— бросил Йован.
— Тогда бы тебе следовало рассуждать
— Как прикажешь?
— Говори как мужчина.
Йован не ожидал такого ответа. Нахохлившись, он шагал молча, с независимым видом. Может быть, вот эта его самостоятельность и нравилась Аделе? Конечно, Йован не трус, хотя и ненавидит войну. Он, наверное, из тех, что стараются показать себя с худшей стороны? Может быть, она жалела его? От жалости до любви — один шаг!
Я поймал на себе затуманенный взгляд Аделы, но девушка тут же отвернулась. Последние два дня она очень любезна со мной, хотя избегает смотреть мне в глаза. Да я и сам, как ни пытаюсь разговаривать с ней, как с остальными, ничего не получается. А что если и она неравнодушна ко мне? Я ведь не такой злой, как Йован. Да, вопреки войне и голоду Адела оставалась женщиной...
Значит, ты влюблен? А если она — нет? В силу обстоятельств мы оказались вместе. А в иных условиях она, может быть, и не взглянула бы на тебя. Так что будь мужчиной: возьми себя в руки. В своем воображении ты создал уже целый роман, но как на это посмотрит сама Адела?
А что если она возненавидит тебя?
XVII
Теперь, когда мы вышли из окружения, я все чаще стал думать о возвращении в строй. Где действуют сейчас наши? Где их искать? На северо-западе или на западе? Я — профессиональный военный, умею командовать взводом и ротой. И пока идет война, не могу жить без службы! Я должен вернуться в строй и сражаться за наше дело. Это мой долг, долг перед погибшими товарищами. Они всегда верили мне и по одному моему слову поднимались в атаку.
Вспоминая о своей роте, мне хотелось верить, будто не было этого боя на Сутьеске. Невозможно уничтожить этих людей!
Пахла согретая солнцем трава. День стоял теплый, но к вечеру в горах свежо. Жаль расставаться с Минером и Аделой, но, когда придет время, я сделаю это.
И все же от этой мысли мне стало невыносимо одиноко, как тогда, у реки, после боя. Эх, оказаться бы сейчас в Белграде, посидеть бы в «Касино», а потом побродит: по Ботаническому саду. Или, крепко обняв девушку, очутиться бы в теплой комнате. За окном моросит мелки] дождь и качаются старые деревья. А рядом — она. Я отметил бы, что ей к лицу темное летнее платье и что ей идет мокрая прядь волос. Я пил бы вино за ее здоровье, так как никогда не любил, чтобы кто-то пил за мое. Видел бы ее волосы, разметавшиеся по подушке. А потом бы утро заглянуло к нам в распахнутое окно, и все было бы так хорошо и чудесно...
«Не распускайся!»—приказал я себе. Вокруг были пустые горы. В вершинах столетних деревьев выл ветер, нагоняя еще большую тоску. Я уже привык к лесу, мог уловить в нем каждый шорох, умел различать, как трещит ветка под ногой человека, определял прыжки зайца, топоток ежа, короткий шаг барсука, понимал по полету, когда птицу вспугнул человек и когда она летит за пищей. Я привык к этой жизни и постепенно стал воспринимать ее как свою.
Но так ведь можно и одичать...
Чувство одиночества в течение дня не покидало меня. Мысленно я уже видел себя в какой-нибудь воинской части. Наверное, вот так же скучает по своему ремеслу ветеран-вояка, когда кончается война.
Два года я был солдатом, знаю винтовку как свои пять пальцев и владею ею, как герои Дюма — шпагой. А сейчас я просто-напросто безработный ремесленник, берущий подряд на любую работу.
Я не растерял своей веры. Моя вера выдержала испытание.. И сейчас мне ясно, как день, за что мы боролись...
Ночью, отделившись от своей группы, я отправился к домику на опушке леса. Здесь жил человек, которого я знал два года назад. Когда-то он был членом комитета.
Кругом царила непроглядная тьма. Услышав мои шаги, залаяли собаки. Я постучал в дверь.
Стучать в этих краях приходилось долго. Жители притворялись спящими, хотя бодрствовали больше, чем пришелец. Наконец, мне удалось их «разбудить».
— Кто там? — спросил женский голос.
— Наши, — отвечал я.
Так говорят представители всех армий. Слово «наши» не вызывает страха. И в то же время попробуй угадай, какие такие «наши»?
В конце концов мне открыли. Я увидел женщину лет
Г сорока в холщовой одежде и пятнадцатилетнюю девочку, В углу комнаты лежал паренек лет двенадцати. Хозяина дома не оказалось. У меня, вероятно, был такой жалкий, измученный вид, что первоначальный испуг на их лицах быстро уступил место спокойному любопытству.
