Ведь пока ничего не случилось.
Альбина еще крепче прижималась ко мне, и я чувствовал нежную упругость ее груди.
— Не будь таким жестоким, возьми меня! Я больше не могу так. Я боюсь потерять тебя. Я боюсь, и с тобою случится что-то недоброе. Как с твоим другом. Милый...— шептала она, целуя меня, губы ее были мокры и солены от слез.— Я не пущу тебя одного! Возьми меня с собой! Я буду помогать тебе. Я буду всем вам помогать. Буду работать. Буду стирать белье. А сель что-то случится, вместе умрем...
Ну что я мог ей ска за! ь, чем успокоить? Не мог же отнять ее у матери и увезти на фронт! И что скажут обо мне товарищи? Борис? Комиссар?
— Я попрошу командира,— продолжала Альбина.— Если тебе неудобно, я сама поговорю с ним.
— Альбина, не надо! Он решит, что это я тебя надоумил. Не надо, дорогая! Если хочешь, буду чаще к тебе приезжать. Мы будем встречаться у тебя, а на фронт тебе нельзя,..
— А ты будешь приезжать? Обещаешь? Часто? Я тебя так долго, так долго ждала, но ты не приезжал. Теперь будешь чаще приезжать ко мне, да?
— Как только буду поблизости...
— А потом ты останешься навсегда?
— Я не знаю. Сначала нужно закончить войну...
— Ты приедешь?
— Приеду. Даю тебе слово, приеду. И мы будем вместе. Только ни о чем не проси командира. Это ничего не даст. Ты не можешь оставить маму, а я не могу тебя взять к себе. Но мы будем чаще встречаться, хорошо?
— Ты такой жестокий, и все же я люблю тебя, люблю больше всего на свете. Почему ты такой жестокий? Неужели у тебя на родине все такие жестокие?
— Но пойми же, иначе нельзя... Это война жестокая. Она диктует нам свои законы. Иначе нельзя. Понимаешь, Альбина? Война.
— Будь она проклята! — воскликнула Альбина.— Почему она вечно встает у меня на пути...
Мы нежно простились в темном патио, нежнее, чем обычно, и обещали друг другу, что теперь будем чаще
встречаться. Когда вернулись в комнату, Савич спросил с ехидцей:
— Ну, как цветы?
— Цветы красивы,— ответил я.— Просто изумительны...
Вскоре мы откланялись.
В последующие дни у Чертовых ворот происходили кровопролитные сражения. После бесчисленных атак через узкое ущелье в долину прорвалась марокканская кавалерия. За ней двинулась пехота, занимая одну высоту за другой. Мы поспешно отступили и, расположившись на одном из острогов Сьерра-Педросо, открыли огонь по кавалерии. Потом подоспело несколько броневиков, марокканцы отступили, неся огромные потери под перекрестным огнем их пулеметов. Пехота мятежников тоже топталась на месте. И все же часть горной цепи осталась в руках фашистов. Там же шли ожесточенные, упорные бои до середины мая.
После поражений республиканцев на Арагонском фронте мятежники вышли к Средиземному морю, расколов республику надвое — Центральную часть и Каталонию,
Это были трудные, полные трагизма дни. Республика сражалась за каждую высоту, за каждую долину, за каждую пядь земли...
Глава 12 СЕРЫЕ БУДНИ
Весна пролетела незаметно, и так же незаметно подоспело лето с палящим солнцем, жаркими ветрами из Сахары. Через неделю-другую пожухла трава, поникли цветы в долине, а горы стали желто-бурыми, местами даже черными.
На Южном фронте теперь уж никто не поговаривал о наступлении, все не покладая рук готовились к обороне — противник стягивал силы для крупных операций. Все высоты у нас в тылу были опоясаны хорошими окопами, куда в случае необходимости можно было отступить для продолжения борьбы.
Как-то вечером комиссар пригласил меня на партийное собрание. Оно проходило под открытым небом среди орудий батареи. Решался вопрос о приеме товарищей в партию, в том числе и меня. Я вкратце рассказал свою биографию, в которой не нашел ничего примечательного. Но я обещал от всего сердца быть верным идеалам партии и не щадить жизни в борьбе за свободу испанского народа. Потом взял слово комиссар. Он был одним из тех, кто давал мне рекомендацию. Указав на мое непартийное отношение к Мануэлю Зоро, он сказал, что я, несмотря на это, достоин быть принят в славную семью коммунистов. Говорили обо мне и другие, я внимательно их слушал, краснея и потупя глаза. Потом голосовали. Против моей кандидатуры никто не возражал, и комиссар Попов от имени всех поздравил меня и крепко пожал руку. От волнения я не смог ничего сказать. Вероятно, я должен был поблагодарить товарищей за оказанное доверие, но в голове все мысли перемешались, а язык точно к нёбу прирос.
