— Итак, вы дома!
— Как видите.
— Нелегко вам приходилось, а?
— Да всякое бывало,— осторожно ответил я.
— За что же вас таки посадили? За политику, а?
— Недоразумение,— соврал я.— Всего-навсего недоразумение.
— Я так и думал. Что у вас общего с коммунистами?
— Ерунда,— сказал я.— Теперь всех сажают. Стоит вспомнить недавнее дело союза «Перконкруст» !.
— Уж этих напрасно посадили, отличные ребята! — воскликнул Ган.— Но Ульманису они пришлись не по вкусу. Постойте, значит, вы тоже были арестованы по делу «Перконкруста»?
— Что-то вроде этого,— все так же уклончиво отвечал я.
У господина Гана загорелись глаза.
— В таком случае позвольте пожать вашу руку! — воскликнул он и снова протянул мне свою влажную холодную ладонь. Мне казалось, я взял змею за хвост. Я понимал, что должен хитрить, иначе не уберечься от укусов этой змеи. Свой первый ход я, кажется, сделал удачно.— Замечательно! — ликовал Ган.— Вы просто герой! Даже если бы вас посадили, это не страшна Наше дело победит!
— Победит?
1 «Перконкруст» — профашистская организация в буржуазной Латвии.
— Можете не сомневаться, господин Скулте! Как только мы прикончим красных в Испании, Гитлер обратит свои взоры на Восток.
— В наши края?
— Разумеется, господин Скулте. Латвия по праву принадлежит Германии. Но с нами вы будете жить припеваючи. Мы умеем ценить и уважать своих приверженцев.
Это было слишком. Я хотел возразить, но Ган, крепко сжав мою руку, продолжал:
— Недавно в Барселоне произошло восстание. Восстание против красных. Вы понимаете, что это значит? Правда, восстание подавлено, но не беда. Мы там непременно победим, непременно.
Я решил закинуть удочку:
— А разве на стороне Франко сражается и немецкая армия?
Ган сразу клюнул.
— Можете не сомневаться,— ответил он.— Об этом, правда, предпочитают молчать, но там много наших. Это мне известно из надежных источников. И люди Муссолини там, целые моторизованные колонны, не говоря об авиации и флоте. Мы непременно победим, господин Скулте, непременно. Можете не сомневаться.
— А вдруг все же?..— усомнился я.
Ган отпустил мою руку и уселся в кресло. Положив свой стек на стол, он достал из внутреннего кармана пиджака газету. Это был нацистский листок из Берлина. Он сунул его мне под нос и сказал:
— Сразу видно, вы не читаете наших газет. Впредь я вас буду снабжать литературой. Вот возьмите, пожалуйста.
— У меня нет времени,— пытался я увильнуть, отстраняя руку барона с нацистским листком.
— Ну что вы, господин Скулте, разве это займет у вас много времени! — воскликнул Ган.— Давайте условимся так. Фрейлейн Мария впредь будет оставлять в уборной неразрезанные газеты. Пока там сидите, можете почитать.
— Ладно,— уступил я, надеясь, что теперь мне удастся отделаться от назойливого Гана. Однако он и не думал уходить.
— Пока вас не было дома, со мной случилось несколько приступов,— рассказывал он.— Супруга волновалась, уж думала, конец мне. Но выручили горчичники. Это от вас она научилась так замечательно ставить их. Однако если мне понадобится впрыснуть атропин...
— Я это сделаю для вас с величайшим удовольствием, господин Ган. В любое время дня и ночи.
— Вы очень любезны. И отец у вас чудесный человек. Когда он приехал навестить вас, мы весь вечер с ним пили чай в моем кабинете. Наши взгляды во всем совпадают. Тогда нам еще не было ^известно, за что вы арестованы. А мы-то решили, что вы попали под влияние этого мерзавца.
— Какого мерзавца, господин Ган?
— Я говорю о нашем бывшем жильце Борисе Эндрупе.
— Он не имел ни малейшего отношения к моему аресту.
— Тогда я не знал этого,— словно извинясь, заметил Ган.
— И вы, наверное, вместе с отцом осуждали меня?
— Был такой грех,— откровенно Признался Ган.— Тогда я даже решил отказать вам в жилье.
— А теперь? — спросил я.
— Теперь все останется по-старому, Я счастлив, что в моей квартире живет такой человек. В связи с этим у меня к вам конфиденциальный разговор.
— Я слушаю вас, господин барон.
— Вы не хотели бы помочь нашему общему делу?
— Все зависит от того, какая помощь потребуется.
— Самая пустяковая. Напишите мне на листочке бумаги имена людей, которых вы знаете как противников новой Германии.