— Ты партизан? — спросил мальчик.
Женщина прикрикнула на него, но только так, из вежливости. Ей и самой не терпелось узнать, кто я такой.
— Да, — ответил я.
Женщина взглянула на меня более приветливо. В это время в дверях показался глава семьи. Высокий, худой мужик с усами.
Добрый вечер, — произнес он, пристально изучая мою персону. На миг что-то дрогнуло в его лице, но он, видимо, поспешил отмахнуться от этого видения. Но как бы худ и изможден ни был человек, его невозможно не узнать, даже если это и не очень приятная встреча.
Я протянул ему руку. Деваться было некуда, и он спросил:
— Это ты, Грабовац?
— Да.
Я видел по его лицу, что он и боится, и жалеет меня. Жалость мне его не нужна — я солдат. А смятение его можно понять как трусость.
— Еле узнал тебя, — произнес крестьянин. — Здорово ты умучился.
Он говорил это, а глаза его так и бегали по моему лицу, будто рассматривали давно забытую и уже ненужную вещь.
— Все ли уничтожены?— Он прослышал о бое у реки.
— Нет, — ответил я, решив быть искренним. — Разбита моя дивизия. Остальные вышли.
Он, конечно, не поверил, хотя из учтивости кивнул головой: мол, иного ответа от солдата он и не ожидал.
— Очень ты переменился, — сокрушенно произнес он, и в его голосе я снова уловил жалостливые нотки.
— Как в этом краю? — спросил я.
— Трудно. Прошла огромная армия. Забрали все, что не удалось спрятать.
— Кто-нибудь пострадал?
—- Нескольких человек отправили в лагерь. Я скрылся на это время.
— А сейчас? —- Никого нет. Внизу, в Жупе, стоит их дивизия
В соседнем селе — вспомогательные части. А поскольку они мусульмане1, сюда пока не ходят. Но люди напуганы.
— Ладно, — сказал я. — Не так страшно.
— Ты один?
Я помолчал, но, решив, что терять нечего, ответил, что нет, не один и что иду на поиски части.
Все это время дети не сводили с меня широко раскрытых глаз. Мой вид вызывал у них не жалость и не страх. В их взглядах я читал восхищение. «Вот почему, — подумалось мне,— мы рассчитываем на? молодежь. Пусть у нее мало жизненного опыта, но она острее чувствует все новое, все то, что делает нас прекрасными. Пусть старые, искушенные в жизни люди считают нас безумцами. Дети наши безошибочным инстинктом воспримут все хорошее от нас».
И словно опасаясь за своих ребят, мать резко крикнула им:
— Спите!
— Ты не боишься ночевать здесь, Грабовац? — спросил хозяин.
— Я давно не сплю в доме.
На его лице промелькнула радость. «Хорош он, если радуется этому!»
— Принеси поесть, жена.
— О! — выдохнул я.
Теперь я прощал ему и его страх, и его жалость. И мне уже было не до того, как глядят на меня дети. Передо мной лежал большой каравай ячменного хлеба, отливавший золотом. В нем, наверное, было добрых три килограмма. Но чтобы выглядеть более или менее пристойным в своем великом голоде, я спросил:
— Как у вас с едой?
— Есть, — отвечал хозяин, — картошка и зерно. Ты ешь, не гляди на нас.
1 В годы народно-освободительной войны от рук хорватских и сербских националистов погибло много мусульман. Для защиты своих сел мусульмане создавали специальные, мусульманские отряды. — Прим. пер.
Чем больше я ел, тем ощущал больший голод. И толь-' ко сознание, что все это я смогу отнести товарищам, в лес, остановило меня. Хозяева сунули хлеб и сыр в старую вязаную сумку, которая предназначалась мне.
Прощаясь с ними, я еще раз поймал на себе детские восхищенные взгляды. Для них я был герой из сказки...
XVIII
Когда же мы узнали о выходе из кольца? Наверное, в то утро, когда мимо в спешке прошли последние немецкие части. Мы находимся теперь вне огромного войска, насчитывавшего пятьдесят тысяч солдат. Они скрылись по направлению к Италии.
И вот мы в деревне!
На кустах поблескивают капли недавнего дождя. В дорожной грязи — многочисленные следы солдатских ботинок. Ямки от гвоздей на подковах ослов. Конский помет посреди проезжей части. Брошенное в спешке детское пальтецо. Ничего больше! Вот какая-то обгорелая стена, вместо окон зияют черные дыры. Мы заглянули внутрь. Рядом со мной были Адела и Минер. Волосы встали дыбом от того, что мы увидели.
