..
Шура подняла голову и первый раз посмотрела вверх не просто, так, как обычно, а желая разглядеть это бесконечное пространство, увидеть его глазами летающих людей.
Оно было белесое. В него ступенями уходили серые облака, постепенно превращаясь в грязные полосы, похожие на разметанные ветром неподвижные вихри. Словно громадные дыры, голубели окна, в них был свет. От их нескончаемой бездонности кружилась голова. На горизонте темные тучи горели в красном огне.
В небе было пустынно, одиноко и холодно, и Шура медленно опустила голову. Она села на- траву и, словно проверяя незыблемость земли, протянула пальцы к стеблям, сжала их в ладонях до хруста корней. Сидела так долго. Где-то глубоко в ней продолжала жить тревога, рожденная небом. И, сама не сознавая почему, она терпеливо оставалась у края бетонной полосы, ожидая первого взлета истребителя...
И время пришло. Сначала притарахтел бензовоз. Люди засуетились у крайнего самолета. Потом, вспыхнула бесцветная ракета. Истребитель медленно развернулся и, покачиваясь, увеличивая скорость, побежал по аэродрому.
«Может быть, он увидит Володьку,— вдруг подумала Шура.— Пролетит над ним... Пусть он никогда не разобьется. Пусть будет счастливым...Господи, обрати на него внимание, Володя... Я смотрела на него. Ты пойми... Я его
делала...»
Шура бежала по полю, путалась ногами в густой траве, амолет шел на нее, неся перед носом вибрирующий круг ропеллера.
— Эге-е-ей! — закричала Шура и замахала руками. На миг она увидела круглое днище самолета, выхлоп огня из мотора и звенящие тонкие крылья с алыми звездами. Грохот накрыл ее и унесся в небо.
Когда она шла домой и проходила через площадь, то увидела громадную карту на облупившейся под дождями фанере. Шура остановилась и стала смотреть на угловатые выступы передовой линии фронта, которая узкой трепещущей нитью перерезала землю. Карта скрипела, верхний край ее нависал над девушкой и медленно кренился под ветром, словно касаясь плывущих в небе облаков;
Шура увидела, что площадь пустынна, и подняла с земли камушек. Она закрыла глаза и бросила его, не целясь, в блеклую ленту, закрепленную на листах фанеры. И сразу открыла глаза. Камушек щелкнул где-то у Киева.
«Вот там мой Володька,— решила она и долго всматривалась в легкое пятнышко земли, приставшее к растрескавшейся краске.— Живой... Должен быть живым. Володька, милый, что ты сейчас делаешь? Ты не забывай меня, пожалуйста... Знаешь, как мне приходится тяжело? Очень... Я должна тебя встретить. Я еще никого не встречала, только .все провожаю... Конечно, потом, я думаю, наступит время встреч... - Люди будут возвращаться. И ты с ними, пожалуйста... А я тут как-нибудь выкручусь... За меня не беспокойся... Лишь бы ты остался живым...»
ПОДСОБНОЕ ХОЗЯЙСТВО
Никогда еще Шура не была так довольна своей жизнью. К работе она привыкла, даже поставили ученицей к хорошему штамповщику... Иван не отходил от нее ни на шаг. В цехе ее полюбили и старались помочь при каждом удобном случае. Шла осень сорок четвертого
года, и все уже знали, что войне скоро наступит конец. И только одно не давало Шуре покоя — писем от Володь-ки она не получала по-прежнему...
В сентябре нескольких рабочих из штамповочного цеха направили в заводское подсобное хозяйство Попали в их число и Шура с Иваном.
Заимка находилась далеко за городом, среди тайги. Доносились слухи об ограблении на дорогах людей, которые возвращались в город с менки, таща на тележках выторгованные в селах продукты.
На заимке стояло несколько бревенчатых домов, был скотный двор и гараж для старенькой полуторки. Наступало время копки картофеля и сбора капусты. Просо резали вручную, остро отточенными серпами.. Небольшие снопики укладывали на возы в громадные кучи, и могучие медлительные волы тянули их к току.
Работали с утра до вечера, без выходных. Иногда приходили из соседнего села подростки с гармошкой, и тогда возле скотного двора устраивали танцы, пока всех не разгонял директор подсобного хозяйства — демобилизованный по ранению усатый гвардейский офицер. Сначала он танцевал с какой-нибудь женщиной, потом останавливался посреди площадки, смотрел на часы и гаркал во все горло.
— Отбо-о-ой!
И подростки уходили в тайгу, и долго было слышно укладывающимся на соломенных матрацах людям, как удаляется гармошка.