— Простите, господин Ган, я не понимаю вас...
— Например, таких, как Борис Эндруп. Имя, фамилия, год и место рождения. Где живет и чем занимается...
— Вы же сами прекрасно знаете Бориса. И зачем вам это все? — прикинувшись простачком, спросил я.
Ган принужденно улыбнулся.
— Вероятно, вы считаете, что я донесу на них в охранку Ульманиса? Ничего подобного. Даю вам честное слово, господин Скулте. Мне вы можете верить. А на обратной стороне напишите имена всех известных вам приверженцев новой Германии.
— Среди моих знакомых таких людей нет.
— Господин Скулте, вы не доверяете мне! — с пафосом воскликнул Ган.— Поверьте, я прошу об этом безо всякого злого умысла. Я даже согласен вам заплатить.
— Зачем же платить!
— Всякий труд требует вознаграждения,— деловито бросил Ган.— Если не хотите брать наличными, могу вычесть из вашей квартирной платы. Согласны?
Что ответить этому негодяю, этому гнусному пауку, который старался опутать меня своей паутиной? Мне хотелось все как следует обдумать, но Ган торопил:
— Что тут особенного? Ваш отец жаловался мне, что его дела из рук вон плохи и впредь он не сможет вам помогать. Решайтесь, господин Скулте, что тут особенного!
— В этом нет ничего особенного,— спокойно ответил я.— Но дело в том, что врачи мне пока запретили заниматься чем бы то ни было, даже думать. Мне нужен покой, абсолютный покой.
— Понимаю вас,— с явным сожалением вздохнул Ган.— В таком случае оставим это до поры до времени. Но у меня к вам просьба — никому ни слова. Дайте мне честное слово, господин Скулте.
— К чему же честное слово по таким пустякам? Само собой разумеется, о таких вещах никому не рассказывают.
Ган поднялся и по-дружески пожал мою руку.
— Благодарю вас, господин Скулте, вы чудесный человек. Но позвольте мне, конечно, когда вы совершенно поправитесь, вернуться к этому вопросу. Позволите?
— Разумеется,— ответил я серьезно и торжественно,— я не вижу в этом ничего особенного.
Я с нетерпением ждал, когда, наконец, Ган уйдет, но он, взяв меня за локоть, продолжал:
— Вы уже повидали мою супругу и фрейлейн Марию? На этот раз я не мог ему соврать — через минуту все
бы открылось,— и потому я воскликнул почти с отчаянием:
— Нет, я их еще не видел!
— Что вы говорите! — от удивления Ган даже всплеснул руками.— Как они, бедные, переживали за вас! Как только выяснилось, что вы арестованы по ошибке, они отправились в церковь, чтобы помолиться за вас. Вы должны их повидать, и сейчас же,— тараторил Ган, подталкивая меня к даери.— Не забудьте их поблагодарить. Они были так удручены вашим несчастьем...
Мы вошли в квартиру Гана. Фрейлейн Мария, как обычно, суетилась на кухне, госпожа Ган сидела в гостиной. Через открытую дверь было видно, как она синим с красным вышивает свое очередное творение.
— Вернулся господин Скулте! — громко объявил Ган.— Господин Скулте!
Женщины побросали работу и выбежали в коридор. Фрейлейн Мария радостно всхлипывала, повиснув у меня на шее, госпожа Ган схватила мою руку и крепко прижала ее к груди. Господин Ган стоял в стороне и самодовольно наблюдал за этой сценой.
— Господин Скулте, господин Скулте,— шептала фрейлейн Мария.— Я так ждала вашего возвращения, так ждала!
— Мы молились за вас,— смахивая слезинки, говорила госпожа Ган.— Дай вам бог всего хорошего, и прежде всего здоровья!
— Спасибо, большое спасибо! — отвечал я, искренне растроганный столь бурным проявлением любви и сострадания ко мне.— Когда я узнал от госпожи Юдиной, что вы молились за меня, я был тронут до слез.
— Какой чудесный человек наш господин Скулте! — воскликнул Ган.
— Замечательный человек! — подтвердила Мария, утирая слезы уголком косынки.— Может, принести вам горячего чаю?
— Отнесите ему пирожков,— сказала госпожа Ган.— Ведь он, наверное, ничего не успел купить.
Только теперь я уловил аппетитный запах пирожков. Видно, они только что начинали румяниться в духовке.
— Спасибо, госпожа Ган, на этот раз я с радостью приму ваше любезное предложение, тем более что не успел еще позавтракать.
