— Чего только могло не случиться? Да просто можно забыть. Элементарно забыть!
— Вы что, хотите, чтобы я его не ожидала?— тихо спросила Шура.— Так дудки!
— Боже упаси!— неожиданно воскликнул офицер.
И Шура с облегчением засмеялась, крепко взяла его под локоть. Он остановился.
— Ну-ка, сунь руку за шинель... Да не бойся, вот чудачка.
Шура, настороженно смотря на него, протянула руку, и пальцы ее коснулись теплой выпуклой груди офицера.
— Нащупала авторучку... Там же записная книжка. Вот так... Теперь пиши все. Его полевую почту. Фамилию, имя, год рождения... Да и свой не забудь... Клади на место. Я сделаю все, что смогу. Можешь поверить. Только не хотел бы я тебе принести плохую весть.
Они зашагали по улице и снова вышли к базару. Сидя на столе, паренек неумело играл на гармошке. Несколько раненых, одетых в синие больничные халаты, танцевали с девушками входившую в моду «линду». Кальсоны и бинты белели в темноте. Шаркали войлочные тапочки. Пахло пылью. Крупные ясные звезды висели на небе, разбросанные густо, светящимися полянами.
— Станцуем? — предложил офицер и, не ожидая ответа, взял ее здоровой рукой за талию. Они затоптались на пятачке. Какой-то раненый сказал, словно старому знакомому: — Капитан, а фуражка где?
— Вместе с головой дома, оставил,— отшутился офицер, и Шура, подняв голову, почти упершись подбородком в жёсткое сукно шинели, увидела его удивительно красивое лицо.
— Лишь бы не там, где руку,—тихонько прошептал н и засмеялся. И Шура ответила тоже легким заговорщицким смехом и тут же замолкла, почувствовав, как его рука плотнее обхватила ее поясницу, стала медленно подни-
ваться по спине. Она осторожно, боясь его обидеть, вывернулась из объятия и пошла в сторону. Он догнал ее, зашагал рядом. Сконфуженно сказал:
— Ты извини, ради бога... Солдатский условный рефлекс сработал. Вот беда. Что делать будем после войны?! Ужас, ужас...
— А ну вас совсем,— весело фыркнула Шура.— Если мой Володька таким вернется, то уж влетит ему, как следует...
— А не бросищь?
— Наверно, нет,— подумав, ответила Шура.
— Будешь перевоспитывать?
— А что? Конечно?
— Фу, черт,— крутнул головой офицер.— К такой бы и я вернулся, хоть с края света.
— А он и вернется,— сказала Шура.
Город уже спал. За бревенчатыми заборами лаяли хриплые, яростные собаки. Дома стояли черные и безглазые — с закрытыми ставнями. Из-за россыпей звезд небо казалось вогнутым, и края его опирались о землю где-то рядом, за дальними деревьями, за крышами.
— А ты знаешь,— вдруг проговорил офицер,— можно и не встретиться... Как он тебя найдет? Да и тебе это сделать почти невозможно. Тебе нужен пропуск... Что я могу сделать, я, капитан, когда в мире столько полковников и генералов?! Я им не указ, и мои дела рядом с ихними — смешно сравнивать... Да и вообще, пока все распутается — не один год пройдет...
— Что же мне делать?—спросила Шура.
— Вот там, хде расстались, там, может, и встретитесь... Поезжай-ка ты к себе... в тот город... И ожидай. Ходи по военкоматам, по улицам...
Шура молчала, шла чуть впереди его, сунув руки в карманы платья.
— Легко сказать,— наконец произнесла она.— А когда пет даже на билет;.. Главное, пропуск где взять? Сейчас без пропуска военный патруль мгновенно снимет... Я знаю. Есть такие, что до самой Москвы добираются, а там их ловят и обратно отсылают.
— Что говорить,— вздохнул офицер.— Генеральские жены пропуск достать не могут... Плачут у военкома, а толку...
— Да и надеть что-то надо,— в раздумье сказала Шура.— Ни пальто у меня стоящего, ни обувки...
Они остановились во дворе Шуры, у груды бревен, на которых сегодня она столько часов просидела в одиночестве.
— И вообще у меня,—добавила она тихо,—все как-то-происходит не так... Еще ничего не известно, что со мной дальше будет.
— Ну, ты это брось,— нахмурился офицер.— Если уж у тебя... Слава богу, в русской армии бравые капитаны не перевелись.
