— И там-то не хватило места?! Туда можно было миллион людей пригласить.
— У нас их было еще больше,— сказала Гита.— Все обитатели долины Гауи, все кузнечики и лягушки. Для друзей не осталось места.
— Я вам этого никогда не прощу,— наигранно-сердито сказал Борис.
— Зато сегодня стол накрыт для тебя. Прошу! Мы вошли в столовую. На столе благоухал ужин.
— Вот сюда, пожалуйста! — сказал я.— Еще сегодня эти рыбки резвились в омутах...
— И Анатол выудил их оттуда,— подхватила Гита.— И сам зажарил. Я и не знала, что он такой великолепный рыболов и повар! И эти бочки с вином успел из погреба выкатить...
— Какие бочки? — спросил Борис, приглядываясь к аппетитному окуню.— Не вижу никаких бочек.
— О, это волшебные бочки! — ворковала Гита.— Их видим только мы с Анатолом.
— И еще маленький Анатол,— добавил я.
— Да, и маленький Анатол! — подтвердила Гита и спросила Бориса: —Какого вина желаешь отведать?
— Какого у вас не было и нет,— сказал Борис.— Но рыба в самом деле замечательная! Рыба просто чудо.
— Весь мир просто чудо! — воскликнула Гита.— Вы оба просто чудо...
— Ты тоже просто чудо,— сказал я.
После ужина мы все вместе отправились на кухню мыть посуду. Гита отыскала для нас с Борисом белые халаты (наверное, отцовские), и мы, каждый взяв полотенце, драили до блеска вымытую Гитой посуду.
— Вам удивительно к лицу эти халаты,— весело сказала Гита.— Если за границей не найдется ничего получше, устроимся в кабачок судомойками.
— Уж лучше кельнером или швейцаром,— сказал я,— у них хорошие чаевые.
— А я стану ударником в джаз-банде,— воскликнул Борис и, приподняв сковородку, грохнул по ней ложкой,— Чем не занятие?
— Но ведь ты собираешься в Испанию,— сказала Гита.
— Да, в Испанию. И можете меня поздравить.
— С чем это? — спросил я.
— Я получил отпуск. Специально выпросил, чтобы легче было смыться. А то хватятся, начнут разыскивать... Теперь я свободен, как птица, лечу, куда хочу.
— Поздравляем, Борис,— сказала Гита.— Вот ты, оказывается, какой тертый.
— Простачком себя никогда не считал,— отозвался Борис.— Жизнь шлифует человека, точно камень на бурном пороге. Или сотрет в порошок, или сделает гладким, ровным, без задоринки. Так-то вот. А кому нужны простачки да олухи? Лишь царю небесному.
— Слишком тертых я не люблю,— сказала Гита.
— Значит, у тебя дурной вкус,— отрезал Борис.— Разве угловатый камень красивее, чем гладкий?
— А мне вот не нравится! — стояла на своем Гита.
— Но ведь твой Анатол тоже тертый,— заметил Борис.— В таких переделках побывал — шутка ли сказать! Других бы в порошок перетерли.
Мне польстил комплимент Бориса, но Гита нахмурилась. Она даже будто рассердилась.
— Ладно, довольно об этом! — сказала она, снимая с нас белые халаты.— Судомойкам не пристало подобная философия. Идемте лучше покатаемся на лодке. Вечер сегодня чудесный...
Мы вышли в сад. На макушке темной ели, словно золотой пряник, повис месяц. Ветер стих, и только дрожащие листья осины продолжали шептаться между со*
бой. Я взял весла, и мы молча отправились к реке. Месяц шел за нами следом, перепрыгивая с одной макушки ели на другую. Гита отвязала лодку, я сел на весла и стал грести на тот берег, где течение легонько покачивало крупные стрелы серебристого аира.
Когда мы добрались до середины реки, Борис спросил:
— Вы готовы?
— Готовы,— сказал я.— Гита подала прошение...
— Когда обещали?
— Через неделю, может, раньше,— ответила Гита.
— Мы с Акатолом не можем ждать,— сказал Борис— У меня в кармане документы, деньги и билеты. Мы выезжаем завтра с экспрессом Рига — Берлин — Париж. Откладывать нельзя.
— Но я" бы хотел подождать Гиту.
— Это невозможно,— строго возразил Борис.— Через три дня владелец твоего паспорта заявит в полицию об утере. К тому времени ты должен быть в Париже.
Я опустил весла. Лодка плавно скользила вниз по течению. Мы молчали, и все вокруг молчало, словно мы были в сказочном царстве теней, над которым месяц струил свой призрачный свет.
— Поезжай, Анатол,— наконец прошептала Гита.— Как-нибудь одна управлюсь. Поезжай...