— Вот все вы такие, молодежь,— с упреком молвила госпожа Ган.— Готовы делать что угодно, только поесть не выберете время. Фрейлейн Мария, сейчас же заварите ему чая и отнесите вместе с пирожками!
Бурная церемония встречи на этом была окончена, и я мог вернуться в свою комнату. Вскоре ко мне вошла фрейлейн Мария с чаем и благоухающими пирожками.
— Господин Скулте, я принесла вам самые лучшие!
— Большое вам спасибо,— отвечал я, принимая тарелку. Сняв с нее салфетку, я воскликнул: — Фрейлейн Мария, только вы умеете печь такие пирожки. Они так и просятся в рот.— Отведав кусочек, я продолжал расхваливать: — Бесподобно! Объясните, как это у вас получается?
— Секрет,— сияя от счастья, сказала Мария.— Настоящая хозяйка не разглашает секретов своей кухни.
— В таком случае скажите, когда вы снова собираетесь в церковь, фрейлейн Мария? Если, конечно, и это не секрет.
— В воскресенье, господин Скулте. Но вы-то ведь в бога не верите, так что мне остается только молиться за вас. И я всегда это делаю, потому что у меня самой грехов нет.
— Спасибо, фрейлейн Мария,— сказал я.— У меня же их больше чем достаточно.
— Как у всех молодых людей,— серьезно сказала Мария.
— Какое платье вы наденете в церковь? — спросил я, с аппетитом уплетая пирожок.
— Черное, свое выходное,— ответила она.— Я ношу его двадцать лет, но оно и сейчас как новое. Ведь я надеваю его только в церковь. Мне бы очень хотелось повязать еще белый шелковый платочек, но, что делать, у меня его нет.
— Ничего,— сказал я многозначительно.— Сегодня нет, а завтра может появиться.
Мария улыбнулась.
— Значит, вам понравились мои пироги?
— Да, да, очень!
— Спасибо, господин Скулте. Мне пора, мадам ждет.
— До свиданья, фрейлейн Мария!
Мария ушла, сияя от радости. Как только за ней закрылась дверь хозяйской квартиры, я спустился вниз и отправился в ближайший магазин. Там я купил белый шелковый платок и попросил продавщицу красиво завернуть его. Вернувшись домой, я написал на пакете, перевязанном голубой ленточкой: «Фрейлейн Марии. С глубоким уважением и благодарностью. Анатол Скулте. Подарок я оставил на столе, чтобы завтра, прибирая комнату, Мария без труда могла обнаружить его.
Глава б МОЙ ДРУГ
Вечером перед началом смены ко мне зашел Борис Эндруп. Я про себя сразу отметил его приподнятое настроение.
— Анатол, да ведь ты совсем такой, как прежде,— смеясь, говорил он, бесцеремонно поворачивая меня и разглядывая со всех сторон.— Теперь я начинаю верить, что медицина всесильна.
— Все неверно,— полушутя-полусерьезно отпарировал я.— Во-первых, ты ошибаешься, считая меня таким же, как прежде. Во-вторых, именно теперь я понял: медицина бессильна. Она не способна избавить человечество от страшных болезней нашего времени.
Борис смотрел на меня, широко раскрыв глаза. Мы сели и закурили. Доктор Гибет запретил мне курить, но я изредка прибегал к сигарете, чтобы успокоить нервы.
— Борис, ты как-то в споре сказал, что самая страшная болезнь сегодня — это коричневая чума фашизма.
— Я и теперь того же мнения.
— Я тоже. То, что делаешь ты, куда действеннее, чем скальпель и микстура.
— Кто мешает тебе сменить профессию? — спросил Борис.— Присоединяйся к нам.
— К вам? А кто вы такие? — ответил я вопросом, и Борис рассердился:
— Послушай, не будь ребенком. Ты понимаешь, о чем я говорю. И вообще что тут философствовать? В Китай вторглись японские империалисты. Фашистская Италия ядовитым газом удушила свободу Абиссинии. Гитлер зарится на Рейнскую область, точит нож для Австрии и Чехословакии. Фюрер и дуче пытаются задушить Испанскую республику. И если это им удастся, неужели, думаешь, они успокоятся? Аппетит приходит во время еды: почуяв кровь, хищник становится одержимым.— Голос Бориса звучал резко. Он встал, подошел к открытому окну.