Внутри валялись обгорелые трупы мужчины и женщины. В затылке мужчины — штыковая рана. У женщины была глубокая рана на груди. У дома лежала мать с ребенком лет пяти. У обоих перерезано горло. Возле забора скорчился, будто во сне, расстрелянный мужчина. Посредине села — еще два обгорелых дома, на дороге — воронка от снаряда. В другом конце села рядом с нивой лежала мертвая крестьянка, девушка одних лет с Аделой. Одежда ее разорвана, вся в крови.
Мы прочесали село. Ни души и ни крошки! Только вокруг колосились хлеба. Огородов нет. Грядки лука растоптаны. На краю села нас встретил скорчившийся пес с остекляневшими глазами. Трехлетняя девчушка убита в спину.
— Жители ушли, — произнес Минер.
— А эти? — спросил я.
— Эти остались. — От его слов мне стало жутко. Рябая плакала.
День угасал. Ускользал, как птица из рук. Минер направился из села. Да, если кто нападет на нас, Минер сумеет выбрать такую позицию, что оправдает даже смерть!
Мы шли часами, надеясь найти другое село. А у меня было такое чувство, будто кружим вокруг смерти.
— Йован пошел за водой, — сказала мне Рябая на одном из привалов.
Я присел рядом со стариком на согретую солнцем поляну.
— Он пошел, чтоб разведать местность, — объяснил старик.
— Что-нибудь еще просил передать?
— Только это и сказал.
— А мы?
— Знает, что, пока он не вернется, мы останемся на месте, — заметила Адела.
— Вон он, — проворчал старик.
Йован сел возле Аделы и с улыбкой помахал мне рукой:
— Слушай, мы еще держимся. Я кивнул.
— Дай залатаю тебе рукав, — сказала Адела Йовану.
— Смотри, не зашей мне его, — возразил Йован. — А то придется распарывать.
Минер, раскинувшись на спине, всматривался в небо сквозь полуприкрытые веки. Йован и Адела сидели чуть в стороне, слева. И опять я почувствовал себя одиноким, как никогда.
— Давай прихвачу второй кусок, — говорила Адела. — А то совсем порвется и пойдешь в одной рубашке.
Йован опять снял куртку и нахмурился:
— Я могу и с драными рукавами подохнуть.
— Устали мы, — произнесла Рябая.
— Не та пора, чтоб пешком шагать, — бросил Йован. — Собачья это пора.
Судейский и Минер о чем-то тихо разговаривали.
— Ты не можешь дать мне фляжку с водой? — попросил старик Рябую.
— Смотри, чтоб не стошнило, когда много выпьешь, — буркнул Йован.
— Ты за собой следи, — отозвался тот. — То господа бога из себя строишь, а сейчас похож на жулика. Стукни его, девушка.
Рябая улыбнулась:
— Это мы от голода такие. Выйдем ли?
— Да, — ответил Минер. — Все идет, как полагается. Пора двигаться дальше.
На скале, неподалеку от нас, сидел стервятник, серый и спокойный. Краешком глаза он смотрел в нашу сторону.
— Грабовац, — сказала Рябая, — ну-ка, отгони его. Ишь, поджидает нас. Может, знает, что далеко нам не уйти?
— Может, и знает... — заметил Йован.
Я поднял винтовку, но в этот момент огромная птица лениво взмахнула крыльями, и на солнце сверкнуло перышко, вылетевшее из ее хвоста.
Впереди лежало непаханое, заросшее травой поле. На востоке оно упиралось в скалы. К югу тянулась грабовая роща. Вдали снова послышался треск винтовок, словно отдаленное воспоминание.
— Стреляют из-за Црного Врха, — прошептал старик.
— Сколько ходу дотуда?
— Целый день, если на свежие силы. Вон та вершинка, что утопает в тумане, голубоватая.
— Црний Врх?
— Нет, Црний Врх подальше, за нею. Лет двадцать назад я проходил по этим местам, но дорогу уже не помню. Где-то здесь должны быть загоны. Теперь там наверняка банды.
— Стой, — приказал Минер, остановившись в тени грабов. Он тоже сильно устал, только голубые глаза его по-прежнему смотрели молодо и уверенно. Все трое опустились на землю. Теперь мы чаще делали привалы, и даже небольшое расстояние казалось нам бесконечным.
Снова в лучах заходящего солнца мы видели в бинокль село. И снова нас поразил его вид.
— Как тебе нравится? — спросил я Минера. Старик сел на ствол дерева.
— А? — спросил я опять.
— Нисколько. Но мне нравится само желание сойти вниз, — сказал Судейский.
— Дай мне, — попросил я бинокль. В долину уже спускались сумерки.
— Эх, — повернулся я к Минеру. — Это, как червь точит душу!