Я не ответил. Лодка плыла по течению. Я положил весла на борт, подсел к Гите, обнял ее. Она дрожала. Я снял пиджак, накинул ей на плечи. Она снова шепнула:
— Поезжай, милый. Я справлюсь. А там встретимся. Только выходи встречать меня в Париже.
— Я буду встречать тебя каждый день.
— Поезжай,— шептала она.— Тут тебя в любую минуту могут арестовать. Поезжай и жди меня в Париже.
— Ты вся дрожишь.
— Да, свежеет. Но теперь мне хорошо. Теперь я согрелась... Поезжай, милый...
Борис сел на весла и повернул лодку в обратную сторону,— мы успели уплыть далеко. Он согнулся, потом резко выпрямился и сильными быстрыми взмахами погнал лодку против течения.
— Ты такой чудесный! — шептала Гита над самым ухом, так что я чувствовал ее горячее дыхание.— Мне даже трудно себе представить, что всего через день я останусь одна. Поезд помчит тебя на юг, а я останусь
одна с маленьким Анатолом. И тогда он будет моей единственной радостью, моим единственным утешением...
— Но мы скоро снова будем вместе,— успокаивал я Гиту.— Совсем скоро, через неделю. Ты приедешь, как только получишь документы. А я буду ждать тебя. Каждый день выходить к твоему поезду. Только обязательно надень ту шляпку с цветами, чтобы я сразу тебя заметил. А я тем временем устроюсь в каком-нибудь отеле...
— Только смотри, чтоб он был не очень дорогой,— наставляла меня Гита.— Нам будет нелегко. Надо экономить. Две небольшие комнатки, но непременно с балконом, чтобы маленький Анатол мог дышать свежим воздухом.
Гонимая сильными ударами весел, лодка быстро поднималась вверх по течению, оставляя позади себя серебристый след.
— Как красиво! — шептала Гита.— Наверное, нам больше никогда не придется кататься здесь. Все будет так же, как и прежде, только нас с тобой здесь больше не будет.
— Не грусти! — сказал я.— Там тоже красиво, там тоже будет хорошо.
— А будем ли мы счастливы там?
— По-своему будем счастливы. Будем учиться, работать... Родится маленький Анатол. Мы будем счастливы. Только не грусти.
— Легко сказать — не грусти. Сердцу не прикажешь,— сдержанно ответила Гита.— Если бы наверное знать, что скоро опять увидимся, я бы не грустила. Но... В жизни часто все бывает не так, как нам хочется.
Борис подогнал лодку к тенистому берегу.
— Ведь ты заночуешь у нас? — спросила Гита.
— Не хочу вам мешать. Предпоследняя ночь,— с улыбкой возразил Борис.
— Оставайся, Борис,— предложил и я.— Уже поздно. Куда ты пойдешь?
Борис усмехнулся.
— Ты думаешь, у меня вместо сердца камень? Она живет неподалеку. Надо проститься...
— Она? — с нескрываемым любопытством воскликнула Гита.— Вот как! Почему же ты не взял ее сегодня с собой?
— Работает,— ответил Борис— Ткачихой. Смена кончается в полночь. Сегодня она поздно вернется домой.
Борис никогда не рассказывал о своей подруге.
— Как ее зовут? — спросил я.
— Что имя? Пустой звук. Имя существует лишь для того, чтобы отличать одного человека от другого. Но само по себе оно ни о чем не говорит. Главное в человеке характер, ум...
— А какой у нее характер? — спросила Гита.— И умная?
— Очень. Отец ее поляк. Сейчас он на каторге. За политику.
— Почему ты рассказываешь об отце? Расскажи нам лучше о ней самой.
— Она окончила всего-навсего гимназию, но очень умная, способная. Руководит комсомольцами на фабрике. И потому я не могу назвать ее имени. Она пишет стихи.
— И печатается? — спросил я.
— В подпольных изданиях.
— Помнишь наизусть хоть одно стихотворение? Прочти нам,— попросила Гита.
Борис опустил весла. Под лодкой плескалась вода. Легкий ветерок доносил с берега ароматы теплой ночи. На западе на фоне бледно-зеленого неба отчетливо рисовалась тень одинокой яхты.
Борис читал стихи:
Повсюду ночь,
непроглядная, черная, кажется, вечная ночь.
Ты подходишь к окну, хочешь увидеть свет,
а света нет.
Его поглотила ночь,
непроглядная, черная, кажется, вечная ночь...
И все же я знаю, я вижу:
в далекой Испании вспыхнуло пламя,
в степях Дндалузии, в горах Гвадаррамы
вспыхнуло пламя в ночи.
В предместьях Мадрида, вдоль всей Мансанарес,
вспыхнуло пламя в ночи...
Там факел свободы пылает,
народ призывая на битву.
Там факел свободы
страну озарил.