В конце собрания Попов объявил, что с командиром дивизиона Цветковым снова случился сердечный приступ и он поедет лечиться в тыл. Временно исполняющим его обязанности назначен лейтенант Микола Савич, командовать нашей батареей поручено Борису Эндрупу, который на днях будет представлен к званию лейтенанта. Все зааплодировали. Бориса любили. Потом назвали меня. За хорошую службу я тоже получал повышение. От смущения я аплодировал вместе со всеми.
Вскоре наша батарея заняла позиции в густой оливковой роще, в глубине долины, недалеко от Саламеи. Командовал уже Борис Эндруп. Ему было нелегко: снова доводил ишиас, к тому же начинался приступ малярии. Но Борис, несмотря на мои уговоры, не хотел ехать в госпиталь.
Медпункт располагался теперь в большом крестьянском доме с обширным садом, где росли гранатовые, фиговые и абрикосовые деревья. Когда в полдень поднимался ветер, спелые плоды падали и разбивались вдребезги о глинистую почву, твердую, как обожженный в печи горшок. Посреди сада в скале был вырублен колодец, над ним огромная шелковица, все время ронявшая сладкие сочные ягоды. Если ягода падала на гимнастерку, оставалось ядовито-красное пятно, которое уже не смывалось.
Рядом с колодцем пристроилась кухня батареи, и там на открытых жаровнях весь день варили, парили, тушили. Когда я спрашивал Пендрика, что будет на обед, он неизменно приставлял к вискам ладони, пошевеливал ими, изображая ослиные уши, и надрывно кричал:
— И-а, и-а, и-а!
Жесткая ослятина мне изрядно надоела, но я терпеливо ел ее вместе со всеми. Конечно, от своих пациентов, жителей Саламеи и окрестных деревень, приводивших ко мне детей, больных трахомой, я мог получить все что угодно. Обычно они приходили ко мне с кроликом, курицей, козленком или барашком. Но я никогда не принимал их приношений, и они были страшно рады, что могут вернуться домой с лекарством в кармане и моим гонораром на веревке или в корзинке. Но один крестьянин, несмотря на мои возражения, уходя, выпустил белого козленка и большого черного петуха. Они вдвоем гуляли по саду, козленок то и дело блеял, петух распевал во все горло. К утру они исчезли. Я спросил Пендрика, куда они делись, но тот весело ответил:
— Наверное, удрали к фашистам...
Тут откуда ни возьмись появилась наша собачонка Морена. В зубах у нее похрустывала косточка, очень похожая на куриную.
Пендрик с грустью посмотрел на меня и сказал:
— А может, Морена съела. Ослиные кости ей осточертели...
— Какая жалость,— в тон ему заметил я.— Мне хотелось отвезти чего-нибудь вкусного командиру. У него малярия, и он почти ничего не ест.
Пендрик задумался.
— Хорошо, я постараюсь раздобыть ему чего-нибудь вкусного.
Всех раненых я уже переправил в тыл. Двое больных дизентерией находились на попечении санитара. Так что у меня оставалось много свободного времени. И я решил на машине, отвозившей обед на батарею, съездить навестить Бориса. Повара погрузили в кузов жестяные ящики из-под пороха с прохладной водой — на батарее питьевой воды не было,— бочонок вина, котлы с обедом, корзинки с фруктами. Я сел в кабину рядом с шофером Пако. Тряхнув нас по комьям спекшейся глины, машина выкатила на шоссе. Пако с важным видом закурил самокрутку.
Я чуть не задохнулся от мерзкого дыма.
— Ты что за дрянь такую куришь?
— Да вот купил вчера у одного крестьянина.
— По запаху и не поверишь, что это табак.
Он достал из кармана и протянул мне кисет.
— Ты посмотри, чего он только туда не насыпал, сукин сын! Но что поделаешь? Большие деньги заплатил, придется выкурить.
Я раскрыл кисет. В нем были мелкие крошки и покрывшиеся плесенью черенки табачных листьев. Запах был настолько резкий, что дух захватывало, и я поспешил вернуть кисет хозяину.
— Нет у козла молока, и не надо.
— Нельзя же совсем без курева,— сказал Пако.— Тем, кто на передовой легче. Там ребята у фашистов выменивают табачок на сгущенное молоко.
— Выменивают у фашистов? — удивился я.— Но как же они это делают?