— Какая красота, какой чудный город! Но, если мы будем сидеть сложа руки, через несколько лет от него ничего не останется. Его разрушат точно так же, как разрушили Аддис-Абебу, как гитлеровские пушки и самолеты громят сейчас сердце Испании — Мадрид. И среди развалин будут рыскать стаи крыс, обгладывая кости заживо погребенных. Может, и мои, может, и твои, Анатол. А в каком-нибудь далеком, еще не разрушенном городе двое молодых людей, точно так же, как сегодня мы с тобой, будут рассуждать о гуманизме, пытаясь решить, что важнее: дезинфекция разрушенных городов или устранение причины всех зол и несчастий — коричневой чумы фашизма. Они будут спорить, не смогут прийти к согласию, опустят руки, предадутся безделью, пока сами не окажутся под градом бомб,.под развалинами города...
Наступило молчание. Борис все еще стоял у окна, любуясь городом. Его большие, тяжелые руки, сжатые в кулаки, лежали на белом подоконнике. На них отчетливо темнели пятна ожогов, оставленные сварочным аппаратом. Широкая спина закрывала собою почти все окно.
Я тоже встал и по-дружески положил ему руку на плечо.
— Борис, ты несправедлив ко мне. Я совсем не собираюсь сидеть сложа руки. Да я просто не смогу после всего того, что перенес. У тебя есть связи, есть опыт. Скажи, что нужно делать? Чем я могу помочь?
Борис обернулся и посмотрел на меня в упор.
— Едем сражаться в Испанию. Там сейчас решается судьба Европы. Едем в Испанию, Анатол!
— Кто же меня туда пустит! Против меня начато дело. Мне запрещено выезжать даже за пределы города. Я должен регистрироваться в полиции. Меня будут судить...
— Потому-то и зову тебя в Испанию. Лучше бороться с оружием в руках, чем пять или шесть лет прозябать на каторге.
— А сам ты едешь?
— Да,— тихо сказал Борис.— Партия разрешила, я еду. Если хочешь...
— И Гита? — спросил я.
— Ей там не место! — прямо ответил Борис.— Она славная девушка, но...
— Договаривай. Что ты хотел сказать? Борис смутился.
— Там нужны бойцы,— помолчав, произнес он.— Разумеется, если она пожелает... Медики тоже нужны.
Только теперь мне пришло в голову, что Гита никуда не может уехать. О том, что Гита ждет ребенка, мне не хотелось рассказывать Борису. Имею ли я право оставить ее в таком положении?
— Ну, что ты решил? — спросил Борис.
— Пока ничего. Я должен посоветоваться.
— Она разумная девушка, она поймет.
— Нет, Борис, все гораздо сложнее.
— Хорошо, посоветуйся, реши. Но времени мало. Недели достаточно?
— Достаточно нескольких дней.
— Хорошо. Придешь ко мне.
— Где ты сейчас работаешь?
— В центре. Перекладываем главную трамвайную линию. Как увидишь ночью над крышами зеленоватые вспышки света, знай, это мы — сварщики трамвайных путей.
— Я разыщу тебя.
— Ну, ладно, пойду,— сказал Борис и достал из внутреннего кармана пиджака небольшой сверток.— Вот тебе французский журнал. Номер посвящен событиям в Испании. Прочитаешь — вернешь. До свиданья!
Я взял журнал, мы простились. Потом долго было слышно, как топали его большие тяжелые ноги по ступенькам ветхой лестницы. Я наблюдал за ним из окна. Борис шел по направлению к каналу, задумчиво склонив свою светлую голову, слегка раскачивая широкие плечи и засунув кулачищи в карманы летнего пальто. Из кафе на Бастионной горке доносились звуки грустного вальса. По каналу плавали лебеди и разноцветные лодочки. На горбатом мостике, облокотившись о перила, стоял парень. Не отрываясь, он глядел на воду. Борис поздоровался с ним, и скоро они скрылись за густой зеленью.
Левый французский журнал «Регард», который оставил мне Борис, вероятно, попал в Латвию окольными, тайными путями. С каждой его страницы глядела измученная в борьбе Испания. Республиканцы в окопах. Фашисты бомбят Мадрид. Мать прижимает к груди убитого ребенка, посылая проклятия фашистским стервятникам. Бои на подступах к Мадриду — Каса-дель-Кампо. Интернациональные бригады. Добровольцы со всех континентов спешат на помощь республике. Оратор страстно призывает народ встать на защиту Мадрида.
Но пасаран! Пасаремос!..
Все виденное глубоко запало мне в душу. Теперь я понимал воодушевление Бориса. Я стал бредить Испанией. До сих пор я думал лишь о себе, о своем будущем. Теперь эти мысли казались мне мелкими, ничтожными по сравнению с тем, что происходит в мире. Впервые в жизни я переживал страдания и муки далекого, чужого мне народа, и переживал сильнее, чем свои собственные. В своем воображении я рисовал Испанию живым существом, мужественно поднявшимся на защиту своего очага, своей семьи, свободы и счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Как видите.
