черную служебную «Волгу».— Только и знает, что с начальством шу-шу-шу да сю-сю-сю, черт бы его побрал! — Ивичич неожиданно встрепенулся.— Хотел вынести с завода кусок медной трубки под плащом, так меня за это чуть к прокурору не отправили. А что эти субчики себе позволяют? — Он неприязненно кивнул в сторону административного здания.— Ведь об этом уже все воробьишки на крышах чирикают.
— Воробьишки,— отмахнулся от него Франтишек,— чирикают всякое... И небылицы тоже.
— Иди-ка ты, Феро, в задницу! — рассердился старик.
— Знаю я их чириканье...
— Неужели тебя это не задевает? — недоверчиво спросил Ивичич.
— Задевает. Но не потому, что меня прищучили, а тех нет.
— Ах вот ты какой,— вздохнул Ивичич.
— Что? Не согласен? — усмехнулся Франтишек.
— Да разве можно сравнивать?
— Можно.
— Нет, нельзя! — разозлился Ивичич.
Оба замолкли. Ивичич наконец перестал жевать и даже отбросил в траву у забора недоеденный помидор — поскольку еда мешала развитию его мысли.
— Вон оно как! — воскликнул он, обмозговав все хорошенько.— Самых крупных акул, видать, в последнюю очередь будут ловить! — стукнул он отчаянно кулаком по стене.— Ты как думаешь, Феро? — тронул старик его за плечо.
— Отстаньте от меня! — угрюмо буркнул Франтишек. Отодвинувшись от старика, он закурил.
Ивичич понял, что разговора не выйдет, и своей раскачивающейся походкой направился через всю территорию к автопарку.
Ведь об этом уже все воробьишки чирикают. Черт бы побрал этого старика. Воробьишки чирикают. А что еще им остается! Разговор со стариком разозлил Франтишека. Он терпеть не мог эти праздные рассуждения о ворах и несунах, не раз убеждался, что они годны только на то, чтобы на весь день испортить аппетит.
Народ любит поболтать о тех, кто сидит в мягких служебных креслах. Об одном таком типе у них на заводе говорят, что он по уши погряз в махинациях. Но почему его должен ловить я, простой рабочий, куда смотрит начальство, наши органы, наконец! Вот и Принца еще не сняли, он и сейчас сидит в своем просторном кабинете, обставленном мебелью из красного дерева.
Франтишек в сердцах отшвырнул окурок.
Двое молодых парней, недавно еще ходивших в учениках и на днях определенных на работу в бригаду, разделись до трусов и в нескольких шагах от цеха загорали, подставив солнцу и так уже бронзовые тела.
Увидев их, Франтишек подумал, что надо бы предупредить их: стоит появиться здесь кому-то из администрации, и пойдут потом склонять бригаду слесарей за низкую трудовую дисциплину. Но Франтишека опередил Палё Стугар, его ровесник. Подойдя к ним, он покачал головой:
— Вы что, свихнулись?
— А что?
— Ну-ка оденьтесь, да быстрей!
— А зачем? Вы питаетесь, мы загораем, разве нельзя? — протянул один из парней.
— Не умничай, одевайся! А то из-за вас и нам дадут по шее! — резко отрубил Стугар.
— В перерыв делаем что хотим, можем хоть на голове стоять,— ворчали парни, но все же послушались.
— Вот сопляки! — улыбнулся Стугар Франтишеку.— Дай им волю, они и трусы с себя снимут...
— Слышь, Палё,— вспомнил Франтишек, что еще с утра хотел спросить его об одном деле.— У тебя сварочный аппарат в порядке?
— Вроде работает, а что?
— Да понадобится он мне на пару часов.
— Э-хе-хе, и ты решил подхалтурить? — удивился Стугар.
— Черта с два! Пустяк один, надо соседу сварить каркас для теплицы,— растерянно объяснил Франтишек.
— И я с этого начинал. Ну а начнешь, не заметишь, как работы у тебя станет невпроворот,— засмеялся Стугар.
— Не бойся, постараюсь не зарваться,— в тон ему ответил Франтишек.— Ну так что? Дашь?
— Чего уж там, договорились, Когда хочешь заняться?
— В субботу или воскресенье. Можно? Поскорей бы разделаться с этим.
— Так...— почесал в затылке Палё.— Это хужее. А в следующую субботу не пойдет?
— Нет, не хотелось бы затягивать.