— Очень просто,— усмехнулся Пако.— У одного сержанта — он здешний, из Саламеи,— так у этого сержанта брат по ту сторону, с фашистами, значит. Вот они ночью и встречаются на ничьей земле. Там у них этот самый обмен и происходит.
— Но почему же брат сержанта не перейдет к республиканцам? — спросил я.
— Он раньше работал в Фуэнте. Там и жена его, дети остались. А если к нам перейдет, фашисты мигом всю семью прикончат.
Пако все казалось в порядке вещей. Но меня этот разговор встревожил. Я спросил шофера, что эти братья делают днем, неужели стреляют друг в друга? Пако, обдав меня едким дымком, просто ответил:
— А то как же.
— Но так ведь можно застрелить родного брата! Пако усмехнулся.
— Да разве разберешь издалека, в родного или чужого стреляешь.
— Но местами легко перейти линию фронта. Забрал бы ночью жену, детей, и перешли бы к нам.
— Не так-то это просто! — возразил Пако.— На моих глазах фашисты, канальи, одного такого пристрелили. И детишек тоже...— И, свернув на разъезженный проселок, Пако добавил: — Не так-то это просто. У меня тоже семья по ту сторону. Бог его знает, что с ней.
Я спросил, откуда он сам, и Пако ответил:
— Из Кордовы, компаньеро. Отличный город, я вам скажу.
— Да ведь это совсем недалеко.
4*П
— Рукой подать! — отозвался Пако.— Два часа езды, не больше. Только кто туда пустит? Не то бы давно попробовал перевезти, была не была...
Машина остановилась в тени олив. Из зеленых брезентовых палаток высыпали артиллеристы с котелками и бутылками.
— И-а, и-а, и-а! — кричал Пекдрик, оповещая таким образом всех, что на обед опять ослятина. Это сообщение никого не расстроило, все давным-давно привыкли к однообразному столу и на клич Пендрика отвечали шутками.
— Мне перцу побольше! — кричал один, протягивая свой котелок. Другой просил побольше вина и хлеба.
Палатки командира батареи Эндрупа и комиссара Попова стояли несколько поодаль. У меня с собой, как обычно, была медицинская сумка. Завидев меня, комиссар распахнул завесу палатки Бориса и крикнул:
— Товарищ Эндруп, медико приехал.
— А-а! — раздался радостный возглас, и в просвете показалось бледное лицо Бориса. Я пожал его большую руку и присел у постели.
— Как самочувствие?
— Отличное, как всегда.
— Ему опять хуже,— сказал Попов.— Всю ночь трясла лихорадка. С малярией шутки плохи. Уговорите его ехать в госпиталь.
Не обращая внимания на слова комиссара, Борис рассказывал:
— Нас вчера с товарищем комиссаром вызвали в штаб корпуса. Там был командующий Южным фронтом. Противник готовится к наступлению. Хотят захватить долину Сухары и по ней подобраться к Альмадене ким ртутным рудникам. Наша задача: непрерывно вести наблюдение и массированным огнем помешать противнику концентрировать силы. Ясно?
— Ясно,— ответил я.
— В таком случае разговор о госпитале считай исчерпанным. Наблюдатели уже на одной из высот, вклинившейся в оборону противника, там установлен наблюдательный пункт, готовятся данные для стрельбы, тянут связь с батареей. Сразу после обеда мы отправимся в горы и откроем огонь.
Попов что-то проворчал про себя по-болгарски, подсел к Борису, положив свою смуглую руку ему на плечо, сказал:
— Это все хорошо. Но как ты поднимешься в гору? Ведь ты и по ровному месту не можешь ходить.
Борис поднялся, стиснув от боли зубы. На лбу густо выступил пот.
— Это я-то не могу ходить? — воскликнул он и с усилием сделал несколько шагов.— Кто сказал, что я не могу ходить?
— Идите с ним, Анатолио,— вполголоса заметил комиссар.— Кто его знает, что может случиться.
— Один ты не дойдешь. Я провожу тебя,— сказал я Борису.
— Изволь, если хочешь. Заодно посмотришь, как оттуда перевозить раненых. У испанского батальона нет своего транспорта. Придется нам помогать. И наших могут ранить. Наблюдательный пункт, можно считать, на передовой.
— Разумно ли это: наблюдателям тяжелой артиллерии торчать под носом противника? — спросил комиссар, и Борис ответил:
— Разумно, товарищ комиссар. Лучше места не найти. И потом, у нас имеется запасной наблюдательный пункт в более надежном месте.
— Ну, хорошо,— согласился Попов.— Вижу, у тебя все продумано. Было бы здоровье.
Среди серебристо-зеленых олив показался Пендрик. Заметив меня, он смутился.