— Нелегко вам приходилось, а?
— Да всякое бывало,— осторожно ответил я.
— За что же вас таки посадили? За политику, а?
— Недоразумение,— соврал я.— Всего-навсего недоразумение.
— Я так и думал. Что у вас общего с коммунистами?
— Ерунда,— сказал я.— Теперь всех сажают. Стоит вспомнить недавнее дело союза «Перконкруст» !.
— Уж этих напрасно посадили, отличные ребята! — воскликнул Ган.— Но Ульманису они пришлись не по вкусу. Постойте, значит, вы тоже были арестованы по делу «Перконкруста»?
— Что-то вроде этого,— все так же уклончиво отвечал я.
У господина Гана загорелись глаза.
— В таком случае позвольте пожать вашу руку! — воскликнул он и снова протянул мне свою влажную холодную ладонь. Мне казалось, я взял змею за хвост. Я понимал, что должен хитрить, иначе не уберечься от укусов этой змеи. Свой первый ход я, кажется, сделал удачно.— Замечательно! — ликовал Ган.— Вы просто герой! Даже если бы вас посадили, это не страшна Наше дело победит!
— Победит?
1 «Перконкруст» — профашистская организация в буржуазной Латвии.
— Можете не сомневаться, господин Скулте! Как только мы прикончим красных в Испании, Гитлер обратит свои взоры на Восток.
— В наши края?
— Разумеется, господин Скулте. Латвия по праву принадлежит Германии. Но с нами вы будете жить припеваючи. Мы умеем ценить и уважать своих приверженцев.
Это было слишком. Я хотел возразить, но Ган, крепко сжав мою руку, продолжал:
— Недавно в Барселоне произошло восстание. Восстание против красных. Вы понимаете, что это значит? Правда, восстание подавлено, но не беда. Мы там непременно победим, непременно.
Я решил закинуть удочку:
— А разве на стороне Франко сражается и немецкая армия?
Ган сразу клюнул.
— Можете не сомневаться,— ответил он.— Об этом, правда, предпочитают молчать, но там много наших. Это мне известно из надежных источников. И люди Муссолини там, целые моторизованные колонны, не говоря об авиации и флоте. Мы непременно победим, господин Скулте, непременно. Можете не сомневаться.
— А вдруг все же?..— усомнился я.
Ган отпустил мою руку и уселся в кресло. Положив свой стек на стол, он достал из внутреннего кармана пиджака газету. Это был нацистский листок из Берлина. Он сунул его мне под нос и сказал:
— Сразу видно, вы не читаете наших газет. Впредь я вас буду снабжать литературой. Вот возьмите, пожалуйста.
— У меня нет времени,— пытался я увильнуть, отстраняя руку барона с нацистским листком.
— Ну что вы, господин Скулте, разве это займет у вас много времени! — воскликнул Ган.— Давайте условимся так. Фрейлейн Мария впредь будет оставлять в уборной неразрезанные газеты. Пока там сидите, можете почитать.
— Ладно,— уступил я, надеясь, что теперь мне удастся отделаться от назойливого Гана. Однако он и не думал уходить.
— Пока вас не было дома, со мной случилось несколько приступов,— рассказывал он.— Супруга волновалась, уж думала, конец мне. Но выручили горчичники. Это от вас она научилась так замечательно ставить их. Однако если мне понадобится впрыснуть атропин...
— Я это сделаю для вас с величайшим удовольствием, господин Ган. В любое время дня и ночи.
— Вы очень любезны. И отец у вас чудесный человек. Когда он приехал навестить вас, мы весь вечер с ним пили чай в моем кабинете. Наши взгляды во всем совпадают. Тогда нам еще не было ^известно, за что вы арестованы. А мы-то решили, что вы попали под влияние этого мерзавца.
— Какого мерзавца, господин Ган?
— Я говорю о нашем бывшем жильце Борисе Эндрупе.
— Он не имел ни малейшего отношения к моему аресту.
— Тогда я не знал этого,— словно извинясь, заметил Ган.
— И вы, наверное, вместе с отцом осуждали меня?
— Был такой грех,— откровенно Признался Ган.— Тогда я даже решил отказать вам в жилье.
— А теперь? — спросил я.
— Теперь все останется по-старому, Я счастлив, что в моей квартире живет такой человек. В связи с этим у меня к вам конфиденциальный разговор.
— Я слушаю вас, господин барон.
— Вы не хотели бы помочь нашему общему делу?
— Все зависит от того, какая помощь потребуется.
— Самая пустяковая. Напишите мне на листочке бумаги имена людей, которых вы знаете как противников новой Германии.
