Я, конечно, все это время помнил о записке Шестовских, знал, что этот человек живет где-то в сотнях километров от меня, но, как говорится, мы полагаем, а жизнь располагает.
И все же я наконец отправился к Шестовских. От Свердловска часа полтора летел на крохотном юрком АНе. Самолет бесстрашно проскользил на лыжах по заснеженному полю аэродрома, и нам пришлось долго добираться по глубокому снегу к одинокому зданию аэровокзала.
После бесснежного Поволжья меня поразили безбрежные белые горы. Они потеснили даже лес, и с самолета его вечнозеленые массивы казались потерянными и притихшими. А сейчас я сидел в автобусе и от аэропорта к городу будто плыл по белому ущелью. На обочинах улиц тоже снежное царство, однако на дорогах оживленное движение машин и... мотоциклов.
— Зимой — и на мотоциклах? — удивленно спросил я соседа в автобусе.
— Тут так,— с затаенной гордостью ответил тот.— Ирбит — мотоциклетная столица. Народ мастеровой. Видите, они и мотоциклы заставили ходить по снегу...
Только сейчас я заметил, что почти у всех мотоциклов вместо переднего колеса — лыжа. Коляска тоже на лыжах. Так это же не мотоциклы, а мотосани! И у каждого своя собственная конструкция.
Утром отправился в городской комитет партии и увидел, что перед его зданием стоит несколько таких мотосаней. С удовольствием осмотрел это нехитрое, но очень удобное изобретение ирбитчан и посетовал, что такие машины не выпускает наша промышленность.
— Вы к Ивану Константиновичу? — вежливо встретила меня секретарша.— У него заводчане. Давно там и, кажется, заканчивают.
Сажусь. Смотрю на дверь с табличкой:
И. К. Шестовских Секретарь горкома КПСС.
Чувствую, как подступает то волнение, которое меня охватило в музее, когда я узнал, что он жив. Там, за дверью, человек, который знает, чтб такое 23 августа 1942 года.
Через несколько минут из кабинета шумно выходят люди. Лица еще не остыли от разговора. Их провожает невысокий и по-уральски коренастый и крепкий в кости человек. Ему, видно, немногим за тридцать. Сильно припадает на ногу, но шагает привычно легко. Распростившись с заводчанами, он поворачивается в мою сторону и кивком приглашает в кабинет.
Узнав о цели моего приезда, Шестовских растерянно смотрит по сторонам, потом встает из-за стола, выдвигает ящик, достает конверт.
— Да, было мне письмо из музея,— наконец произносит он,— а что, и записка эта с вами?
— Записка в музее, а ее текст вот.— Подаю листок из блокнота и вижу, как дрогнула рука Ивана Константиновича, а лицо его вдруг будто поплыло.
Он долго молча смотрит на листок, несколько раз порывается что-то сказать, но губы лишь беззвучно шевелятся.
Я понимаю его состояние и тоже молчу. Наконец, превозмогая волнение, он начинает говорить:
— Знаете, про записку я слышал лет десять назад... Тогда учился в Свердловске, в партшколе. Врываются I ак-то вечером ко мне в общежитие ребята и кричат, перебивая друг друга: «Слушай, Иван, сейчас по радио передавали про записку, которую написал в Сталинграде какой-то солдат Шестовских. Ты ведь тоже воевал там. Может, ты писал?..» Писал,— отвечаю.
Ребята смотрят на меня удивленно, вижу, не верят, а один из них говорит:
— Да нет, там же сказано, что тот Шестовских погиб.
— Ну, раз погиб — значит, не моя. Да и мало ли в Сталинграде воевало людей с такой фамилией. Там ведь в боях участвовали сотни тысяч. Конечно, мог быть и другой Шестовских...
Теперь Иван Константинович почти успокоился. Лицо, словно оттаяв, подобрело, в глазах огонек интереса к собеседнику. Видно, таким его знают все, кто с ним ежедневно встречается здесь, в кабинете, и там, где он бывает за свой длинный день секретаря горкома.
Он уже расспрашивает меня, как я добрался, как устроился, сокрушается и искренне выражает неловкость за неожиданное внимание к его персоне.
— Ну да мы командировку вашу оправдаем, поедем на завод, дела там сейчас разворачиваются большие... По существу новое предприятие рождается. Вот сейчас заводчане были... Видели, какой народ?
Я слушаю секретаря горкома, а сам жду того разговора, ради которого приехал. Видно перехватив взгляд, он трогает свою раненую ногу.