— И ты здесь, товарищ медико?
— А почему это тебя удивляет?
— Я думал... Я вот принес обед командиру...
— Отлично! — воскликнул Борис.— Давай его сюда! Будем все обедать,
Мы сели на спекшуюся землю под оливой рядом с высохшим оросительным каналом. Пендрик разложил посуду. Бросив на меня вороватый взгляд, он покраснел и поднял крышку котелка. В нем благоухало жаркое с жареным перцем и лукОхМ.
— Курица! — обрадовался Борис.— Где ты откопал ее?
Пендрик метнул на меня взгляд.
— Я... досгал для вас, товарищ командир. Вы ничего не едите. Куда это годится?
— Откуда? — не унимался комиссар.— Кур воровать — это уж совсем никуда не годится.
— Я его... Мне его...— лепетал Пендрик, еще больше теряясь.
Я поспешил ему на помощь.
— Петуха мне принес один крестьянин и, несмотря на мои протесты, пустил по двору. И мы с поваром решили...
У Пендрика развязался язык.
— Ну да, его мне дал товарищ медико, чтобы я зажарил для командира. В резерве имеется еще козленок.
— И козленок! — воскликнул Борис.— Тоже принес крестьянин?
— Да, и козленка,— сказал я.
— Не надо было брать.
— Я не брал. Он выпустил и ушел.
— В таком случае давайте обедать,— весело сказал Борис.— И сам присаживайся отведать свое творение.
Пендрик сиял. Сам он не ел. Подливал нам вина, резал хлеб, выуживал из котелка лучшие кусочки, под-кладывал всем по очереди. Петух и в самом деле удался на славу. Мы давно не ели ничего подобного и не скупились на похвалы.
— Ты у нас повар хоть куда,— сказал ему после обеда командир.— Но козленка клади в общий котел, пускай все отведают.
— Для всех это капля в море,— возразил Пендрик.
— Пускай будет капля,— сказал Попов. — Ты что думаешь, нас кормить козленком, а других ослом?
— Есть, товарищ комиссар, козленка в общий котел,— отчеканил Пендрик.
— А косточки Морене,— добавил я.
— Не обижайся, Анатолио,— прошептал мне Пендрик.— Я думал, вы отдадите их своим больным...
— Больным дизентерией ни в коем случае нельзя давать мяса.
Пендрик собрал посуду, простился и ушел. И тогда я рассказал Борису и Попову правду про петуха, козленка и собачку Морену. Мы все от души посмеялись.
— Человеку надо доверять,— с улыбкой заметил Попов.— Люди у нас хорошие.
Борис достал пачку американских сигарет, подарок командира корпуса. Сигареты были превосходны. Даже комиссар, куривший в исключительных случаях, не вытерпел.
— От такой сигареты грех отказаться,— сказал он.
— Да еще после петуха,— поддержал Борис.
— А как твоя температура? — спросил я.
— Как будто нормально.
— Давай смеряем.
— Некогда. Ты идешь с нами?
— Иду.
— У испанцев заболел один солдат, пулеметчик. Отказывается идти в госпиталь.
— С тебя пример берет.
— Так ты его посмотришь,— продолжал Борис, пропустив мое замечание мимо ушей.— У них отличный командир — капитан Марко. Парень из Малаги. Если бы ты знал, как его любят солдаты! Я вас познакомлю.
Борис перекинул через плечо бинокль, ранец, подвесил к поясу кобуру.
— Пошли.
Кончились мои будни. Я отправился на передовую.
Глава 13
НА СЬЕРРА-ПЕДРОСО
На Сьерра-Педросо вместе с нами ехали связисты и повар с обедом для наблюдателей. Разъезженный проселок кружил по долине, то спускаясь, то скова поднимаясь, петляя между скал, огибая деревья и ямы. В глубине долины едва журчала обмелевшая от зноя речушка — один из многочисленных притоков Сухары.
На берегу под сенью каменных дубов зеленела травка. Подъехав к брод}7, шофер остановил грузовик, вылез из кабины, и крикнул:
— Ребята, кто хочет на травке поваляться?
Мы, как воробьи, спорхнули с кузова и бросились на зеленый ковер. Такой мягкой, сочной травы давно не приходилось видеть. Кругом выжженная степь да жесткие, колкие листья каменных дубов.
Из кабины вышел и Борис. Приступ малярии в сочетании с ишиасом делали пыткой каждый его шаг. Все же он подковылял к нам и присел на минуту.
Примерно в километре от брода начиналась горная цепь Педросо. Подножье укрывал густой кустарник, а скалистые и голые вершины поднимались синевато-серой массой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Альбина еще крепче прижималась ко мне, и я чувствовал нежную упругость ее груди.