Казалось, будто на село, прилепившееся у подножия горы, наброшена звериная шкура, рваная и почерневшая.
— Хотелось бы мне, чтоб мы шли к другим селам, — вздохнул Судейский.
— Во-первых, сел здесь уже нет, — заметил Минер, — а там, где они были, — чужая земля.
— Если б люди этого не хотели, — заметил я.
—- Если мы перейдем ту границу... — сказал Минер.
— Ты ждешь опасности? — спросил я. Он кивнул головой.
— Решили? — спросил Йован.
— Скажи, если тебе чего-нибудь другого хочется, — ответил Минер.
— Все так считают?
— Все, кроме тебя, — загадочно бросил Минер.
— Брось шутки шутить! — снова смутившись, ответил Йован.
— Послезавтра тебе скажу.
— Лучше сейчас скажи, прежде чем сдохнешь.
— Я сейчас спущусь вниз. Если не вернусь, идите за мной, — сказал Минер.
— Худо было бы добром,— сказал ему вслед Йован,— если б ты вернулся.
— Ш-ш, — предупредил старик. — Видите, солнце заходит!
— Дорога каждая минута, — добавил Судейский.
Все смотрели вслед уходящему Минеру. Обернувшись, он улыбнулся нам, устало, но ободряюще. И опять он напомнил мне узловатый дубовый ствол. Вот он уже исчез, как привидение.
— Эх, хотелось бы мне село поглядеть, — сказал Судейский.
— И мне, — кивнул я.
— Словно идем на Сьерра Мадре, — заметил Судейский.
— Это там, где мужики шальвары носят? — спросил Йован.
— Нет.
— Я думал, там.
— Я их не ношу. И знать не хочу, что в твоих краях мужики носят, — ответил ему Судейский.
— Я уже говорил тебе, — снова начал Йован, — что ты ошибся в выборе профессии. Ты мог бы остаться дома.
— Я не хотел, — сказал Судейский.
— Значит, ты хотел добраться до власти иным путем?
— Нет.
— Знаю я тебя, — проворчал Йован. — Ты будешь, если выживешь...
Ночью мы осторожно вошли в село, но ни бандитов, ни вообще живой души в нем не обнаружили. Село не было сожжено, как то, первое, но оно было пустое. Это подействовало на нас угнетающе, словно мир убегал от нас.
XIX
К полудню мы взобрались на вершину Рудого Врда и сели отдышаться. Нас свалила усталость. Казалось, исчерпаны все силы. Мы еле держались на ногах. Голод и жажда опустошали душу. Особенно хотелось пить, но у нас не было никакого сосуда, чтоб нести воду, кроме фляжки у старика. А ее хватало только для Рябой и старика: они совсем обессилели. Только Йован однажды нарушил наш общий молчаливый уговор, выпросив у старика глоток воды. Адела держалась стойко, хотя ее взгляд невольно останавливался на фляжке.
Голодному человеку на солнцепеке особенно тяжело. Мы еле передвигали ноги. Губы пересохли, воспаленные глаза вглядывались в даль. Никто не проронил ни слова. Обезумев от жажды, все прислушивались, не журчит ли где ручей. Нас стали преследовать слуховые галлюцинации, и тогда каждый требовал повернуть туда, где слышал шум воды. В результате мы удалились от дороги на десять километров.
Вода попалась неожиданно. Впервые в жизни я почувствовал, как она пахнет. Втягивая ноздрями воздух, я уловил слабый запах свежести.
— Вода!
Старик не поверил мне и проворчал:
— Куда ты уводишь? Совсем заблудимся!
Во взгляде Аделы мелькнула надежда. Ее полуоткрытый рот, казалось, кричал о жажде. Минер кивнул мне головой:
— Давай!
Запах воды усилился. Я ловил его каким-то шестым чувством. Между высокими деревьями густо рос папоротник. Он рос на влаге. Под папоротником земля была сырой, словно недавно прошел дождь. Кое-где виднелись лужицы.
— Водичка! Маленькая, но напьемся! — сказал Судейский.
Люди ползали на коленях, руками ловили муть, дав лись ею, но пили. Потом устроили привал. Сидя возле меня, Йован поинтересовался, когда я перешел Сутьеску на обратном пути — около полудня или позже, вечером? Сам он переправился вечером, а его друг — в ту же ночь. Мы вспоминали тот бой, когда разбили нашу дивизию. Он шел всего несколько часов. Отдельные роты держались до вечера.
Йован признался, как тосковал он после боя по погибшим товарищам. Потом он рассказал, что, лежа на берегу Сутьески, увидел страшное зрелище: на той стороне реки фашисты расстреливали пленных, многие из которых были ранены. Кто на костылях, кто прихрамывая, люди спокойно шли на смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Тогда бы тебе следовало рассуждать
— Как прикажешь?