— Да ладно, чего там,— вздохнула Шура.— Идите домой... И без фуражки вы. Попадетесь комендантскому патрулю.
— Закурю и пойду,— с неохотой ответил офицер и стал неловко доставать портсигар и спички. Закурил, отбросил спичку.
— Поздновато,.. А у вас, вроде, и не спят... Не пойму, что тут происходит?
— Ничего,— ответила Шура.
Она давно заметила это затаенное движение черных теней, редкое мелькание женских фигур за углом сарая. Пустынный двор был темен, но. окраины его жили какой-то. тревожной, спрятанной жизнью. Изредка доносилось звяканье ведра, мягкий стук, приглушенный разговор. Потом все стихало, но Шура словно чувствовала на себе чьи-то взгляды. Несколько раз она видела, как приподнимается занавеска в окне второго этажа.
— Вы идите,— повторила она.— Ничего тут-особенного не происходит... Все по закону, но лучше не смотреть. Понимаете?
— Да, конечно,— торопливо пробормотал офицер,— У нас паек и все такое... Иной раз просто стыдно.
— Глупости,— спокойно сказала Шура.— Вас надо лучше кормить. Каждый ребенок об этом знает. Идите, пожалуйста, домой... Они стесняются, наверное, вас...
Офицер отшвырнул папиросу, неловко потоптался на одном месте.
— Может быть, мы еще .раз встретимся?
— Нет... не надо,— покачала головой Шура.
— Ну, я пошел,— офицер вдруг по-мальчишески, но бережно, толкнул ее кулаком в плечо и, стесняясь, грубовато проворчал.—Ладно, парень. Ты не журись. Все еще у нас
удет хорошо... Черт подери, должно же быть в конце конов! Всего тебе... И, зачем-то подняв воротник шинели, ушел в темноту. Шура опустилась на бревна.
...Двор ожил. Мимо бревен торопливо прошагала старуха. Звеня кастрюлей, пробежал подросток. За сараем ослышались тупые удары топора, скрип ржавого безмена, улкие в ночи обрывки слов.
Кто-то остановился возле Щуры, удивленно сказал:
— А ты чего сидишь? Там из.чужих дворов набежало...
— Ничего я не хочу,— хмур.о ответила Шура.
— Может, у тебя денег нет? — Много, целый вагон,— фыркнула Шура.— Только я люблю говядину.
— Глупая,— не рассердилась женщина.— Ладно, я тебе возьму кусок... Да и Тоське надо. Мишка этот жох. Костей не жалеет, дьявол узкоглазый!
— Да, возьмите кусок...— равнодушно ответила Шу-ра.— И Тоське тоже...
И снова она осталась одна.Рои ясных звезд облепили небо, выгнув его над землей громадным черным куполом. Но звезд было так много, и все они словно бы двигались, поворачиваясь гранями, что темнота неба точно светилась изнутри. А двор, дорога и сарай казались зелеными и зыбкими, как лунной ночью на болоте. Все спало. Жило небо. Звезды срывались с него и гасли, не долетая до края...
Мимо бревен, переговариваясь, прошли двое с кастрюлями в руках..
— ...А из третьего дома голяшку взяла... На тарелку пару копыт бросил, а там подкова в полкило весом...
— Ох, этот Мишка... Ему и темнота на руку... Потом еще прошагали двое.
— ...Главное, пену снимать... И темное оно очень...
— Конское мясо самое чистое... Это тебе не свинья, которая жрет что попало...
— Хоть в этом утешение, господи...
— А Катька плачет... Видела? Лошадь ей жалко.
— Плачет, а торгуется... Да и правда, парень у ней с версту коломенскую... Его не укормишь...
И уже нет этих двоих, скрылись в темноте, за забором, В голоса их еще долго слышны на дороге, медленно перемещаются все дальше и дальше, пока не обрываются совсем. И тогда снова над двором одно сияющее холодное
небо, на котором звезды разбросаны, как белые яблоки на невидимом дереве... Они созревают и падают, уже на полпути превращаясь в ничто, в темноту...
«Я потерялась,—вдруг подумала Шура.— Потерялась я...Куда уж мне найти другого... Нашли бы меня саму...»
Была, наверное/уже совсем глубокая ночь. Из-за сарая показался Мишка-татарин, проволок через двор свой молот, вернулся за шкурой. Долго гремел в стайке,-обрушивая в темноте поленницы дров и ругаясь. Наконец он вышел с лопатой и стал закапывать в землю остатки лошади. С ним еще кто-то там находился, светил ему керосиновой «летучей мышью». Потом- мимо бревен медленно протопала коренастая старуха, вся перегнувшись набок под тяжестью переполненного ведра.