— Простите, господин Ган, я не понимаю вас...
— Например, таких, как Борис Эндруп. Имя, фамилия, год и место рождения. Где живет и чем занимается...
— Вы же сами прекрасно знаете Бориса. И зачем вам это все? — прикинувшись простачком, спросил я.
Ган принужденно улыбнулся.
— Вероятно, вы считаете, что я донесу на них в охранку Ульманиса? Ничего подобного. Даю вам честное слово, господин Скулте. Мне вы можете верить. А на обратной стороне напишите имена всех известных вам приверженцев новой Германии.
— Среди моих знакомых таких людей нет.
— Господин Скулте, вы не доверяете мне! — с пафосом воскликнул Ган.— Поверьте, я прошу об этом безо всякого злого умысла. Я даже согласен вам заплатить.
— Зачем же платить!
— Всякий труд требует вознаграждения,— деловито бросил Ган.— Если не хотите брать наличными, могу вычесть из вашей квартирной платы. Согласны?
Что ответить этому негодяю, этому гнусному пауку, который старался опутать меня своей паутиной? Мне хотелось все как следует обдумать, но Ган торопил:
— Что тут особенного? Ваш отец жаловался мне, что его дела из рук вон плохи и впредь он не сможет вам помогать. Решайтесь, господин Скулте, что тут особенного!
— В этом нет ничего особенного,— спокойно ответил я.— Но дело в том, что врачи мне пока запретили заниматься чем бы то ни было, даже думать. Мне нужен покой, абсолютный покой.
— Понимаю вас,— с явным сожалением вздохнул Ган.— В таком случае оставим это до поры до времени. Но у меня к вам просьба — никому ни слова. Дайте мне честное слово, господин Скулте.
— К чему же честное слово по таким пустякам? Само собой разумеется, о таких вещах никому не рассказывают.
Ган поднялся и по-дружески пожал мою руку.
— Благодарю вас, господин Скулте, вы чудесный человек. Но позвольте мне, конечно, когда вы совершенно поправитесь, вернуться к этому вопросу. Позволите?
— Разумеется,— ответил я серьезно и торжественно,— я не вижу в этом ничего особенного.
Я с нетерпением ждал, когда, наконец, Ган уйдет, но он, взяв меня за локоть, продолжал:
— Вы уже повидали мою супругу и фрейлейн Марию? На этот раз я не мог ему соврать — через минуту все
бы открылось,— и потому я воскликнул почти с отчаянием:
— Нет, я их еще не видел!
— Что вы говорите! — от удивления Ган даже всплеснул руками.— Как они, бедные, переживали за вас! Как только выяснилось, что вы арестованы по ошибке, они отправились в церковь, чтобы помолиться за вас. Вы должны их повидать, и сейчас же,— тараторил Ган, подталкивая меня к даери.— Не забудьте их поблагодарить. Они были так удручены вашим несчастьем...
Мы вошли в квартиру Гана. Фрейлейн Мария, как обычно, суетилась на кухне, госпожа Ган сидела в гостиной. Через открытую дверь было видно, как она синим с красным вышивает свое очередное творение.
— Вернулся господин Скулте! — громко объявил Ган.— Господин Скулте!
Женщины побросали работу и выбежали в коридор. Фрейлейн Мария радостно всхлипывала, повиснув у меня на шее, госпожа Ган схватила мою руку и крепко прижала ее к груди. Господин Ган стоял в стороне и самодовольно наблюдал за этой сценой.
— Господин Скулте, господин Скулте,— шептала фрейлейн Мария.— Я так ждала вашего возвращения, так ждала!
— Мы молились за вас,— смахивая слезинки, говорила госпожа Ган.— Дай вам бог всего хорошего, и прежде всего здоровья!
— Спасибо, большое спасибо! — отвечал я, искренне растроганный столь бурным проявлением любви и сострадания ко мне.— Когда я узнал от госпожи Юдиной, что вы молились за меня, я был тронут до слез.
— Какой чудесный человек наш господин Скулте! — воскликнул Ган.
— Замечательный человек! — подтвердила Мария, утирая слезы уголком косынки.— Может, принести вам горячего чаю?
— Отнесите ему пирожков,— сказала госпожа Ган.— Ведь он, наверное, ничего не успел купить.
Только теперь я уловил аппетитный запах пирожков. Видно, они только что начинали румяниться в духовке.
— Спасибо, госпожа Ган, на этот раз я с радостью приму ваше любезное предложение, тем более что не успел еще позавтракать.
— Вот все вы такие, молодежь,— с упреком молвила госпожа Ган.— Готовы делать что угодно, только поесть не выберете время. Фрейлейн Мария, сейчас же заварите ему чая и отнесите вместе с пирожками!