— Говори как мужчина.
Йован не ожидал такого ответа. Нахохлившись, он шагал молча, с независимым видом. Может быть, вот эта его самостоятельность и нравилась Аделе? Конечно, Йован не трус, хотя и ненавидит войну. Он, наверное, из тех, что стараются показать себя с худшей стороны? Может быть, она жалела его? От жалости до любви — один шаг!
Я поймал на себе затуманенный взгляд Аделы, но девушка тут же отвернулась. Последние два дня она очень любезна со мной, хотя избегает смотреть мне в глаза. Да я и сам, как ни пытаюсь разговаривать с ней, как с остальными, ничего не получается. А что если и она неравнодушна ко мне? Я ведь не такой злой, как Йован. Да, вопреки войне и голоду Адела оставалась женщиной...
Значит, ты влюблен? А если она — нет? В силу обстоятельств мы оказались вместе. А в иных условиях она, может быть, и не взглянула бы на тебя. Так что будь мужчиной: возьми себя в руки. В своем воображении ты создал уже целый роман, но как на это посмотрит сама Адела?
А что если она возненавидит тебя?
XVII
Теперь, когда мы вышли из окружения, я все чаще стал думать о возвращении в строй. Где действуют сейчас наши? Где их искать? На северо-западе или на западе? Я — профессиональный военный, умею командовать взводом и ротой. И пока идет война, не могу жить без службы! Я должен вернуться в строй и сражаться за наше дело. Это мой долг, долг перед погибшими товарищами. Они всегда верили мне и по одному моему слову поднимались в атаку.
Вспоминая о своей роте, мне хотелось верить, будто не было этого боя на Сутьеске. Невозможно уничтожить этих людей!
Пахла согретая солнцем трава. День стоял теплый, но к вечеру в горах свежо. Жаль расставаться с Минером и Аделой, но, когда придет время, я сделаю это.
И все же от этой мысли мне стало невыносимо одиноко, как тогда, у реки, после боя. Эх, оказаться бы сейчас в Белграде, посидеть бы в «Касино», а потом побродит: по Ботаническому саду. Или, крепко обняв девушку, очутиться бы в теплой комнате. За окном моросит мелки] дождь и качаются старые деревья. А рядом — она. Я отметил бы, что ей к лицу темное летнее платье и что ей идет мокрая прядь волос. Я пил бы вино за ее здоровье, так как никогда не любил, чтобы кто-то пил за мое. Видел бы ее волосы, разметавшиеся по подушке. А потом бы утро заглянуло к нам в распахнутое окно, и все было бы так хорошо и чудесно...
«Не распускайся!»—приказал я себе. Вокруг были пустые горы. В вершинах столетних деревьев выл ветер, нагоняя еще большую тоску. Я уже привык к лесу, мог уловить в нем каждый шорох, умел различать, как трещит ветка под ногой человека, определял прыжки зайца, топоток ежа, короткий шаг барсука, понимал по полету, когда птицу вспугнул человек и когда она летит за пищей. Я привык к этой жизни и постепенно стал воспринимать ее как свою.
Но так ведь можно и одичать...
Чувство одиночества в течение дня не покидало меня. Мысленно я уже видел себя в какой-нибудь воинской части. Наверное, вот так же скучает по своему ремеслу ветеран-вояка, когда кончается война.
Два года я был солдатом, знаю винтовку как свои пять пальцев и владею ею, как герои Дюма — шпагой. А сейчас я просто-напросто безработный ремесленник, берущий подряд на любую работу.
Я не растерял своей веры. Моя вера выдержала испытание.. И сейчас мне ясно, как день, за что мы боролись...
Ночью, отделившись от своей группы, я отправился к домику на опушке леса. Здесь жил человек, которого я знал два года назад. Когда-то он был членом комитета.
Кругом царила непроглядная тьма. Услышав мои шаги, залаяли собаки. Я постучал в дверь.
Стучать в этих краях приходилось долго. Жители притворялись спящими, хотя бодрствовали больше, чем пришелец. Наконец, мне удалось их «разбудить».
— Кто там? — спросил женский голос.
— Наши, — отвечал я.
Так говорят представители всех армий. Слово «наши» не вызывает страха. И в то же время попробуй угадай, какие такие «наши»?
В конце концов мне открыли. Я увидел женщину лет
Г сорока в холщовой одежде и пятнадцатилетнюю девочку, В углу комнаты лежал паренек лет двенадцати. Хозяина дома не оказалось. У меня, вероятно, был такой жалкий, измученный вид, что первоначальный испуг на их лицах быстро уступил место спокойному любопытству.