— Доброй ночи,— сказала она, передыхая возле Шуры.
— До свидания,— ответила девушка.
— Все сидишь?— продолжала старуха.— Как пришла, все тебя вижу. Говорили, говорили мне бабы, что с тобой случилось... Как жить-то дальше будешь?
— Как-нибудь...
— Так не годится,— перебила старуха.— Как-нибудь — дело нелюдское.
— Устроюсь,— прошептала Шура..
Старуха скособочилась, ухватила покрепче дужку ведра и заковыляла со двора, шаркая сапогами и бормоча неразборчивое.Шура встала с бревен и вошла в неосвещенный подъезд. Чем выше она поднималась по скрипучим ступеням, тем труднее ей было идти по темной лестничной клетке. Она останавливалась, съежившись от холода, слушала настороженную тишину деревянного дома. Ей казалось, что если снова донесется чей-либо голос, то она не выдержит, начнет стучать во все эти затаившиеся двери, чтобы распахнулись они настежь, загремели, застучали шаги, появились бы какие-то люди и в крике, шуме, в громком скандальном споре, наконец-то, раз и навсегда, было бы покончено с ее собственной бедой, с Тоськиными несчастьями, с горем всех, населяющих этот трехэтажный бревенчатый барак...
Но стояла тишина.Шура своим ключом отомкнула дверь, сняла у порога ботинки и па цыпочках прошла в комнату. Не. раздеваясь, легла на кровать, закрыла глаза.
Дом изредка скрипел, потрескивал, кряхтел. Это было хмурое молчание старых износившихся бревен — боль ржавых болтов в терпеливых суставах...
ЭТО ТВОЯ ЖИЗНЬ
Уходила Тоська на работу в пятом часу утра. Дом еще спал, и под ее осторожными шагами гулко скрипели половицы. Раньше они, Тоська и Шура, собирались в столовку вместе, появлялись там, опережая всех, и начинали чистить картошку. А сегодня она шла одна.
Тоська заглянула в комнату — подкрашенные губы, остренький носик припудрен, а в глазах тревога.Шура лежала на кровати, лицом к стене, в измятом платье. Она не спала, но на стук не обернулась.
— Я пошла... Ты слышишь?
— Иди,— неохотно ответила девушка.
— Ты не беспокойся,— Тоська присела на край постели.— Мы тебя устроим на работу. Не к нам в столовую, так в другую. У меня много знакомых.
— Зачем?— спокойно спросила Шура.
— Как — зачем?— удивилась Тоська.— Жить-то надо?
— Конечно,— согласилась Шура и, подумав, добавила:— Война скоро кончится... Может, даже через год...
— Вот, вот,— подхватила Тоська.— Год еще выжить надо.
— Сколько можно... выживать?— усмехнулась Шура.
— Не понимаю,— растерялась Тоська.
— Все ты понимаешь прекрасно,— вяло ответила Шура.— Не притворяйся...
Тоська страдальчески наморщила подбритые брови, от-вела в сторону взгляд. Сказала хмуро, не повышая голоса:
— Я по две смены у котла стою... От жары глаза чуть не лопаются. А руки... Волдыри от кипятка... Еще что хочешь от меня? Я мужа похоронила. Когда уходил, я ему сама посоветовала: «Обо мне не беспокойся, делай свое дело...». А если я веселая или поплачу, поплачу и перестану, то чего проще... Война топнет, а я ей язык. Иначе с ума можно сойти...
— К чему ты мне это говоришь?— сухо спросила девушка.— Или и я сутками помои не таскала? И мне писем нет... Сейчас этим никого не удивишь.
— Видишь ли, в чем разница...— Тоська покраснела от неловкости, но продолжала.—Ты, кроме всего этого, мало что еще вокруг замечаешь. Иному горе глаза прикроет, как шоры, и ходит он — на два шага вперед не видит.
— А на что смотреть?!— вспыхнула Шура.— Как я тут валяюсь на кровати, никому не нужная?!
— И лежи!-неожиданно закричала со злостью Тоська.— Разглядывай потолок! Вон трещина... Вон еще... Строй из своих переживаний колокольню аж до второго неба! Выше всех! Звони на весь мир, какая ты несчастная... Выбрала самое подходящее время!