— Не будь таким жестоким, возьми меня! Я больше не могу так. Я боюсь потерять тебя. Я боюсь, и с тобою случится что-то недоброе. Как с твоим другом. Милый...— шептала она, целуя меня, губы ее были мокры и солены от слез.— Я не пущу тебя одного! Возьми меня с собой! Я буду помогать тебе. Я буду всем вам помогать. Буду работать. Буду стирать белье. А сель что-то случится, вместе умрем...
Ну что я мог ей ска за! ь, чем успокоить? Не мог же отнять ее у матери и увезти на фронт! И что скажут обо мне товарищи? Борис? Комиссар?
— Я попрошу командира,— продолжала Альбина.— Если тебе неудобно, я сама поговорю с ним.
— Альбина, не надо! Он решит, что это я тебя надоумил. Не надо, дорогая! Если хочешь, буду чаще к тебе приезжать. Мы будем встречаться у тебя, а на фронт тебе нельзя,..
— А ты будешь приезжать? Обещаешь? Часто? Я тебя так долго, так долго ждала, но ты не приезжал. Теперь будешь чаще приезжать ко мне, да?
— Как только буду поблизости...
— А потом ты останешься навсегда?
— Я не знаю. Сначала нужно закончить войну...
— Ты приедешь?
— Приеду. Даю тебе слово, приеду. И мы будем вместе. Только ни о чем не проси командира. Это ничего не даст. Ты не можешь оставить маму, а я не могу тебя взять к себе. Но мы будем чаще встречаться, хорошо?
— Ты такой жестокий, и все же я люблю тебя, люблю больше всего на свете. Почему ты такой жестокий? Неужели у тебя на родине все такие жестокие?
— Но пойми же, иначе нельзя... Это война жестокая. Она диктует нам свои законы. Иначе нельзя. Понимаешь, Альбина? Война.
— Будь она проклята! — воскликнула Альбина.— Почему она вечно встает у меня на пути...
Мы нежно простились в темном патио, нежнее, чем обычно, и обещали друг другу, что теперь будем чаще
встречаться. Когда вернулись в комнату, Савич спросил с ехидцей:
— Ну, как цветы?
— Цветы красивы,— ответил я.— Просто изумительны...
Вскоре мы откланялись.
В последующие дни у Чертовых ворот происходили кровопролитные сражения. После бесчисленных атак через узкое ущелье в долину прорвалась марокканская кавалерия. За ней двинулась пехота, занимая одну высоту за другой. Мы поспешно отступили и, расположившись на одном из острогов Сьерра-Педросо, открыли огонь по кавалерии. Потом подоспело несколько броневиков, марокканцы отступили, неся огромные потери под перекрестным огнем их пулеметов. Пехота мятежников тоже топталась на месте. И все же часть горной цепи осталась в руках фашистов. Там же шли ожесточенные, упорные бои до середины мая.
После поражений республиканцев на Арагонском фронте мятежники вышли к Средиземному морю, расколов республику надвое — Центральную часть и Каталонию,
Это были трудные, полные трагизма дни. Республика сражалась за каждую высоту, за каждую долину, за каждую пядь земли...
Глава 12 СЕРЫЕ БУДНИ
Весна пролетела незаметно, и так же незаметно подоспело лето с палящим солнцем, жаркими ветрами из Сахары. Через неделю-другую пожухла трава, поникли цветы в долине, а горы стали желто-бурыми, местами даже черными.
На Южном фронте теперь уж никто не поговаривал о наступлении, все не покладая рук готовились к обороне — противник стягивал силы для крупных операций. Все высоты у нас в тылу были опоясаны хорошими окопами, куда в случае необходимости можно было отступить для продолжения борьбы.
Как-то вечером комиссар пригласил меня на партийное собрание. Оно проходило под открытым небом среди орудий батареи. Решался вопрос о приеме товарищей в партию, в том числе и меня. Я вкратце рассказал свою биографию, в которой не нашел ничего примечательного. Но я обещал от всего сердца быть верным идеалам партии и не щадить жизни в борьбе за свободу испанского народа. Потом взял слово комиссар. Он был одним из тех, кто давал мне рекомендацию. Указав на мое непартийное отношение к Мануэлю Зоро, он сказал, что я, несмотря на это, достоин быть принят в славную семью коммунистов. Говорили обо мне и другие, я внимательно их слушал, краснея и потупя глаза. Потом голосовали. Против моей кандидатуры никто не возражал, и комиссар Попов от имени всех поздравил меня и крепко пожал руку. От волнения я не смог ничего сказать. Вероятно, я должен был поблагодарить товарищей за оказанное доверие, но в голове все мысли перемешались, а язык точно к нёбу прирос.