— Понимаешь, аппарат сейчас у доктора, я его там уже установил, отладил, как раз сегодня после работы еду туда. До воскресенья не управлюсь...
— У какого доктора?
— У Релея.
— А что ты для него делаешь? — с любопытством спросил Франтишек.
— Да чепуху одну... Раз ему хочется, то на здоровье,— ухмыльнулся Стугар.
— Ну а все-таки?
— Крытую дорожку. От ворот ко входу в особняк.
Стальной каркас, снаружи алюминиевые листы, потом какая-то теплоизоляция и изнутри отделка деревом. Отделывать будет кто-то другой,— объяснил Палё.
— А зачем ему?
— Ну, чтобы дождик на него не капал, когда он пойдет ворота открывать.
— Это же несерьезно.
— Нет, серьезно. Можешь прийти и посмотреть. Заодно поможешь мне, а то я там мучаюсь один, как последний дурак.
— Крытую дорожку! — в недоумении качал головой Франтишек.
— Я же говорю, придурь... Но раз человек хочет... Видел он такую у кого-то в Братиславе. Через месяц у нас с тобой таких заказов будет уйма. Можешь не сомневаться,— хохотнул Палё.
— А ведь он вроде собирался переезжать,— вспомнил Франтишек, что говорила ему сестра несколько недель назад.— Кажется, его приглашают в Братиславу...
— Может, и уехал бы, но куда дачу денет?
— Подумаешь, проблема. Продаст!
— Такое нельзя продать,— серьезно сказал Палё.— У него там разве что птичьего молока нет. Австрийская мебель, крытый бассейн, шведский кондиционер, столько всего понапихано, что и представить трудно, самое меньшее — миллиона на полтора. Нет, продать невозможно...
— Гм-да,— вытаращил глаза Франтишек.
— У кого такие деньги? Половину этой суммы, может, кто и найдет, но полтора миллиона...
— Гм-да,— снова промычал Франтишек.
— Такой дом можно продать где-нибудь подальше отсюда, и то не везде, но только не у нас. Вот в Праге или Братиславе нашлись бы покупатели,— развивал свою мысль Палё.— Ошибочка у доктора вышла, слишком уж завидущие у него глаза. Сам себе заварил кашу...
— Заварил,— повторил за ним ошеломленный Франтишек.
— Так что никуда он отсюда не поедет, иначе бы не затевал эту крытую дорожку. Что ему еще остается? Продать такой дом за полцены? — Палё вопросительно посмотрел на Феро, но ответа не услышал.— Он покинет наши места лишь в том случае, если его вынесут ногами вперед! — кивнул он головой в ту сторону, куда недавно мать Франтишека ходила сажать герань.
— Значит, до воскресенья не закончишь? — вспомнил наконец Феро о своем деле.
— Подожди недельку.
— Пошли, мужики, работать пора! — крикнул старый Ивичич из ворот цеха.— А то как бы не перегрели себе одно место, засидевшись на солнышке...
Все засмеялись и потянулись в цех.
— Ну как, Ферко, разобрался уже? — спросил старый Ивичич, когда они приступили к работе.
— В чем разобрался?
— Какие акулы живут среди нас.
— Ивичич, идите-ка теперь вы в задницу,— отшил его Франтишек.
Олах, в прошлом дворник, до сих пор занимавший служебную квартиру на первом этаже, прямо под квартирой Костовича, одолжил им двухколесную тележку. Материал — ржавые прутья стальной арматуры диаметром полтора сантиметра — Костович временно сложил в своей подвальной кладовке. Бог знает, где он его раздобыл. Франтишеку показалось, что он видел уже где-то неподалеку груду похожего металлолома — скорей всего, за старой школой, на заросшем бурьяном пустыре. Там года три назад, когда возводилась новая школа, складировали стройматериалы и сваривали сетки из арматурной стали...
Через подвальное окошко доктор Костович проталкивал прутья, а Франтишек снаружи подхватывал их и укладывал на тележку.
— Это все! — раздалось наконец из подвала.
— Порядок! — ответил Франтишек.
— Вы полагаете, хватит?
— Сколько есть, столько и используем.
— Тогда я иду наверх.— Где-то внизу зазвенели ключи, хлопнула дверь, и через минуту на лестнице послышалось тяжелое шарканье доктора Костовича, выходящего на свет божий.
На нем был новенький рабочий комбинезон, бросающийся в глаза свежей, еще не застиранной голубизной,— старый юрист приобрел его специально для этого случая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16