Бурная церемония встречи на этом была окончена, и я мог вернуться в свою комнату. Вскоре ко мне вошла фрейлейн Мария с чаем и благоухающими пирожками.
— Господин Скулте, я принесла вам самые лучшие!
— Большое вам спасибо,— отвечал я, принимая тарелку. Сняв с нее салфетку, я воскликнул: — Фрейлейн Мария, только вы умеете печь такие пирожки. Они так и просятся в рот.— Отведав кусочек, я продолжал расхваливать: — Бесподобно! Объясните, как это у вас получается?
— Секрет,— сияя от счастья, сказала Мария.— Настоящая хозяйка не разглашает секретов своей кухни.
— В таком случае скажите, когда вы снова собираетесь в церковь, фрейлейн Мария? Если, конечно, и это не секрет.
— В воскресенье, господин Скулте. Но вы-то ведь в бога не верите, так что мне остается только молиться за вас. И я всегда это делаю, потому что у меня самой грехов нет.
— Спасибо, фрейлейн Мария,— сказал я.— У меня же их больше чем достаточно.
— Как у всех молодых людей,— серьезно сказала Мария.
— Какое платье вы наденете в церковь? — спросил я, с аппетитом уплетая пирожок.
— Черное, свое выходное,— ответила она.— Я ношу его двадцать лет, но оно и сейчас как новое. Ведь я надеваю его только в церковь. Мне бы очень хотелось повязать еще белый шелковый платочек, но, что делать, у меня его нет.
— Ничего,— сказал я многозначительно.— Сегодня нет, а завтра может появиться.
Мария улыбнулась.
— Значит, вам понравились мои пироги?
— Да, да, очень!
— Спасибо, господин Скулте. Мне пора, мадам ждет.
— До свиданья, фрейлейн Мария!
Мария ушла, сияя от радости. Как только за ней закрылась дверь хозяйской квартиры, я спустился вниз и отправился в ближайший магазин. Там я купил белый шелковый платок и попросил продавщицу красиво завернуть его. Вернувшись домой, я написал на пакете, перевязанном голубой ленточкой: «Фрейлейн Марии. С глубоким уважением и благодарностью. Анатол Скулте. Подарок я оставил на столе, чтобы завтра, прибирая комнату, Мария без труда могла обнаружить его.
Глава б МОЙ ДРУГ
Вечером перед началом смены ко мне зашел Борис Эндруп. Я про себя сразу отметил его приподнятое настроение.
— Анатол, да ведь ты совсем такой, как прежде,— смеясь, говорил он, бесцеремонно поворачивая меня и разглядывая со всех сторон.— Теперь я начинаю верить, что медицина всесильна.
— Все неверно,— полушутя-полусерьезно отпарировал я.— Во-первых, ты ошибаешься, считая меня таким же, как прежде. Во-вторых, именно теперь я понял: медицина бессильна. Она не способна избавить человечество от страшных болезней нашего времени.
Борис смотрел на меня, широко раскрыв глаза. Мы сели и закурили. Доктор Гибет запретил мне курить, но я изредка прибегал к сигарете, чтобы успокоить нервы.
— Борис, ты как-то в споре сказал, что самая страшная болезнь сегодня — это коричневая чума фашизма.
— Я и теперь того же мнения.
— Я тоже. То, что делаешь ты, куда действеннее, чем скальпель и микстура.
— Кто мешает тебе сменить профессию? — спросил Борис.— Присоединяйся к нам.
— К вам? А кто вы такие? — ответил я вопросом, и Борис рассердился:
— Послушай, не будь ребенком. Ты понимаешь, о чем я говорю. И вообще что тут философствовать? В Китай вторглись японские империалисты. Фашистская Италия ядовитым газом удушила свободу Абиссинии. Гитлер зарится на Рейнскую область, точит нож для Австрии и Чехословакии. Фюрер и дуче пытаются задушить Испанскую республику. И если это им удастся, неужели, думаешь, они успокоятся? Аппетит приходит во время еды: почуяв кровь, хищник становится одержимым.— Голос Бориса звучал резко. Он встал, подошел к открытому окну.