В конце собрания Попов объявил, что с командиром дивизиона Цветковым снова случился сердечный приступ и он поедет лечиться в тыл. Временно исполняющим его обязанности назначен лейтенант Микола Савич, командовать нашей батареей поручено Борису Эндрупу, который на днях будет представлен к званию лейтенанта. Все зааплодировали. Бориса любили. Потом назвали меня. За хорошую службу я тоже получал повышение. От смущения я аплодировал вместе со всеми.
Вскоре наша батарея заняла позиции в густой оливковой роще, в глубине долины, недалеко от Саламеи. Командовал уже Борис Эндруп. Ему было нелегко: снова доводил ишиас, к тому же начинался приступ малярии. Но Борис, несмотря на мои уговоры, не хотел ехать в госпиталь.
Медпункт располагался теперь в большом крестьянском доме с обширным садом, где росли гранатовые, фиговые и абрикосовые деревья. Когда в полдень поднимался ветер, спелые плоды падали и разбивались вдребезги о глинистую почву, твердую, как обожженный в печи горшок. Посреди сада в скале был вырублен колодец, над ним огромная шелковица, все время ронявшая сладкие сочные ягоды. Если ягода падала на гимнастерку, оставалось ядовито-красное пятно, которое уже не смывалось.
Рядом с колодцем пристроилась кухня батареи, и там на открытых жаровнях весь день варили, парили, тушили. Когда я спрашивал Пендрика, что будет на обед, он неизменно приставлял к вискам ладони, пошевеливал ими, изображая ослиные уши, и надрывно кричал:
— И-а, и-а, и-а!
Жесткая ослятина мне изрядно надоела, но я терпеливо ел ее вместе со всеми. Конечно, от своих пациентов, жителей Саламеи и окрестных деревень, приводивших ко мне детей, больных трахомой, я мог получить все что угодно. Обычно они приходили ко мне с кроликом, курицей, козленком или барашком. Но я никогда не принимал их приношений, и они были страшно рады, что могут вернуться домой с лекарством в кармане и моим гонораром на веревке или в корзинке. Но один крестьянин, несмотря на мои возражения, уходя, выпустил белого козленка и большого черного петуха. Они вдвоем гуляли по саду, козленок то и дело блеял, петух распевал во все горло. К утру они исчезли. Я спросил Пендрика, куда они делись, но тот весело ответил:
— Наверное, удрали к фашистам...
Тут откуда ни возьмись появилась наша собачонка Морена. В зубах у нее похрустывала косточка, очень похожая на куриную.
Пендрик с грустью посмотрел на меня и сказал:
— А может, Морена съела. Ослиные кости ей осточертели...
— Какая жалость,— в тон ему заметил я.— Мне хотелось отвезти чего-нибудь вкусного командиру. У него малярия, и он почти ничего не ест.
Пендрик задумался.
— Хорошо, я постараюсь раздобыть ему чего-нибудь вкусного.
Всех раненых я уже переправил в тыл. Двое больных дизентерией находились на попечении санитара. Так что у меня оставалось много свободного времени. И я решил на машине, отвозившей обед на батарею, съездить навестить Бориса. Повара погрузили в кузов жестяные ящики из-под пороха с прохладной водой — на батарее питьевой воды не было,— бочонок вина, котлы с обедом, корзинки с фруктами. Я сел в кабину рядом с шофером Пако. Тряхнув нас по комьям спекшейся глины, машина выкатила на шоссе. Пако с важным видом закурил самокрутку.
Я чуть не задохнулся от мерзкого дыма.
— Ты что за дрянь такую куришь?
— Да вот купил вчера у одного крестьянина.
— По запаху и не поверишь, что это табак.
Он достал из кармана и протянул мне кисет.
— Ты посмотри, чего он только туда не насыпал, сукин сын! Но что поделаешь? Большие деньги заплатил, придется выкурить.
Я раскрыл кисет. В нем были мелкие крошки и покрывшиеся плесенью черенки табачных листьев. Запах был настолько резкий, что дух захватывало, и я поспешил вернуть кисет хозяину.
— Нет у козла молока, и не надо.
— Нельзя же совсем без курева,— сказал Пако.— Тем, кто на передовой легче. Там ребята у фашистов выменивают табачок на сгущенное молоко.
— Выменивают у фашистов? — удивился я.— Но как же они это делают?