— Ты партизан? — спросил мальчик.
Женщина прикрикнула на него, но только так, из вежливости. Ей и самой не терпелось узнать, кто я такой.
— Да, — ответил я.
Женщина взглянула на меня более приветливо. В это время в дверях показался глава семьи. Высокий, худой мужик с усами.
Добрый вечер, — произнес он, пристально изучая мою персону. На миг что-то дрогнуло в его лице, но он, видимо, поспешил отмахнуться от этого видения. Но как бы худ и изможден ни был человек, его невозможно не узнать, даже если это и не очень приятная встреча.
Я протянул ему руку. Деваться было некуда, и он спросил:
— Это ты, Грабовац?
— Да.
Я видел по его лицу, что он и боится, и жалеет меня. Жалость мне его не нужна — я солдат. А смятение его можно понять как трусость.
— Еле узнал тебя, — произнес крестьянин. — Здорово ты умучился.
Он говорил это, а глаза его так и бегали по моему лицу, будто рассматривали давно забытую и уже ненужную вещь.
— Все ли уничтожены?— Он прослышал о бое у реки.
— Нет, — ответил я, решив быть искренним. — Разбита моя дивизия. Остальные вышли.
Он, конечно, не поверил, хотя из учтивости кивнул головой: мол, иного ответа от солдата он и не ожидал.
— Очень ты переменился, — сокрушенно произнес он, и в его голосе я снова уловил жалостливые нотки.
— Как в этом краю? — спросил я.
— Трудно. Прошла огромная армия. Забрали все, что не удалось спрятать.
— Кто-нибудь пострадал?
—- Нескольких человек отправили в лагерь. Я скрылся на это время.
— А сейчас? —- Никого нет. Внизу, в Жупе, стоит их дивизия
В соседнем селе — вспомогательные части. А поскольку они мусульмане1, сюда пока не ходят. Но люди напуганы.
— Ладно, — сказал я. — Не так страшно.
— Ты один?
Я помолчал, но, решив, что терять нечего, ответил, что нет, не один и что иду на поиски части.
Все это время дети не сводили с меня широко раскрытых глаз. Мой вид вызывал у них не жалость и не страх. В их взглядах я читал восхищение. «Вот почему, — подумалось мне,— мы рассчитываем на? молодежь. Пусть у нее мало жизненного опыта, но она острее чувствует все новое, все то, что делает нас прекрасными. Пусть старые, искушенные в жизни люди считают нас безумцами. Дети наши безошибочным инстинктом воспримут все хорошее от нас».
И словно опасаясь за своих ребят, мать резко крикнула им:
— Спите!
— Ты не боишься ночевать здесь, Грабовац? — спросил хозяин.
— Я давно не сплю в доме.
На его лице промелькнула радость. «Хорош он, если радуется этому!»
— Принеси поесть, жена.
— О! — выдохнул я.
Теперь я прощал ему и его страх, и его жалость. И мне уже было не до того, как глядят на меня дети. Передо мной лежал большой каравай ячменного хлеба, отливавший золотом. В нем, наверное, было добрых три килограмма. Но чтобы выглядеть более или менее пристойным в своем великом голоде, я спросил:
— Как у вас с едой?
— Есть, — отвечал хозяин, — картошка и зерно. Ты ешь, не гляди на нас.
1 В годы народно-освободительной войны от рук хорватских и сербских националистов погибло много мусульман. Для защиты своих сел мусульмане создавали специальные, мусульманские отряды. — Прим. пер.
Чем больше я ел, тем ощущал больший голод. И толь-' ко сознание, что все это я смогу отнести товарищам, в лес, остановило меня. Хозяева сунули хлеб и сыр в старую вязаную сумку, которая предназначалась мне.
Прощаясь с ними, я еще раз поймал на себе детские восхищенные взгляды. Для них я был герой из сказки...
XVIII
Когда же мы узнали о выходе из кольца? Наверное, в то утро, когда мимо в спешке прошли последние немецкие части. Мы находимся теперь вне огромного войска, насчитывавшего пятьдесят тысяч солдат. Они скрылись по направлению к Италии.
И вот мы в деревне!
На кустах поблескивают капли недавнего дождя. В дорожной грязи — многочисленные следы солдатских ботинок. Ямки от гвоздей на подковах ослов. Конский помет посреди проезжей части. Брошенное в спешке детское пальтецо. Ничего больше! Вот какая-то обгорелая стена, вместо окон зияют черные дыры. Мы заглянули внутрь. Рядом со мной были Адела и Минер. Волосы встали дыбом от того, что мы увидели.