А утром, еще туман не сошел с заимки, директор уже кричал своим хриплым голосом артиллериста:
— Подъе-е-ем!..
Начинали дымить печки, мычать быки и тупо, быстро, как наперегонки, стучать тяжелые палки в выдолбленных колодах, очищая просо от шелухи. Каша из пшена получалась разваристая, желтая и душистая... А еще терли молодой картофель на железных 'терках и пекли прямо на чугуне раскаленной печки ароматные драчены — коричневые мягкие оладьи, которые, остынув, становились твердыми, как подметки.
Затем по мокрой росе медленно шли на поле, и поднималось солнце, начинало нагревать воздух, рассеивался туман. Волы ступали тяжело, оставляя на дороге .круглые тарелки следов от копыт. Появлялись первые оводы...
А Шура в это время спала, и никто ее не будил, даже старались не шуметь около нее, говорили тише, не гремели чурбаками-стульями. Всю ночь она пасла волов на таежной поляне. Высокие, чуть ли не в ее рост, длинные, с могучими кривыми рогами и свисающими до земли волнистыми складками на шеях, они равнодушно смотрели на мир влажными темными глазами. Шура боялась их. Особенно одного — он был черным, с пропыленной шкурой и короткими сильными ногами. Вол с трудом терпел людей и часто, словно вспомнив что-то из своей прежней жизни, начинал вдруг бить копытами, толстым рогом царапая доски ограды. Кто-то в шутку, через все его туловище, вывел концом палки корявые буквы: «МАЛЫШ». С тех пор его так и звали..
Каждый вечер Шура пригоняла волов на поляну. Она осторожно стреноживала их веревочными путами и отпускала на волю.У Шуры было свое место для костра — под высоким сухим деревом. Она притаскивала из тайги валежник или попаленные стволы, складывала из них шатер и поджигала. Такой костер освещал всю поляну, горел жарко и без дыма, языки огня его иногда поднимались над вершинами лиственниц.
Часто к костру приходил Иран и другие рабочие. Они прихватывали с собой картошку и пекли ее в углях. Кое-кто осторожно пробирался на плантацию и возвращался назад с морковью или брюквой. Шура раньше никогда не видела таких клубней — толстая, тупоносая, морковь оттягивала ладони, как железная гиря. Ее закапывали в золу и ели потом, мягкую, пышущую жаром и удивительно сладкую, с тонкой обгорелой кожурой.
О чем только не говорили у пылающего костра. О прежнем, о будущем. Вспоминали завод. Выд.умывали Гитлеру казнь и решали, что его следует посадить в клетку и возить но земле... И о любви,'и о смерти...
Затем все уходили. Теперь Шура была одна в большом кругу света, за которым сопели невидимые волы и стоял мерный, угрюмый лес. Искры от костра поднимались вверх и не таяли, а оставались на небе звездами... Время Тянулось Долго. Становилось холодно. Она подбрасывала дров, ложилась на землю, натянув на ноги теплую стеганку. Приходил туман. Он обступал со всех сторон, оседая на траве росой...
Шура брала кнут, шла в темноту и подгоняла волоз ближе к поляне. И снова опускалась на землю, протягивая к жару костра озябшие руки...
Изредка под утро из тумана выплывал директор на лошади. Он здоровался и подходил ближе. Доставал из карманов галифе только что вырытую картошку и совал ее в угли.
— Не спишь?
— Нет...
— Ты волов стереги... Где волы?
— А вон... рядом.
Директор шел к ним, в темноте поглаживал их, шлепал ладонью по гулким животам и, возвращаясь, сокрушенно говорил:
— Нет, не барабаны, не барабаны...И чего они плохо жрут?
Он вытаскивал картошку и жадно ел ее, рассыпая по кителю белый мякиш.
— Ну как дела, старушка?•-- спрашивал он.— Иван все бегает сюда? А днем на ходу спит... Женились бы вы, что ли... Чего тянуть?
— У вас нос в саже,— фыркала Шура, и директор с сердитым видом лез за платком, тщательно вытирал лицо кончиками пальцев, как сапожник дратву, сучил в стрелку волоски усов. Он поднимался на ноги и грозил рукой:
— Я пошел, а ты тут смотри... За волами смотри!
И, по-разбойничьи гикнув, вскачь уносился в темноту.А Шура снова оставалась одна у догорающего костра. Прислушивалась к сопению волов. Куталась в стеганку. Небо бледнело и становился виден лес — черный, сплошной- стеной. А огонь сникал, стлался у земли, немощный и бледный...