— Это тоже оттуда, из Сталинграда...
— А в каком месте воевали?
— Да в разных...
— А на северной окраине, в районе заводов?
— Нет. Там ведь шестьдесят вторая армия Чуйкова была. А мы в Шумиловской, шестьдесят четвертой, на юге. Наше Винницкое военно-пехотное училище тогда уже влилось в эту армию.
— А записку где писали?
— О, это уже под станицей Тундутово...
— Знаете, вашу записку прочли тысячи посетителей музея. Ее называют там запиской солдата Сталинграда.
— Почему? В Сталинграде было столько солдат... да и называли нас тогда красноармейцами...
— В книгах отзывов музея вас именуют так.
Я зачитываю из своего блокнота одну из записей: «Солдату Сталинграда Ивану Константиновичу Ше-стовских, павшему за нас. Клянемся быть верными своему долгу, как был верен ему ты.
Сержант Кольцов, ефрейторы: Сапожников, Шаки-мов, рядовые: Грач, Сальников, Бердыев, Симдянкин».
— Конечно,— продолжает Иван Константинович,— мог и погибнуть. Бои на южных подступах к Сталинграду были жесточайшие. Помню, почти месяц сдерживали наступление немцев, а в середине августа на наши позиции пошли танки. Лезли они ошалело. Особенно тяжелыми были последние три дня перед окружением. Бои шли и днем и ночью, но мы свои позиции держали, хотя уже и не было сплошного фронта...
Слышим, пальба уже идет и за нашими флангами, и где-то сзади, а приказа отходить нет, да и связь со штабом полка оборвалась. В нашем взводе осталось всего несколько человек, а в роте чуть больше десятка...
Хоть и дорог каждый человек, но командир роты Максимов еще раз посылает на КП полка связного. А мы уже и не верим, дойдет ли. А если дойдет, то сумеет ли вернуться? Ушел он перед рассветом, в самое безопасное время. Война не война, а без сна не обойдешься, на рассвете сон всех валит. А уже наступил этот день. Для нас он тоже был таким же черным, только начался раньше. На город самолеты пошли во второй половине дня, а у нас все с утра закрутилось. Да так, что уже и не поймешь, то ли все тот день бесконечный продолжается, то ли ночь наступила.
Танки прорвались через наши позиции, а мы в одиночных окопах с их автоматчиками воюем. А потом началось там у вас это...
Иван Константинович обрывает рассказ, будто силится найти слова для объяснения того, что было в Сталинграде в этот день. И, видно не найдя их, обращается ко мне:
— Ну, да вы, сталинградцы, знаете, что такое двадцать третье августа сорок второго... Не поверите: нам, бойцам, страшно смотреть... Море огня... Черный дым во весь горизонт, даже солнце померкло...
Я задаю Ивану Константиновичу тот вопрос, который столько лет волновал меня.
— Скажите, написали бы вы свою записку, если бы в этот день не было такого страшного налета на наш город?
Шестовских озадаченно молчит.
— Как-то никогда не думал про это,— наконец отвечает он,— у нас тогда все в один узел связалось: и наши бои в окружении, и то, что там, под бомбами, в огне гибнет Сталинград. Помню, во время затишья, виднд, перед нойой атакой мы четверо собрались в одной траншее. Наш командир Максимов и мы, трое курсантов: Михаил Мясников, он был с Кубани, москвич Глухов и я. Глухова, кажется, звали Павлом, веселый такой парень. Здорово на скрипке играл. А вот Михаила хуже помню, знаю, что из кубанских казаков... Собрались и решили держаться друг друга и, конечно, стоять до последнего. Все молча глядим туда, в сторону города. Ведь у каждого где-то семья, а там сейчас гибнут чьи-то матери, братья, дети...
Говорить друг другу ничего не надо. Трое из нас коммунисты, а я — кандидат.
«Если что,— обращается к нам командир,— то живыми в плен не попадать...» Да мы и сами знаем. И стали мы писать, каждый — свое. На письма времени нет. Я свою записку в медальон вложил... Знаете, каждому бойцу на фронте такие давали, для адреса домашнего...
— Так медальон тоже в музее. Вместе с запиской выставлен.
— Да что вы? Хотя как бы та записка без него сохранилась. Вот теперь обязательно съезжу в Волгоград и погляжу. А то каждый год собираюсь, да служба моя беспокойная, все какие-то другие заботы...