Внутри валялись обгорелые трупы мужчины и женщины. В затылке мужчины — штыковая рана. У женщины была глубокая рана на груди. У дома лежала мать с ребенком лет пяти. У обоих перерезано горло. Возле забора скорчился, будто во сне, расстрелянный мужчина. Посредине села — еще два обгорелых дома, на дороге — воронка от снаряда. В другом конце села рядом с нивой лежала мертвая крестьянка, девушка одних лет с Аделой. Одежда ее разорвана, вся в крови.
Мы прочесали село. Ни души и ни крошки! Только вокруг колосились хлеба. Огородов нет. Грядки лука растоптаны. На краю села нас встретил скорчившийся пес с остекляневшими глазами. Трехлетняя девчушка убита в спину.
— Жители ушли, — произнес Минер.
— А эти? — спросил я.
— Эти остались. — От его слов мне стало жутко. Рябая плакала.
День угасал. Ускользал, как птица из рук. Минер направился из села. Да, если кто нападет на нас, Минер сумеет выбрать такую позицию, что оправдает даже смерть!
Мы шли часами, надеясь найти другое село. А у меня было такое чувство, будто кружим вокруг смерти.
— Йован пошел за водой, — сказала мне Рябая на одном из привалов.
Я присел рядом со стариком на согретую солнцем поляну.
— Он пошел, чтоб разведать местность, — объяснил старик.
— Что-нибудь еще просил передать?
— Только это и сказал.
— А мы?
— Знает, что, пока он не вернется, мы останемся на месте, — заметила Адела.
— Вон он, — проворчал старик.
Йован сел возле Аделы и с улыбкой помахал мне рукой:
— Слушай, мы еще держимся. Я кивнул.
— Дай залатаю тебе рукав, — сказала Адела Йовану.
— Смотри, не зашей мне его, — возразил Йован. — А то придется распарывать.
Минер, раскинувшись на спине, всматривался в небо сквозь полуприкрытые веки. Йован и Адела сидели чуть в стороне, слева. И опять я почувствовал себя одиноким, как никогда.
— Давай прихвачу второй кусок, — говорила Адела. — А то совсем порвется и пойдешь в одной рубашке.
Йован опять снял куртку и нахмурился:
— Я могу и с драными рукавами подохнуть.
— Устали мы, — произнесла Рябая.
— Не та пора, чтоб пешком шагать, — бросил Йован. — Собачья это пора.
Судейский и Минер о чем-то тихо разговаривали.
— Ты не можешь дать мне фляжку с водой? — попросил старик Рябую.
— Смотри, чтоб не стошнило, когда много выпьешь, — буркнул Йован.
— Ты за собой следи, — отозвался тот. — То господа бога из себя строишь, а сейчас похож на жулика. Стукни его, девушка.
Рябая улыбнулась:
— Это мы от голода такие. Выйдем ли?
— Да, — ответил Минер. — Все идет, как полагается. Пора двигаться дальше.
На скале, неподалеку от нас, сидел стервятник, серый и спокойный. Краешком глаза он смотрел в нашу сторону.
— Грабовац, — сказала Рябая, — ну-ка, отгони его. Ишь, поджидает нас. Может, знает, что далеко нам не уйти?
— Может, и знает... — заметил Йован.
Я поднял винтовку, но в этот момент огромная птица лениво взмахнула крыльями, и на солнце сверкнуло перышко, вылетевшее из ее хвоста.
Впереди лежало непаханое, заросшее травой поле. На востоке оно упиралось в скалы. К югу тянулась грабовая роща. Вдали снова послышался треск винтовок, словно отдаленное воспоминание.
— Стреляют из-за Црного Врха, — прошептал старик.
— Сколько ходу дотуда?
— Целый день, если на свежие силы. Вон та вершинка, что утопает в тумане, голубоватая.
— Црний Врх?
— Нет, Црний Врх подальше, за нею. Лет двадцать назад я проходил по этим местам, но дорогу уже не помню. Где-то здесь должны быть загоны. Теперь там наверняка банды.
— Стой, — приказал Минер, остановившись в тени грабов. Он тоже сильно устал, только голубые глаза его по-прежнему смотрели молодо и уверенно. Все трое опустились на землю. Теперь мы чаще делали привалы, и даже небольшое расстояние казалось нам бесконечным.
Снова в лучах заходящего солнца мы видели в бинокль село. И снова нас поразил его вид.
— Как тебе нравится? — спросил я Минера. Старик сел на ствол дерева.
— А? — спросил я опять.
— Нисколько. Но мне нравится само желание сойти вниз, — сказал Судейский.
— Дай мне, — попросил я бинокль. В долину уже спускались сумерки.
— Эх, — повернулся я к Минеру. — Это, как червь точит душу!
Казалось, будто на село, прилепившееся у подножия горы, наброшена звериная шкура, рваная и почерневшая.