В кармане у Шуры лежит круглая глиняная монета. Она всегда с ней, эта странная штука из того, полузабытого времени. Иногда, разглядывая ее, девушка думает, что она, наверно, последний человек, который еще верит в счастье, приносимое глиняными монетами.
Между прошлым и сегодняшней ночью лежало громадное расстояние. Между ними были слякотные поля, люди, бредущие по рельсам, эшелоны .теплушек... Но, странное дело, чем больше проходило времени, тем воспоминания становились все ярче и выпуклее. Всегда казалось, что закончится война, и она вернется в тот прекрасный изумительный мир прошлого, который ожидает их всех, ничуть не меняясь в своих чертах.. И Шура каждый раз мысленно видела себя дома, снова представляла берег моря, парня,
разукрашенного цветной глиной, слышала его радостный рик и чувствовала запах рыбы, жарящейся на углях... И то ощущение бездумного счастья, какое испытывала когда лежала на песке, пахнущем сухими, пережженными солнцем ракушками, а рядом сидел Володька, опустив под-бородак на сдвинутые колени. Но сегодня, когда все, Иван и рабочие, ушли от костра и Шура снова рассматривала монету, она вдруг четко поняла, что больше ничего не повторится заново. Прошлое не вернется. Впереди будет что-то совсем иное. У всех у них есть только будущее. И как за это время, менялись они сами, так становилось иным и то, к чему они мечтали вернуться.
Наступит срок и состоятся встречи. И многие станут друг другу чужими и почти незнакомыми. Скольких людей отшатнет и испугает происшедшая перемена... Как резко столкнутся с действительностью выношенные в теплушках и бараках мысли и планы о неповторимой прежней жизни... Вот что несло им будущее. В предстоящих встречах были заложены беды, горькие разочарования и новое счастье. И то, идущее вместе с будущим, нельзя остановить и задержать ни взятыми из прежних домов коробочками с иголками, перочинными памятными ножами, ни глиняными монетами с оттисками носатого профиля древнего царя из древнего города.
И однажды Шура выбросила монету в огонь. Та накалилась в пламени до малинового цвета, треснула и рассыпалась в песок...
Где-то за тайгой вставало солнце. Ночь отступала, и все заполнял туман. В дымном месиве что-то чавкало, хлюпало, иногда слышался дождь.— то с деревьев осыпалась роса... Пришел ветер. Невидимый лес загудел, как море,— полны бились рядом, в двух шагах... Вот так осенними ночами «Скиф» возвращался домой из очередного рейса. Слабо светились выцветшие огни на мачтах, звякала рында, стучал мотор. В разрывах тумана колыхалось тусклое море, и высоко над клотиком кричала заблудившаяся чайка. Озябшая на ветру, Шура стояла на носу с ведром забортной воды в руках. Качалась палуба, то поднимая ее вверх, то опуская. Казалось, что буксир стоит на месте, а туман ходит вокруг, клочьями застревает в снастях, пухлыми облаками скользит вдоль бортов, серыми прядями заползая в раскрытые иллюминаторы и оседая в каютах росой на медных угольниках стола и шляпках заклепок,,,
И тогда Шура наклонялась и видела тупой ржавый нос «Скифа», рассекающий зеленую воду. В белой пене, в клокочущих пузырях, всхрапывая, волны хлестали его в скулы, а он резал их, отбрасывая в сторону, пробивая дорогу к невидимому берегу, к бревенчатому настилу своего порта.
И сейчас был такой же туман, и шумело море, пахло холодной водой и соленой пеной. Все повторялось как когда-то, с той только разницей, что она сидела у костра, куталась в ватник и знала, пройдет час, два, рассеются серые облака, но по-прежнему она будет у огня, и далекая ее пристань не приблизится к ней ни на один шаг...
И Шура неожиданно подумала: почему она живет так, словно всегда старается приспособиться к обстоятельствам? Все время для нее было главным — выжить, не потеряться в водовороте событий, чего-то ожидая и надеясь на что-то... На чудо?! Но его может и не быть, если она сама не пойдет к нему навстречу. Она вспомнила женщину, которую кормила картошкой, сотни людей на крышах эшелонов, утонувший «Скиф» и море, колотящееся во взорванные заводские причалы... Там была ее родина. Там на горбатых улицах лежали булыжные мостовые дорог ее детства. Высокие- акации роняют коричневые стручки, и в завязи горошин— горечь дыма отгоревших пожаров. Осень, и ле-. тят птицы,' на ночь опускаясь на качающиеся корабли... Там ожидало ее все — от громадных курганов расколотых домен до памяти о Володьке...