— Какая красота, какой чудный город! Но, если мы будем сидеть сложа руки, через несколько лет от него ничего не останется. Его разрушат точно так же, как разрушили Аддис-Абебу, как гитлеровские пушки и самолеты громят сейчас сердце Испании — Мадрид. И среди развалин будут рыскать стаи крыс, обгладывая кости заживо погребенных. Может, и мои, может, и твои, Анатол. А в каком-нибудь далеком, еще не разрушенном городе двое молодых людей, точно так же, как сегодня мы с тобой, будут рассуждать о гуманизме, пытаясь решить, что важнее: дезинфекция разрушенных городов или устранение причины всех зол и несчастий — коричневой чумы фашизма. Они будут спорить, не смогут прийти к согласию, опустят руки, предадутся безделью, пока сами не окажутся под градом бомб,.под развалинами города...
Наступило молчание. Борис все еще стоял у окна, любуясь городом. Его большие, тяжелые руки, сжатые в кулаки, лежали на белом подоконнике. На них отчетливо темнели пятна ожогов, оставленные сварочным аппаратом. Широкая спина закрывала собою почти все окно.
Я тоже встал и по-дружески положил ему руку на плечо.
— Борис, ты несправедлив ко мне. Я совсем не собираюсь сидеть сложа руки. Да я просто не смогу после всего того, что перенес. У тебя есть связи, есть опыт. Скажи, что нужно делать? Чем я могу помочь?
Борис обернулся и посмотрел на меня в упор.
— Едем сражаться в Испанию. Там сейчас решается судьба Европы. Едем в Испанию, Анатол!
— Кто же меня туда пустит! Против меня начато дело. Мне запрещено выезжать даже за пределы города. Я должен регистрироваться в полиции. Меня будут судить...
— Потому-то и зову тебя в Испанию. Лучше бороться с оружием в руках, чем пять или шесть лет прозябать на каторге.
— А сам ты едешь?
— Да,— тихо сказал Борис.— Партия разрешила, я еду. Если хочешь...
— И Гита? — спросил я.
— Ей там не место! — прямо ответил Борис.— Она славная девушка, но...
— Договаривай. Что ты хотел сказать? Борис смутился.
— Там нужны бойцы,— помолчав, произнес он.— Разумеется, если она пожелает... Медики тоже нужны.
Только теперь мне пришло в голову, что Гита никуда не может уехать. О том, что Гита ждет ребенка, мне не хотелось рассказывать Борису. Имею ли я право оставить ее в таком положении?
— Ну, что ты решил? — спросил Борис.
— Пока ничего. Я должен посоветоваться.
— Она разумная девушка, она поймет.
— Нет, Борис, все гораздо сложнее.
— Хорошо, посоветуйся, реши. Но времени мало. Недели достаточно?
— Достаточно нескольких дней.
— Хорошо. Придешь ко мне.
— Где ты сейчас работаешь?
— В центре. Перекладываем главную трамвайную линию. Как увидишь ночью над крышами зеленоватые вспышки света, знай, это мы — сварщики трамвайных путей.
— Я разыщу тебя.
— Ну, ладно, пойду,— сказал Борис и достал из внутреннего кармана пиджака небольшой сверток.— Вот тебе французский журнал. Номер посвящен событиям в Испании. Прочитаешь — вернешь. До свиданья!
Я взял журнал, мы простились. Потом долго было слышно, как топали его большие тяжелые ноги по ступенькам ветхой лестницы. Я наблюдал за ним из окна. Борис шел по направлению к каналу, задумчиво склонив свою светлую голову, слегка раскачивая широкие плечи и засунув кулачищи в карманы летнего пальто. Из кафе на Бастионной горке доносились звуки грустного вальса. По каналу плавали лебеди и разноцветные лодочки. На горбатом мостике, облокотившись о перила, стоял парень. Не отрываясь, он глядел на воду. Борис поздоровался с ним, и скоро они скрылись за густой зеленью.
Левый французский журнал «Регард», который оставил мне Борис, вероятно, попал в Латвию окольными, тайными путями. С каждой его страницы глядела измученная в борьбе Испания. Республиканцы в окопах. Фашисты бомбят Мадрид. Мать прижимает к груди убитого ребенка, посылая проклятия фашистским стервятникам. Бои на подступах к Мадриду — Каса-дель-Кампо. Интернациональные бригады. Добровольцы со всех континентов спешат на помощь республике. Оратор страстно призывает народ встать на защиту Мадрида.
Но пасаран! Пасаремос!..
Все виденное глубоко запало мне в душу. Теперь я понимал воодушевление Бориса. Я стал бредить Испанией. До сих пор я думал лишь о себе, о своем будущем. Теперь эти мысли казались мне мелкими, ничтожными по сравнению с тем, что происходит в мире. Впервые в жизни я переживал страдания и муки далекого, чужого мне народа, и переживал сильнее, чем свои собственные. В своем воображении я рисовал Испанию живым существом, мужественно поднявшимся на защиту своего очага, своей семьи, свободы и счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52