— Очень просто,— усмехнулся Пако.— У одного сержанта — он здешний, из Саламеи,— так у этого сержанта брат по ту сторону, с фашистами, значит. Вот они ночью и встречаются на ничьей земле. Там у них этот самый обмен и происходит.
— Но почему же брат сержанта не перейдет к республиканцам? — спросил я.
— Он раньше работал в Фуэнте. Там и жена его, дети остались. А если к нам перейдет, фашисты мигом всю семью прикончат.
Пако все казалось в порядке вещей. Но меня этот разговор встревожил. Я спросил шофера, что эти братья делают днем, неужели стреляют друг в друга? Пако, обдав меня едким дымком, просто ответил:
— А то как же.
— Но так ведь можно застрелить родного брата! Пако усмехнулся.
— Да разве разберешь издалека, в родного или чужого стреляешь.
— Но местами легко перейти линию фронта. Забрал бы ночью жену, детей, и перешли бы к нам.
— Не так-то это просто! — возразил Пако.— На моих глазах фашисты, канальи, одного такого пристрелили. И детишек тоже...— И, свернув на разъезженный проселок, Пако добавил: — Не так-то это просто. У меня тоже семья по ту сторону. Бог его знает, что с ней.
Я спросил, откуда он сам, и Пако ответил:
— Из Кордовы, компаньеро. Отличный город, я вам скажу.
— Да ведь это совсем недалеко.
4*П
— Рукой подать! — отозвался Пако.— Два часа езды, не больше. Только кто туда пустит? Не то бы давно попробовал перевезти, была не была...
Машина остановилась в тени олив. Из зеленых брезентовых палаток высыпали артиллеристы с котелками и бутылками.
— И-а, и-а, и-а! — кричал Пекдрик, оповещая таким образом всех, что на обед опять ослятина. Это сообщение никого не расстроило, все давным-давно привыкли к однообразному столу и на клич Пендрика отвечали шутками.
— Мне перцу побольше! — кричал один, протягивая свой котелок. Другой просил побольше вина и хлеба.
Палатки командира батареи Эндрупа и комиссара Попова стояли несколько поодаль. У меня с собой, как обычно, была медицинская сумка. Завидев меня, комиссар распахнул завесу палатки Бориса и крикнул:
— Товарищ Эндруп, медико приехал.
— А-а! — раздался радостный возглас, и в просвете показалось бледное лицо Бориса. Я пожал его большую руку и присел у постели.
— Как самочувствие?
— Отличное, как всегда.
— Ему опять хуже,— сказал Попов.— Всю ночь трясла лихорадка. С малярией шутки плохи. Уговорите его ехать в госпиталь.
Не обращая внимания на слова комиссара, Борис рассказывал:
— Нас вчера с товарищем комиссаром вызвали в штаб корпуса. Там был командующий Южным фронтом. Противник готовится к наступлению. Хотят захватить долину Сухары и по ней подобраться к Альмадене ким ртутным рудникам. Наша задача: непрерывно вести наблюдение и массированным огнем помешать противнику концентрировать силы. Ясно?
— Ясно,— ответил я.
— В таком случае разговор о госпитале считай исчерпанным. Наблюдатели уже на одной из высот, вклинившейся в оборону противника, там установлен наблюдательный пункт, готовятся данные для стрельбы, тянут связь с батареей. Сразу после обеда мы отправимся в горы и откроем огонь.
Попов что-то проворчал про себя по-болгарски, подсел к Борису, положив свою смуглую руку ему на плечо, сказал:
— Это все хорошо. Но как ты поднимешься в гору? Ведь ты и по ровному месту не можешь ходить.
Борис поднялся, стиснув от боли зубы. На лбу густо выступил пот.
— Это я-то не могу ходить? — воскликнул он и с усилием сделал несколько шагов.— Кто сказал, что я не могу ходить?
— Идите с ним, Анатолио,— вполголоса заметил комиссар.— Кто его знает, что может случиться.
— Один ты не дойдешь. Я провожу тебя,— сказал я Борису.
— Изволь, если хочешь. Заодно посмотришь, как оттуда перевозить раненых. У испанского батальона нет своего транспорта. Придется нам помогать. И наших могут ранить. Наблюдательный пункт, можно считать, на передовой.
— Разумно ли это: наблюдателям тяжелой артиллерии торчать под носом противника? — спросил комиссар, и Борис ответил:
— Разумно, товарищ комиссар. Лучше места не найти. И потом, у нас имеется запасной наблюдательный пункт в более надежном месте.
— Ну, хорошо,— согласился Попов.— Вижу, у тебя все продумано. Было бы здоровье.
Среди серебристо-зеленых олив показался Пендрик. Заметив меня, он смутился.