- Она поднялась и пошла по просеке куда глаза глядят, забыв, в какой стороне находится заимка. Туман становился реже, и уже можно было разглядеть контуры деревьев. Они виднелись слабо, размытые плывущими клубами, словно нарисованные на застиранном холсте разведенной тушью... .
Навстречу выплыла из тумана черная туша медленно бредущего вола. Он прошел мимо нее, тяжело опуская копыта на прибитую дорожную пыль и качая влажными рогами. За ним ступал Иван.
— Куда ты идешь? — спросил он.
— Да вот,— тихо сказала Шура,— заблудилась...
— Нам в обратную сторону... Ну и туман... Иван шел устало, с палкой в руках.
— На море... там, где я жила, такие же туманы...
— А я моря никогда не видел... Окончится война, и мы с тобой поедем к нему, да?
— Не знаю,— ответила Шура.
— Поедем, поедем,— уверенно произнес Иван.— Завод. даст путевки и мотнем... Жизнь тогда будет просто странная. Хлеб без карточек, катайся в любую сторону... Даже трудно поверить. Чудеса...
— Ты ко мне приедешь, и мы тебя встретим,— опустив голову, сказала Шура.
— Как это? — не понял Иван.
— Знаешь,— Щура помолчала.— Если чудес ожидать, то они могут быть, а могут и не исполниться... Как дождь. И тучи на небе... и ждут его... а когда, и будет ли вообще,— никто не скажет.
— При чем тут дождь? — с . тревогой спросил Иван.— Ты договаривай... От тебя всего ожидать молено. Говори!
— Уеду я отсюда,— прошептала Шура.
— Здравствуйте,— сердито сказал Иван.— Новое дело... Ты что, голодаешь? Плохая работа? Плохо к тебе относятся?
— Лучшего и ожидать нечего,— вздохнула Шура.— Живу, как у бога за пазухой...
— Ну вот,— обрадовался Иван.— Мы тебя все любим... И я... что я один буду делать, ты подумала...
— Подумала,— сказала Щура.
Они шли, окруженные туманом, неясно различая друг друга. Впереди ступал вол. Он то пропадал совсем в серых прядях, то возникал снова, бесформенной темной громадой...
— Я тебя никогда не забуду,— проговорила Шура.— Ты для,меня такое сделал... но я должна... должна! — голос ее зазвенел злостью.—Должна вернуться „назад. Мне надо искать человека. На улицах, в городе, по всему свету! Ты же должен меня понять.
— Я сам тебя только нашел,— хмуро возразил Иван.
— Но если я его не буду искать,— перебила Шура,— о, может быть, и никто этого не станет делать. Никто...
— Что за ерунда! — растерянно воскликнул Иван.— Всех найдут, кто жив останется.
— Но тогда я не смогу жить без него,— с трудом выда-ила Шура.
— Значит,— проговорил дрогнувшим голосом Иван,— ропадай моя жизнь?
— Таких, как я, много.
— А мне нужна одна!
— Хочешь, я сейчас заплачу? — слабо проговорила ура.
— Еще чего! - испуганно сказал Иван.
— Тогда не сердись... Отпусти меня по-хорошему.-Все равно, я тебя буду, вспоминать до своих последних дней...
Иван долго молчал. Потом мрачно спросил:
— А наоборот нельзя? Того человека вспоминать до последних дней, а меня...
— Не получается,—ответила Шура.—Ты извини, пожалуйста...
Иван шел, постукивая палкой, скрытый туманом, смутно видимый издалека. Он вдруг с отчаянием закричал на вола:
— У-у-у, черт-дьявол!.. Куда йде-е-ешь?!
Солнце вяло пробивало туман, и он желтовато светился, незаметно отрываясь от земли и обнажая сочно-зелёную траву и дорогу с мокрой липкой пылью. По-прежнему шумели деревья и моросил дождь, сыплющийся с веток. И какая-то птица стала вскрикивать — громко, пронзительно, точно чайка...
В ДОРОГУ
Она уволилась с завода, хотя это было невероятно трудно.Услышав, что Шура собирается уезжать; Тоська всполошилась не на шутку.
— ...Ты в своем уме? — кричала она, зло швыряя крышки на кастрюли и дуя на обожженные пальцы.— Ехать сейчас! Когда наступает зима. Без пропуска и сама не зная куда?!