Это совесть людская взывает к отважным:
не стоять, как рабы, на коленях,
умереть, если нужно,
с кличем крылатым:
— Но пасаран!
Борис замолчал. Наконец Гита воскликнула:
— Замечательно, Борис. Твоя девушка пишет чудесные стихи. Мне бы очень хотелось с ней познакомиться!
— Послезавтра она придет провожать меня,— негромко сказал Борис.— Не на вокзал, конечно. Тебе тоже нельзя появляться на вокзале. Встретимся где-нибудь в другом месте. Но где?
— Давайте устроим проводы в каком-нибудь ресторанчике,— предложила Гита.— И вместе пообедаем. Ведь это ваш последний день в Риге.
— Хорошо,— сказал Борис.— Где?
— Может, на пляже в ресторане «Пальма»? Других предложений не было, и мы согласились. Борис достал из кармана небольшой пакет и протянул его мне.
— Здесь твои документы и деньги. Я положил пакет в карман пиджака.
— Документы с собой не носи, спрячь их подальше,— посоветовал Борис.— И вырядись франтом.
— Уж об этом я позабочусь,— весело сказала Гита.— Тебе не придется краснеть за него.
— Значит, завтра я познакомлю вас с моей Сподрой.
— Ее зовут Сподра? — спросил я, и Борис, усмехнувшись, сказал:
— Вот видите, проболтался! Она вам понравится. Славная девушка. Опытный подпольщик. Останется вместо меня. Природа не терпит пустоты...
Гита потянулась к Борису, обняла его за плечи.
— Прости меня, Борис, я думала, ты просто бесчувственная колода. Теперь вижу, что ошиблась.— Она поцеловала Бориса и тихо продолжала: — Прости! Человек — загадочное существо... Пока его по-настоящему не узнаешь, сочиняешь о нем всякий вздор.
— Гита,— проворчал Борис, неуклюже освобождаясь от ее объятий.— Давай причалим к берегу, уже поздно...
Между тем течение отнесло нас, и Борису опять пришлось налечь на весла. За бортом лодки струилась зыбь, в лунном свете она казалась расплавленным золотом. Держась за меня, Гита перегнулась через борт, чтобы достать белую лилию. Вначале цветок не давался, потом в глубине что-то глухо оборвалось, и длинный гибкий стебель вынырнул на поверхность. Гита поднесла цветок к губам. Со стебля стекали тяжелые теплые капли.
— «Это совесть людская взывает к отважным: не стоять, как рабы, на коленях...» — задумчиво повторила она.— Значит, завтра мы ее увидим. Сподра. Красивое имя.
— Сама она еще красивее,— ответил Борис. Привязав лодку, мы вернулись на дачу. Я нес на
плече мокрые весла. Борис простился с нами у калитки.
— Итак, во сколько?
— В восемь вечера,— ответила Гита.
— Хорошо, на станции.
— На станции,— повторила Гита.
Борис повернулся и зашагал в темноту своей несколько неуклюжей, тяжелой походкой.
— Удивительный человек,— сказала Гита.
Я напомнил ей, как совсем недавно она сердилась на Бориса, считая его виновником всех моих бед. Гита, откинула на плечи свои густые черные волосы.
— Не говори ему об этом. Я плохо его знала. А Сподра, должно быть, изумительная девушка.
— Уж если в нее влюбился Борис, она должна быть изумительной.
Прежде чем отправиться спать, мы внимательно рассмотрели мои документы. В паспорте имелось примечание, что он разрешает въезд во все страны Европы, за исключением Испании.
— А почему нельзя в Испанию? — спросила Гита.
— Там закрыта граница,— сказал я.
— А как же Борис попадет в Испанию?
— Видимо, придется перейти границу нелегально.
— А если поймают?
— Тогда тюрьма.
— Хорошо, что тебе не надо ехать в Испанию! — воскликнула Гита.— Тебя могли опять арестовать. Ты бы не выдержал.
— «Это совесть людская взывает к отважным: не стоять, как рабы, на коленях»,— повторил я строчки стихов Сподры.
— Идем-ка спать, мой непоседа,— сказала Гита. — Тебе надо отдохнуть перед дорогой.
— Гита, у нас осталось только две ночи, только две...
— Почему людям всегда не хватает времени для счастья? — шептала Гита.
— Наверное, потому что им приходится думать о счастье других...
Гита прижалась ко мне щекой. Щека была горячая и влажная.
— Ведь все хорошо. Чего же ты плачешь?
— Плачу от счастья и от горя. Ты не представляешь, какое счастье быть с тобой и как страшно потерять тебя! Но ведь ты никуда не денешься, правда? Ты будешь ждать меня, да?
— Я буду ждать тебя. Каждый день буду приходить на вокзал встречать твой поезд.