— И ты здесь, товарищ медико?
— А почему это тебя удивляет?
— Я думал... Я вот принес обед командиру...
— Отлично! — воскликнул Борис.— Давай его сюда! Будем все обедать,
Мы сели на спекшуюся землю под оливой рядом с высохшим оросительным каналом. Пендрик разложил посуду. Бросив на меня вороватый взгляд, он покраснел и поднял крышку котелка. В нем благоухало жаркое с жареным перцем и лукОхМ.
— Курица! — обрадовался Борис.— Где ты откопал ее?
Пендрик метнул на меня взгляд.
— Я... досгал для вас, товарищ командир. Вы ничего не едите. Куда это годится?
— Откуда? — не унимался комиссар.— Кур воровать — это уж совсем никуда не годится.
— Я его... Мне его...— лепетал Пендрик, еще больше теряясь.
Я поспешил ему на помощь.
— Петуха мне принес один крестьянин и, несмотря на мои протесты, пустил по двору. И мы с поваром решили...
У Пендрика развязался язык.
— Ну да, его мне дал товарищ медико, чтобы я зажарил для командира. В резерве имеется еще козленок.
— И козленок! — воскликнул Борис.— Тоже принес крестьянин?
— Да, и козленка,— сказал я.
— Не надо было брать.
— Я не брал. Он выпустил и ушел.
— В таком случае давайте обедать,— весело сказал Борис.— И сам присаживайся отведать свое творение.
Пендрик сиял. Сам он не ел. Подливал нам вина, резал хлеб, выуживал из котелка лучшие кусочки, под-кладывал всем по очереди. Петух и в самом деле удался на славу. Мы давно не ели ничего подобного и не скупились на похвалы.
— Ты у нас повар хоть куда,— сказал ему после обеда командир.— Но козленка клади в общий котел, пускай все отведают.
— Для всех это капля в море,— возразил Пендрик.
— Пускай будет капля,— сказал Попов. — Ты что думаешь, нас кормить козленком, а других ослом?
— Есть, товарищ комиссар, козленка в общий котел,— отчеканил Пендрик.
— А косточки Морене,— добавил я.
— Не обижайся, Анатолио,— прошептал мне Пендрик.— Я думал, вы отдадите их своим больным...
— Больным дизентерией ни в коем случае нельзя давать мяса.
Пендрик собрал посуду, простился и ушел. И тогда я рассказал Борису и Попову правду про петуха, козленка и собачку Морену. Мы все от души посмеялись.
— Человеку надо доверять,— с улыбкой заметил Попов.— Люди у нас хорошие.
Борис достал пачку американских сигарет, подарок командира корпуса. Сигареты были превосходны. Даже комиссар, куривший в исключительных случаях, не вытерпел.
— От такой сигареты грех отказаться,— сказал он.
— Да еще после петуха,— поддержал Борис.
— А как твоя температура? — спросил я.
— Как будто нормально.
— Давай смеряем.
— Некогда. Ты идешь с нами?
— Иду.
— У испанцев заболел один солдат, пулеметчик. Отказывается идти в госпиталь.
— С тебя пример берет.
— Так ты его посмотришь,— продолжал Борис, пропустив мое замечание мимо ушей.— У них отличный командир — капитан Марко. Парень из Малаги. Если бы ты знал, как его любят солдаты! Я вас познакомлю.
Борис перекинул через плечо бинокль, ранец, подвесил к поясу кобуру.
— Пошли.
Кончились мои будни. Я отправился на передовую.
Глава 13
НА СЬЕРРА-ПЕДРОСО
На Сьерра-Педросо вместе с нами ехали связисты и повар с обедом для наблюдателей. Разъезженный проселок кружил по долине, то спускаясь, то скова поднимаясь, петляя между скал, огибая деревья и ямы. В глубине долины едва журчала обмелевшая от зноя речушка — один из многочисленных притоков Сухары.
На берегу под сенью каменных дубов зеленела травка. Подъехав к брод}7, шофер остановил грузовик, вылез из кабины, и крикнул:
— Ребята, кто хочет на травке поваляться?
Мы, как воробьи, спорхнули с кузова и бросились на зеленый ковер. Такой мягкой, сочной травы давно не приходилось видеть. Кругом выжженная степь да жесткие, колкие листья каменных дубов.
Из кабины вышел и Борис. Приступ малярии в сочетании с ишиасом делали пыткой каждый его шаг. Все же он подковылял к нам и присел на минуту.
Примерно в километре от брода начиналась горная цепь Педросо. Подножье укрывал густой кустарник, а скалистые и голые вершины поднимались синевато-серой массой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52