— Домой,— отвечала Шура и, заслонившись от лора, подбрасывала в печку дрова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Шура подняла голову и первый раз посмотрела вверх не просто, так, как обычно, а желая разглядеть это бесконечное пространство, увидеть его глазами летающих людей.
Оно было белесое. В него ступенями уходили серые облака, постепенно превращаясь в грязные полосы, похожие на разметанные ветром неподвижные вихри. Словно громадные дыры, голубели окна, в них был свет. От их нескончаемой бездонности кружилась голова. На горизонте темные тучи горели в красном огне.
В небе было пустынно, одиноко и холодно, и Шура медленно опустила голову. Она села на- траву и, словно проверяя незыблемость земли, протянула пальцы к стеблям, сжала их в ладонях до хруста корней. Сидела так долго. Где-то глубоко в ней продолжала жить тревога, рожденная небом. И, сама не сознавая почему, она терпеливо оставалась у края бетонной полосы, ожидая первого взлета истребителя...
И время пришло. Сначала притарахтел бензовоз. Люди засуетились у крайнего самолета. Потом, вспыхнула бесцветная ракета. Истребитель медленно развернулся и, покачиваясь, увеличивая скорость, побежал по аэродрому.
«Может быть, он увидит Володьку,— вдруг подумала Шура.— Пролетит над ним... Пусть он никогда не разобьется. Пусть будет счастливым...Господи, обрати на него внимание, Володя... Я смотрела на него. Ты пойми... Я его
делала...»
Шура бежала по полю, путалась ногами в густой траве, амолет шел на нее, неся перед носом вибрирующий круг ропеллера.
— Эге-е-ей! — закричала Шура и замахала руками. На миг она увидела круглое днище самолета, выхлоп огня из мотора и звенящие тонкие крылья с алыми звездами. Грохот накрыл ее и унесся в небо.
Когда она шла домой и проходила через площадь, то увидела громадную карту на облупившейся под дождями фанере. Шура остановилась и стала смотреть на угловатые выступы передовой линии фронта, которая узкой трепещущей нитью перерезала землю. Карта скрипела, верхний край ее нависал над девушкой и медленно кренился под ветром, словно касаясь плывущих в небе облаков;
Шура увидела, что площадь пустынна, и подняла с земли камушек. Она закрыла глаза и бросила его, не целясь, в блеклую ленту, закрепленную на листах фанеры. И сразу открыла глаза. Камушек щелкнул где-то у Киева.
«Вот там мой Володька,— решила она и долго всматривалась в легкое пятнышко земли, приставшее к растрескавшейся краске.— Живой... Должен быть живым. Володька, милый, что ты сейчас делаешь? Ты не забывай меня, пожалуйста... Знаешь, как мне приходится тяжело? Очень... Я должна тебя встретить. Я еще никого не встречала, только .все провожаю... Конечно, потом, я думаю, наступит время встреч... - Люди будут возвращаться. И ты с ними, пожалуйста... А я тут как-нибудь выкручусь... За меня не беспокойся... Лишь бы ты остался живым...»
ПОДСОБНОЕ ХОЗЯЙСТВО
Никогда еще Шура не была так довольна своей жизнью. К работе она привыкла, даже поставили ученицей к хорошему штамповщику... Иван не отходил от нее ни на шаг. В цехе ее полюбили и старались помочь при каждом удобном случае. Шла осень сорок четвертого
года, и все уже знали, что войне скоро наступит конец. И только одно не давало Шуре покоя — писем от Володь-ки она не получала по-прежнему...
В сентябре нескольких рабочих из штамповочного цеха направили в заводское подсобное хозяйство Попали в их число и Шура с Иваном.
Заимка находилась далеко за городом, среди тайги. Доносились слухи об ограблении на дорогах людей, которые возвращались в город с менки, таща на тележках выторгованные в селах продукты.
На заимке стояло несколько бревенчатых домов, был скотный двор и гараж для старенькой полуторки. Наступало время копки картофеля и сбора капусты. Просо резали вручную, остро отточенными серпами.. Небольшие снопики укладывали на возы в громадные кучи, и могучие медлительные волы тянули их к току.
Работали с утра до вечера, без выходных. Иногда приходили из соседнего села подростки с гармошкой, и тогда возле скотного двора устраивали танцы, пока всех не разгонял директор подсобного хозяйства — демобилизованный по ранению усатый гвардейский офицер. Сначала он танцевал с какой-нибудь женщиной, потом останавливался посреди площадки, смотрел на часы и гаркал во все горло.
— Отбо-о-ой!
И подростки уходили в тайгу, и долго было слышно укладывающимся на соломенных матрацах людям, как удаляется гармошка.