— Какой ты хороший, Анатол! Если бы ты был другим, все было бы гораздо проще. Почему ты такой хороший?
— Это тебе только кажется.
— Нет, ты самый хороший из всех, кого я встречала. И странно: чем больше я тебя знаю, тем больше поражаюсь тебе. Иногда мне кажется, что, находя тебя, я теряю себя. Ты словно дерево, а я листок на ветке. Если буря сломит тебя, то я погибну вместе с тобой. Правда, странно?
— Ты преувеличиваешь,— сказал я, лаская ее.— Даже если бы меня сломила буря, с тобой бы ничего не случилось. Ты сильная, смелая. Тебе не страшны никакие бури.
— Нет, милый, нет! Теперь я всего-навсего листок на ветке. Нас питают одни и те же корни. Неужели ты не чувствуешь, милый? Теперь я живу твоей жизнью и мыслю твоими мыслями. А раньше все было не так. Раньше у меня была своя собственная жизнь, свои мысли, свои интересы и цели. Я не узнаю себя. Я потеряла себя. Я нашла тебя и потеряла себя. Хорошо ли это, плохо ли, не знаю.
Гита говорила тихо-тихо, словно боялась, что кто-то услышит. Но кругом не было ни души — только мы, да ночная тишина, да речная прохлада, трепещущие занавески на окне...
— Видишь ли, дорогая, когда люди по-настоящему любят, они не могут жить разными жизнями и по-разному думать. У них одна жизнь, одни мысли. Если их соединяет только страсть, то это лишь иллюзия любви, непрочная, как мыльный пузырь на ветру,— сначала он кажется прекрасным, и вдруг — бах! — от него не осталось следа.
— Но почему же ты не подчинился мне — моей жизни, моим мыслям?..
— Потому, что жизнь диктовала нам свои условия.
Если бы меня не арестовали, все было бы иначе. А теперь мы просто два зернышка, попавшие в жернова. Если нам не удастся из них выбраться, нас перемелют в муку. И потому мы думаем одинаково, потому у нас единые цели. Если бы тебя постигло несчастье, я бы тоже был с тобой до конца. Тогда я бы жил твоей жизнью, мыслил твоими мыслями. Иначе и быть не может. Понимаешь, Гита?
— Понимаю, милый,— шептала Гита.— Не то чтобы я сожалела об этом... Но иногда мне кажется, что меня больше не существует...
— Когда я вспоминаю, каким был раньше, мне тоже кажется, что я больше не существую. Помнишь, какими мы были, когда познакомились?
Гита усмехнулась.
— Конечно, помню. Тогда мы гонялись за мыльным пузырем. Теперь мы уже не те. Имена остались прежними, а сами изменились.
— Кстати, узнай, какого мнения об этом маленький Анатол,— сказал я.
— Хорошо, что он не ведает всех наших горестей,— с грустью заметила Гита.— Ничего не слышит, не понимает... Но сегодня вечером он очень неспокоен. Я чувствую, как бьется его сердечко. Послушай, милый!
Гита скинула одеяло, взяла в руки мою голову и приложила к тому месту, где, как ей казалось, билось сердечко маленького Анатола. — Здесь, милый, здесь... Прислушайся!.. Слышишь?
Да, я отчетливо расслышал, как билось сердечко. Но в тот же момент я уловил и другой звук. Я вскочил с постели и замер, весь обратившись в слух.
— Что с тобой? — шепотом спросила Гита.
— Я слышу шаги. Кто-то отворил калитку.
— Не может быть,— сказала Гита.— Сюда ночью никто не заходит.
— Тесс!
Кто-то ходил за оградой. Незнакомец проверил, заперта ли калитка. Он не ожидал, что она заскрипит, и, видно, испугавшись, стал расхаживать по тротуару — туда и обратно, туда и обратно... Я сразу вспомнил эти шаги. Прошлой ночью под моим окном на бульваре они звучали точно так же — туда и обратно, туда и обратно...
«Проклятый шпик!» — выругался я про себя.
— Кто бы это мог быть? — забеспокоилась Гита.
— Какой-нибудь запоздалый гуляка бредет из ресторана. Давай спать, дорогая, пускай себе ходит.
— Мне страшно,— тихо сказала Гита,— закрой окно!
Я встал и осторожно прикрыл окно. Я пожалел, что окна спальни выходили не на улицу, а то бы мог как следует разглядеть этого субчика. Можно было, конечно, прокрасться на веранду или в другую комнату, но я боялся напугать Гиту. Потому снова лег и сказал:
— Он ушел. Положи свою голову мне на плечо и будем спать. Мы должны хорошо отдохнуть. Вот так... Мне очень удобно. У тебя такая горячая шея, а волосы прохладные, как вода в речном омуте.
— Куда ты дел мою водяную лилию?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52