Иван Константинович умолкает надолго, и я уже собираюсь напомнить ему, на чем оборвался его рассказ, но Шестовских продолжает:
— Продержались мы тогда до темноты. А ночью пробился к нам связной с приказом отходить. Никто не верил, что он придет, а паренек пробрался, Даже нам за себя стыдно стало, что не верили. Небольшого росточка такой, щупленький, а настоящий солдат был! Все фамилию его хочу вспомнить, да никак. На имена у меня память цепкая. Видно, не знал я ее.
На прорыв пошли ночью. Паренек впереди, он эту дорогу дважды на брюхе прополз. Мы за ним: и короткими перебежками, и ползком, пока нас не заметили. А как ударили из пулеметов и автоматов, пришлось подниматься и в открытую... Не всем тогда удалось вырваться. Мне и лейтенанту Максимову повезло, а паренька-связного с нами не оказалось. Наверное, сложил где-то там голову...
А я еще повоевал и в самом Сталинграде. После выхода из окружения держали фронт за Красноармейском, потом перебросили нас в Бекетовку, к Лапшину саду. Здесь бои сильные шли. И скоро я был тяжело ранен... Это уже случилось у дома отдыха «Горная поляна». Знаете такой? — И, не дожидаясь ответа, продолжал:— О, место огневое, такое же, как Мамаев курган. Там одна Лысая гора чего стоит— век не забуду.
Так вот, этот последний для меня бой за дом отдыха был таким же, как за ту станцию Тундутово. По нескольку раз из рук в руки переходили постройки.
Помню, поднялись мы в атаку через жидкий лесок прямо на немецкие окопы. Ну и полоснул меня очередью вражеский автоматчик. Так, сволочь, и прошил всего насквозь. Ему тоже, конечно, не поздоровилось. Да мне не легче. Больше уже не смог вернуться в армию.
Иван Константинович достал из кармана сигареты и закурил.
— После госпиталя вернулся домой, на Урал. В партию меня приняли уже здесь. С тех пор вся жизнь моя по партийной линии пошла. Сначала райком направил детишек учить в школе, потом сам учился в партшколе, дальше пришлось работать в райисполкоме, а вот теперь во второй раз избрали секретарем горкома.
...Где потерял я свой медальон, так точно и не знаю. Скорее всего когда выходили из окружения. Поползали мы тогда там на животах немало.
— Записку вашу передал в музей политработник,— рассказываю я то, что знаю из документов музея.— Он всю войну носил ее с собой, часто читал бойцам. Еще и после войны записка была с ним, и, как он пишет, «на примере павшего героя Сталинграда воспитывал молодых бойцов». А когда демобилизовался из армии, то передал ее в музей.
— Да, мне писали об этом из музея,— говорит Шестовских.— А где же он ее нашел?
— В своих воспоминаниях он пишет, что обнаружили ее в госпитале...
— В госпитале? — недоуменно спрашивает Щестовских.— Загадка какая-то... Хотя могло быть и так. Одежда моя была вся в крови, и она осталась там,,,— и, немного помолчав, добавляет:—Любопытно. Вот ведь как бывает. Сколько людей погибло, сколько с тех пор всего было, а записка уцелела...
После той поездки к Ивану Константиновичу в Ирбит я написал очерк. Его опубликовали в центральной газете, и я, и его герой получили много писем от бывших курсантов Винницкого военно-пехотного училища, воевавших в Сталинграде.
Они уточняли события, приводили новые факты и новые эпизоды боев, каждый рассказывал о своей войне, но то были уже другие истории и другие судьбы.
А с Иваном Константиновичем я встречался еще не раз, когда жил на Урале. Он по-прежнему работал в Ир-битском горкоме партии и был таким же беспокойным и увлеченным своей службой человеком. При встречах всякий раз много и горячо рассказывал о своем разросшемся городе, о новых предприятиях и, конечно, о гордости ирбитчан — мотоциклетном заводе.
А после того, как я уехал с Урала, связь наша оборвалась.
На этом я и хотел закончить рассказ. Но у этой истории нет конца.
«А что же сейчас с Иваном Константиновичем?» — спросите вы меня.
Долго я не решался позвонить в Ирбит. Не решался, потому что все чаще в последние годы получаю печальные ответы.
К сожалению, недоброе предчувствие не обмануло.
— Ивана Константиновича уже нет,— дрогнувшим голосом ответила на мой звонок из Москвы сотрудница Ирбитского горкома,— работал почти до последнего дня... И умер-то еще не старым, до шестидесяти не дотянул...