А утром, еще туман не сошел с заимки, директор уже кричал своим хриплым голосом артиллериста:
— Подъе-е-ем!..
Начинали дымить печки, мычать быки и тупо, быстро, как наперегонки, стучать тяжелые палки в выдолбленных колодах, очищая просо от шелухи. Каша из пшена получалась разваристая, желтая и душистая... А еще терли молодой картофель на железных 'терках и пекли прямо на чугуне раскаленной печки ароматные драчены — коричневые мягкие оладьи, которые, остынув, становились твердыми, как подметки.
Затем по мокрой росе медленно шли на поле, и поднималось солнце, начинало нагревать воздух, рассеивался туман. Волы ступали тяжело, оставляя на дороге .круглые тарелки следов от копыт. Появлялись первые оводы...
А Шура в это время спала, и никто ее не будил, даже старались не шуметь около нее, говорили тише, не гремели чурбаками-стульями. Всю ночь она пасла волов на таежной поляне. Высокие, чуть ли не в ее рост, длинные, с могучими кривыми рогами и свисающими до земли волнистыми складками на шеях, они равнодушно смотрели на мир влажными темными глазами. Шура боялась их. Особенно одного — он был черным, с пропыленной шкурой и короткими сильными ногами. Вол с трудом терпел людей и часто, словно вспомнив что-то из своей прежней жизни, начинал вдруг бить копытами, толстым рогом царапая доски ограды. Кто-то в шутку, через все его туловище, вывел концом палки корявые буквы: «МАЛЫШ». С тех пор его так и звали..
Каждый вечер Шура пригоняла волов на поляну. Она осторожно стреноживала их веревочными путами и отпускала на волю.У Шуры было свое место для костра — под высоким сухим деревом. Она притаскивала из тайги валежник или попаленные стволы, складывала из них шатер и поджигала. Такой костер освещал всю поляну, горел жарко и без дыма, языки огня его иногда поднимались над вершинами лиственниц.
Часто к костру приходил Иран и другие рабочие. Они прихватывали с собой картошку и пекли ее в углях. Кое-кто осторожно пробирался на плантацию и возвращался назад с морковью или брюквой. Шура раньше никогда не видела таких клубней — толстая, тупоносая, морковь оттягивала ладони, как железная гиря. Ее закапывали в золу и ели потом, мягкую, пышущую жаром и удивительно сладкую, с тонкой обгорелой кожурой.
О чем только не говорили у пылающего костра. О прежнем, о будущем. Вспоминали завод. Выд.умывали Гитлеру казнь и решали, что его следует посадить в клетку и возить но земле... И о любви,'и о смерти...
Затем все уходили. Теперь Шура была одна в большом кругу света, за которым сопели невидимые волы и стоял мерный, угрюмый лес. Искры от костра поднимались вверх и не таяли, а оставались на небе звездами... Время Тянулось Долго. Становилось холодно. Она подбрасывала дров, ложилась на землю, натянув на ноги теплую стеганку. Приходил туман. Он обступал со всех сторон, оседая на траве росой...
Шура брала кнут, шла в темноту и подгоняла волоз ближе к поляне. И снова опускалась на землю, протягивая к жару костра озябшие руки...
Изредка под утро из тумана выплывал директор на лошади. Он здоровался и подходил ближе. Доставал из карманов галифе только что вырытую картошку и совал ее в угли.
— Не спишь?
— Нет...
— Ты волов стереги... Где волы?
— А вон... рядом.
Директор шел к ним, в темноте поглаживал их, шлепал ладонью по гулким животам и, возвращаясь, сокрушенно говорил:
— Нет, не барабаны, не барабаны...И чего они плохо жрут?
Он вытаскивал картошку и жадно ел ее, рассыпая по кителю белый мякиш.
— Ну как дела, старушка?•-- спрашивал он.— Иван все бегает сюда? А днем на ходу спит... Женились бы вы, что ли... Чего тянуть?
— У вас нос в саже,— фыркала Шура, и директор с сердитым видом лез за платком, тщательно вытирал лицо кончиками пальцев, как сапожник дратву, сучил в стрелку волоски усов. Он поднимался на ноги и грозил рукой:
— Я пошел, а ты тут смотри... За волами смотри!
И, по-разбойничьи гикнув, вскачь уносился в темноту.А Шура снова оставалась одна у догорающего костра. Прислушивалась к сопению волов. Куталась в стеганку. Небо бледнело и становился виден лес — черный, сплошной- стеной. А огонь сникал, стлался у земли, немощный и бледный...