— Что же мне делать? — прошептала девушка.
— Небось мой Петька об этом тогда не спрашивал,— жестко ответила Тоська.— И другие тоже... Ты. не в гостях. Это твоя- жизнь.
— Неправда,— перебила Шура.— Все не так... Я приезжая. Я тут чужая.
Тоська резко повернулась и погрозила пальцем:
— Нет уж, голубушка. Сейчас на чужих и своих делятся по другим признакам!
— Но мне же в самом деде некуда деться! Ты только подумай...
— Вот как! — Тоська презрительно засмеялась.— Я могу тебя устроить куда хочешь. Даже на хлебозавод! И проживешь там свой год. Еще и поправишься на дармовых харчах. - .
Шура привстала на постели, с ненавистью посмотрела на нее.
— За кого ты меня считаешь? Тебе не стыдно?! Уходи отсюда... Уходи!
Тоська замолчала, потом чуть слышно проговорила:
— Ты извини... Я что хочу? Я хочу, чтобы ты поняла... Война идет. И еще, может, долго она будет... И не щам с тобой на кого-то надеяться. Сейчас на нас надеются. Понимаешь? Это самое главное. А когда все окончится,-будет по-другому... Тогда закрывайся в комнате и плачь, не переставая, хоть целый месяц. Твое настоящее право...— Тоська осторожно тронула девушку за плечо.— Вечером придет с дежурства капитан, и решим втроем, как дальше быть. Мефодий Иванович умный человек. Только ты не лежи пластом. Ты злись. Так легче.
— На себя? — пробормотала в подушку девушка.—Мало радости...
Тоська перевернула ее на спину, отвела спутанные волосы с лица. Застенчиво улыбнулась:
— Ничего, девка... Все будет хорошо. Держи хвост пистолетом. Где наше не пропадало?
Поцеловала Шуру уголком губ, боясь размазать помаду, и поднялась с постели.
— Я пошла. Уже опаздываю. Влетит от Карлуши...
Шура осталась одна. Дом оживал — где-то хлопнула верь, заныли под чьими-то шагами ступеньки лестницы... Проснулись гудки. Они долго тянули свои песни, натужно и устало и, выдыхаясь, затихали один за другим...
Сегодня она не спала ночь. Лежала в темноте и старалась понять свою жизнь. Раньше об этом не задумывалась — жила и все. Но то, что случилось с ней, вдруг заставило оглянуться назад, посмотреть вперед и решить—кто же она такая, где и какое ее место в этой подвижной, быстро меняющейся мозаике дней и событий?
Странно, но раньше Шуре казалось, что она живет сразу в двух мирах, и в каждом по-разному течет время, происходят разные события и сама она бывает разной. Миры были несоизмеримы по величине. Один громадный, тревожный, В котором время ступало месяцами и решались, вопросы о жизни и смерти... Второй — мелочный, суетливый, с мышиной возней и пересудами вокруг пустяков, с дребезжанием ходиков, отстукивающих торопливые минуты...
В первом были судьба всей страны, проносящиеся без остановки воинские эшелоны, из которых доносился визг гармошек и смазанная скоростью разноголосая песня... Мертвая тишина переполненных станционных залов ожидания, когда под лепным потолком оживший репродуктор вдруг начинал передавать о событиях на фронте... Похоронки, воющие бабы, бледные худые, мальчики, толпящиеся у военкоматов... Желание все отдать войне, победе... И боль воспоминаний о Володьке, ноющая, не дающая спать по ночам, заставляющая плакать при.виде новобранцев, когда они маршируют по улицам с провисшими за плечами полупустыми «сидорами»... И гигантская карта на фанерном щите с красной, почерневшей от снега и дождей лентой двигающегося фронта, стоящая на площади. Каждое утро к ней приставляли высокую лестницу' и по ступенькам поднимался человек. Он забирался высоко, за пятиконечную звезду Москвы, и ветер трепал в его руках передвигаемую ленту и флажки. Фанерный щит трещал и осыпал пересохшую краску мирового океана на мерзлую землю, на прильнувшего к материку сгорбленного человека с листком сводки в руке...
А второй мир уже с утра был наполнен мыслями о еде, о том, что и где можно достать, что надеть, продать, купить. В этом мире пересчитывали проросшие картофельные клубни. Варили баланду, из крошечной, в мизинец, рыбешки... Шили ватные унты из старых одеял. Делали беспенное глиняное мыло и варили краску из луковичной шелухи...