И словно ледяным ветром пахнуло из той лютой сталинградской зимы 42/43 года, когда мы хоронили павших за наш город солдат. И сразу вспомнился черный день 23 августа, когда писал ту записку солдат Шестовских, не надеясь выжить, и выжил. А вот теперь, через сорок лет, смерть догнала его...
Уходят ветераны войны и все меньше остается их среди нас. А такие, как коммунист Иван Константинович Шестовских, уходят, к великой нашей печали, до срока, потому что полной мерой приняли на свои плечи ту страшную войну.
1957—1985

ХЛЕБОРОБ ИВАН МЕЛЬНИКОВ
Однажды я получил письмо от электрослесаря Алексинского химического комбината Тульской области Александра Петровича Власова. Он писал: «...Вместе с Иваном Константиновичем Шестовских я учился в Винницком военно-пехотном училище в г. Краснодаре, вместе воевал в составе курсантского полка в 57-й, а потом 64-й армии на подступах к Сталинграду. Вместе с Шестовских и лейтенантом Максимовым в ночь на 24 августа 1942 года выходили из окружения. Мои воспоминания из фронтового дневника «Курсанты ВВПУ под Сталинградом» хранятся в Волгоградском государственном музее обороны».
У Александра Петровича при встрече я узнал о судьбах многих бывших курсантов. Он рассказал мне, что переписывается с десятками своих боевых товарищей. В период летних отпусков Александр Петрович побывал во многих семьях погибших курсантов.
— Это были тяжелые и даже трагические поездки,— рассказывал Александр Петрович.— Переступить порог дома товарища, оставшегося на войне, смотреть в глаза сиротам — детям, вдове, матери...— это, брат, потяжелей, чем в окопе...
Но лейтенант запаса Власов на протяжении многих лет, уходя в очередной отпуск, ехал в семьи погибших друзей. Так он решил там, на войне, и теперь исполнял свой солдатский долг.
...Рассказ об этих поездках мне показался самым интересным в его воспоминаниях. Но мне нужны были только эпизоды боя под станцией Тундутово, в котором участвовал И. К. Шестовских, и выход курсантов из окружения. О боях, которые вели курсанты Винницкого училища под Сталинградом, писали воспоминания сами участники, в том числе и Власов, и они могли рассказать об этом лучше и достовернее.
Но все же я не могу не привести здесь рассказ одного из сослуживцев Власова —Ивана Ивановича Мельникова.
Заинтересовали не столько его воспоминания, хотя и они кажутся мне чрезвычайно интересными, сколько послевоенная судьба их автора, судьба удивительная, трудная и героическая, с которой и мне позже пришлось столкнуться и принять в ней посильное участие.
Иван Иванович писал свои воспоминания по просьбе А. П. Власова в 1971 году. Мельников разрешил мне опубликовать их, несколько сократив и исправив рукопись, а также уже по моей просьбе дописал ее вторую часть.
26 апреля 1942 года Орловский райвоенкомат Ростовской области направил меня в Краснодар в Винницкое военное пехотное училище, которое было эвакуировано на Кавказ. Но заниматься нам долго не пришлось. По приказу главного командования 17 июня 1942 года наше ВВПУ отправилось под Сталинград. Ехали тяжело, а как только прибыли на станцию Котельниково, фашисты разбомбили 17 вагонов.
Так, еще не добравшись до фронта, мы потеряли много Курсантов и комиссара полка. Пришлось выгрузиться из эшелона. К вечеру следующего дня, 19 июня, похоронили в братской могиле своих товарищей и поклялись отомстить фашистским гадам.
В этот же вечер погрузились в эшелон и продолжали свой путь к Сталинграду.
Прибыли на станцию Тундутово, расположились возле речки. Получили боевое оружие. Мне вручили ружье ПТР. Начались наши занятия, учились вести бой в приближенных к военным действиям условиях. А тем временем фронт докатился до нас, и к концу июля 1942 года училище заняло оборону здесь же, в районе Тундутово.
Помню населенный пункт лесничества и ферму совхоза «Плодовитое». Здесь мы окопались, а к вечеру 3 августа наш 3-й батальон принял первый бой с разведкой немцев — танками и бронемашинами.
Потом на нашем направлении было затишье. Противник день и ночь подтягивал силы, готовился к генеральному наступлению на Сталинград. Утром 16 августа, примерно к 10 часам, вся степь была покрыта немецкими танками и бронемашинами, они ринулись к Сталинграду, и началась кровопролитная битва.
На нашей передовой день сделался ночью, от взрывов бомб и снарядов — сплошная пыльно-дымовая стена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16