В кармане у Шуры лежит круглая глиняная монета. Она всегда с ней, эта странная штука из того, полузабытого времени. Иногда, разглядывая ее, девушка думает, что она, наверно, последний человек, который еще верит в счастье, приносимое глиняными монетами.
Между прошлым и сегодняшней ночью лежало громадное расстояние. Между ними были слякотные поля, люди, бредущие по рельсам, эшелоны .теплушек... Но, странное дело, чем больше проходило времени, тем воспоминания становились все ярче и выпуклее. Всегда казалось, что закончится война, и она вернется в тот прекрасный изумительный мир прошлого, который ожидает их всех, ничуть не меняясь в своих чертах.. И Шура каждый раз мысленно видела себя дома, снова представляла берег моря, парня,
разукрашенного цветной глиной, слышала его радостный рик и чувствовала запах рыбы, жарящейся на углях... И то ощущение бездумного счастья, какое испытывала когда лежала на песке, пахнущем сухими, пережженными солнцем ракушками, а рядом сидел Володька, опустив под-бородак на сдвинутые колени. Но сегодня, когда все, Иван и рабочие, ушли от костра и Шура снова рассматривала монету, она вдруг четко поняла, что больше ничего не повторится заново. Прошлое не вернется. Впереди будет что-то совсем иное. У всех у них есть только будущее. И как за это время, менялись они сами, так становилось иным и то, к чему они мечтали вернуться.
Наступит срок и состоятся встречи. И многие станут друг другу чужими и почти незнакомыми. Скольких людей отшатнет и испугает происшедшая перемена... Как резко столкнутся с действительностью выношенные в теплушках и бараках мысли и планы о неповторимой прежней жизни... Вот что несло им будущее. В предстоящих встречах были заложены беды, горькие разочарования и новое счастье. И то, идущее вместе с будущим, нельзя остановить и задержать ни взятыми из прежних домов коробочками с иголками, перочинными памятными ножами, ни глиняными монетами с оттисками носатого профиля древнего царя из древнего города.
И однажды Шура выбросила монету в огонь. Та накалилась в пламени до малинового цвета, треснула и рассыпалась в песок...
Где-то за тайгой вставало солнце. Ночь отступала, и все заполнял туман. В дымном месиве что-то чавкало, хлюпало, иногда слышался дождь.— то с деревьев осыпалась роса... Пришел ветер. Невидимый лес загудел, как море,— полны бились рядом, в двух шагах... Вот так осенними ночами «Скиф» возвращался домой из очередного рейса. Слабо светились выцветшие огни на мачтах, звякала рында, стучал мотор. В разрывах тумана колыхалось тусклое море, и высоко над клотиком кричала заблудившаяся чайка. Озябшая на ветру, Шура стояла на носу с ведром забортной воды в руках. Качалась палуба, то поднимая ее вверх, то опуская. Казалось, что буксир стоит на месте, а туман ходит вокруг, клочьями застревает в снастях, пухлыми облаками скользит вдоль бортов, серыми прядями заползая в раскрытые иллюминаторы и оседая в каютах росой на медных угольниках стола и шляпках заклепок,,,
И тогда Шура наклонялась и видела тупой ржавый нос «Скифа», рассекающий зеленую воду. В белой пене, в клокочущих пузырях, всхрапывая, волны хлестали его в скулы, а он резал их, отбрасывая в сторону, пробивая дорогу к невидимому берегу, к бревенчатому настилу своего порта.
И сейчас был такой же туман, и шумело море, пахло холодной водой и соленой пеной. Все повторялось как когда-то, с той только разницей, что она сидела у костра, куталась в ватник и знала, пройдет час, два, рассеются серые облака, но по-прежнему она будет у огня, и далекая ее пристань не приблизится к ней ни на один шаг...
И Шура неожиданно подумала: почему она живет так, словно всегда старается приспособиться к обстоятельствам? Все время для нее было главным — выжить, не потеряться в водовороте событий, чего-то ожидая и надеясь на что-то... На чудо?! Но его может и не быть, если она сама не пойдет к нему навстречу. Она вспомнила женщину, которую кормила картошкой, сотни людей на крышах эшелонов, утонувший «Скиф» и море, колотящееся во взорванные заводские причалы... Там была ее родина. Там на горбатых улицах лежали булыжные мостовые дорог ее детства. Высокие- акации роняют коричневые стручки, и в завязи горошин— горечь дыма отгоревших пожаров. Осень, и ле-. тят птицы,' на ночь опускаясь на качающиеся корабли... Там ожидало ее все — от громадных курганов расколотых домен до памяти о Володьке...