— Хотелось бы мне, чтоб мы шли к другим селам, — вздохнул Судейский.
— Во-первых, сел здесь уже нет, — заметил Минер, — а там, где они были, — чужая земля.
— Если б люди этого не хотели, — заметил я.
—- Если мы перейдем ту границу... — сказал Минер.
— Ты ждешь опасности? — спросил я. Он кивнул головой.
— Решили? — спросил Йован.
— Скажи, если тебе чего-нибудь другого хочется, — ответил Минер.
— Все так считают?
— Все, кроме тебя, — загадочно бросил Минер.
— Брось шутки шутить! — снова смутившись, ответил Йован.
— Послезавтра тебе скажу.
— Лучше сейчас скажи, прежде чем сдохнешь.
— Я сейчас спущусь вниз. Если не вернусь, идите за мной, — сказал Минер.
— Худо было бы добром,— сказал ему вслед Йован,— если б ты вернулся.
— Ш-ш, — предупредил старик. — Видите, солнце заходит!
— Дорога каждая минута, — добавил Судейский.
Все смотрели вслед уходящему Минеру. Обернувшись, он улыбнулся нам, устало, но ободряюще. И опять он напомнил мне узловатый дубовый ствол. Вот он уже исчез, как привидение.
— Эх, хотелось бы мне село поглядеть, — сказал Судейский.
— И мне, — кивнул я.
— Словно идем на Сьерра Мадре, — заметил Судейский.
— Это там, где мужики шальвары носят? — спросил Йован.
— Нет.
— Я думал, там.
— Я их не ношу. И знать не хочу, что в твоих краях мужики носят, — ответил ему Судейский.
— Я уже говорил тебе, — снова начал Йован, — что ты ошибся в выборе профессии. Ты мог бы остаться дома.
— Я не хотел, — сказал Судейский.
— Значит, ты хотел добраться до власти иным путем?
— Нет.
— Знаю я тебя, — проворчал Йован. — Ты будешь, если выживешь...
Ночью мы осторожно вошли в село, но ни бандитов, ни вообще живой души в нем не обнаружили. Село не было сожжено, как то, первое, но оно было пустое. Это подействовало на нас угнетающе, словно мир убегал от нас.
XIX
К полудню мы взобрались на вершину Рудого Врда и сели отдышаться. Нас свалила усталость. Казалось, исчерпаны все силы. Мы еле держались на ногах. Голод и жажда опустошали душу. Особенно хотелось пить, но у нас не было никакого сосуда, чтоб нести воду, кроме фляжки у старика. А ее хватало только для Рябой и старика: они совсем обессилели. Только Йован однажды нарушил наш общий молчаливый уговор, выпросив у старика глоток воды. Адела держалась стойко, хотя ее взгляд невольно останавливался на фляжке.
Голодному человеку на солнцепеке особенно тяжело. Мы еле передвигали ноги. Губы пересохли, воспаленные глаза вглядывались в даль. Никто не проронил ни слова. Обезумев от жажды, все прислушивались, не журчит ли где ручей. Нас стали преследовать слуховые галлюцинации, и тогда каждый требовал повернуть туда, где слышал шум воды. В результате мы удалились от дороги на десять километров.
Вода попалась неожиданно. Впервые в жизни я почувствовал, как она пахнет. Втягивая ноздрями воздух, я уловил слабый запах свежести.
— Вода!
Старик не поверил мне и проворчал:
— Куда ты уводишь? Совсем заблудимся!
Во взгляде Аделы мелькнула надежда. Ее полуоткрытый рот, казалось, кричал о жажде. Минер кивнул мне головой:
— Давай!
Запах воды усилился. Я ловил его каким-то шестым чувством. Между высокими деревьями густо рос папоротник. Он рос на влаге. Под папоротником земля была сырой, словно недавно прошел дождь. Кое-где виднелись лужицы.
— Водичка! Маленькая, но напьемся! — сказал Судейский.
Люди ползали на коленях, руками ловили муть, дав лись ею, но пили. Потом устроили привал. Сидя возле меня, Йован поинтересовался, когда я перешел Сутьеску на обратном пути — около полудня или позже, вечером? Сам он переправился вечером, а его друг — в ту же ночь. Мы вспоминали тот бой, когда разбили нашу дивизию. Он шел всего несколько часов. Отдельные роты держались до вечера.
Йован признался, как тосковал он после боя по погибшим товарищам. Потом он рассказал, что, лежа на берегу Сутьески, увидел страшное зрелище: на той стороне реки фашисты расстреливали пленных, многие из которых были ранены. Кто на костылях, кто прихрамывая, люди спокойно шли на смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21