- Она поднялась и пошла по просеке куда глаза глядят, забыв, в какой стороне находится заимка. Туман становился реже, и уже можно было разглядеть контуры деревьев. Они виднелись слабо, размытые плывущими клубами, словно нарисованные на застиранном холсте разведенной тушью... .
Навстречу выплыла из тумана черная туша медленно бредущего вола. Он прошел мимо нее, тяжело опуская копыта на прибитую дорожную пыль и качая влажными рогами. За ним ступал Иван.
— Куда ты идешь? — спросил он.
— Да вот,— тихо сказала Шура,— заблудилась...
— Нам в обратную сторону... Ну и туман... Иван шел устало, с палкой в руках.
— На море... там, где я жила, такие же туманы...
— А я моря никогда не видел... Окончится война, и мы с тобой поедем к нему, да?
— Не знаю,— ответила Шура.
— Поедем, поедем,— уверенно произнес Иван.— Завод. даст путевки и мотнем... Жизнь тогда будет просто странная. Хлеб без карточек, катайся в любую сторону... Даже трудно поверить. Чудеса...
— Ты ко мне приедешь, и мы тебя встретим,— опустив голову, сказала Шура.
— Как это? — не понял Иван.
— Знаешь,— Щура помолчала.— Если чудес ожидать, то они могут быть, а могут и не исполниться... Как дождь. И тучи на небе... и ждут его... а когда, и будет ли вообще,— никто не скажет.
— При чем тут дождь? — с . тревогой спросил Иван.— Ты договаривай... От тебя всего ожидать молено. Говори!
— Уеду я отсюда,— прошептала Шура.
— Здравствуйте,— сердито сказал Иван.— Новое дело... Ты что, голодаешь? Плохая работа? Плохо к тебе относятся?
— Лучшего и ожидать нечего,— вздохнула Шура.— Живу, как у бога за пазухой...
— Ну вот,— обрадовался Иван.— Мы тебя все любим... И я... что я один буду делать, ты подумала...
— Подумала,— сказала Щура.
Они шли, окруженные туманом, неясно различая друг друга. Впереди ступал вол. Он то пропадал совсем в серых прядях, то возникал снова, бесформенной темной громадой...
— Я тебя никогда не забуду,— проговорила Шура.— Ты для,меня такое сделал... но я должна... должна! — голос ее зазвенел злостью.—Должна вернуться „назад. Мне надо искать человека. На улицах, в городе, по всему свету! Ты же должен меня понять.
— Я сам тебя только нашел,— хмуро возразил Иван.
— Но если я его не буду искать,— перебила Шура,— о, может быть, и никто этого не станет делать. Никто...
— Что за ерунда! — растерянно воскликнул Иван.— Всех найдут, кто жив останется.
— Но тогда я не смогу жить без него,— с трудом выда-ила Шура.
— Значит,— проговорил дрогнувшим голосом Иван,— ропадай моя жизнь?
— Таких, как я, много.
— А мне нужна одна!
— Хочешь, я сейчас заплачу? — слабо проговорила ура.
— Еще чего! - испуганно сказал Иван.
— Тогда не сердись... Отпусти меня по-хорошему.-Все равно, я тебя буду, вспоминать до своих последних дней...
Иван долго молчал. Потом мрачно спросил:
— А наоборот нельзя? Того человека вспоминать до последних дней, а меня...
— Не получается,—ответила Шура.—Ты извини, пожалуйста...
Иван шел, постукивая палкой, скрытый туманом, смутно видимый издалека. Он вдруг с отчаянием закричал на вола:
— У-у-у, черт-дьявол!.. Куда йде-е-ешь?!
Солнце вяло пробивало туман, и он желтовато светился, незаметно отрываясь от земли и обнажая сочно-зелёную траву и дорогу с мокрой липкой пылью. По-прежнему шумели деревья и моросил дождь, сыплющийся с веток. И какая-то птица стала вскрикивать — громко, пронзительно, точно чайка...
В ДОРОГУ
Она уволилась с завода, хотя это было невероятно трудно.Услышав, что Шура собирается уезжать; Тоська всполошилась не на шутку.
— ...Ты в своем уме? — кричала она, зло швыряя крышки на кастрюли и дуя на обожженные пальцы.— Ехать сейчас! Когда наступает зима. Без пропуска и сама не зная куда?!
— Домой,— отвечала Шура и, заслонившись от лора, подбрасывала в печку дрова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25