Как раньше ненавидела себя Шура за эту суетливую озабоченность будней с их порой нелепой случайностью, изворотливостью мысли »и скоро проходящими желаниями... Как часто проблема дров или одежды заслоняла белый свет и подчиняла себе, казалось, всего человека...
Но сегодня ночью она поняла, что нет двух миров, обособленных друг от друга. Есть только один мир, и в нем все — и малое, и великое, и называется он — жизнь. Эту жизнь надо принимать такой, какая она есть, ничего не выдумывая, не обманывая себя. Мелкое и великое проникают одно в другое, соединяются в -каких-то точках, и в местах этих пересечений рождается необходимое, чтобы не только выжить, но и победить, жить дальше, надеяться, верить в будущие встречи, ждать...
Утром она еще спорила с Тоськой, которая какими-то своими путями дошла до всего этого. И теперь она уже точно.знала, что отныне жить ей, может быть, станет труднее, зато понимать жизнь — легче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Вы что, хотите, чтобы я его не ожидала?— тихо спросила Шура.— Так дудки!
— Боже упаси!— неожиданно воскликнул офицер.
И Шура с облегчением засмеялась, крепко взяла его под локоть. Он остановился.
— Ну-ка, сунь руку за шинель... Да не бойся, вот чудачка.
Шура, настороженно смотря на него, протянула руку, и пальцы ее коснулись теплой выпуклой груди офицера.
— Нащупала авторучку... Там же записная книжка. Вот так... Теперь пиши все. Его полевую почту. Фамилию, имя, год рождения... Да и свой не забудь... Клади на место. Я сделаю все, что смогу. Можешь поверить. Только не хотел бы я тебе принести плохую весть.
Они зашагали по улице и снова вышли к базару. Сидя на столе, паренек неумело играл на гармошке. Несколько раненых, одетых в синие больничные халаты, танцевали с девушками входившую в моду «линду». Кальсоны и бинты белели в темноте. Шаркали войлочные тапочки. Пахло пылью. Крупные ясные звезды висели на небе, разбросанные густо, светящимися полянами.
— Станцуем? — предложил офицер и, не ожидая ответа, взял ее здоровой рукой за талию. Они затоптались на пятачке. Какой-то раненый сказал, словно старому знакомому: — Капитан, а фуражка где?
— Вместе с головой дома, оставил,— отшутился офицер, и Шура, подняв голову, почти упершись подбородком в жёсткое сукно шинели, увидела его удивительно красивое лицо.
— Лишь бы не там, где руку,—тихонько прошептал н и засмеялся. И Шура ответила тоже легким заговорщицким смехом и тут же замолкла, почувствовав, как его рука плотнее обхватила ее поясницу, стала медленно подни-
ваться по спине. Она осторожно, боясь его обидеть, вывернулась из объятия и пошла в сторону. Он догнал ее, зашагал рядом. Сконфуженно сказал:
— Ты извини, ради бога... Солдатский условный рефлекс сработал. Вот беда. Что делать будем после войны?! Ужас, ужас...
— А ну вас совсем,— весело фыркнула Шура.— Если мой Володька таким вернется, то уж влетит ему, как следует...
— А не бросищь?
— Наверно, нет,— подумав, ответила Шура.
— Будешь перевоспитывать?
— А что? Конечно?
— Фу, черт,— крутнул головой офицер.— К такой бы и я вернулся, хоть с края света.
— А он и вернется,— сказала Шура.
Город уже спал. За бревенчатыми заборами лаяли хриплые, яростные собаки. Дома стояли черные и безглазые — с закрытыми ставнями. Из-за россыпей звезд небо казалось вогнутым, и края его опирались о землю где-то рядом, за дальними деревьями, за крышами.
— А ты знаешь,— вдруг проговорил офицер,— можно и не встретиться... Как он тебя найдет? Да и тебе это сделать почти невозможно. Тебе нужен пропуск... Что я могу сделать, я, капитан, когда в мире столько полковников и генералов?! Я им не указ, и мои дела рядом с ихними — смешно сравнивать... Да и вообще, пока все распутается — не один год пройдет...
— Что же мне делать?—спросила Шура.
— Вот там, хде расстались, там, может, и встретитесь... Поезжай-ка ты к себе... в тот город... И ожидай. Ходи по военкоматам, по улицам...
Шура молчала, шла чуть впереди его, сунув руки в карманы платья.
— Легко сказать,— наконец произнесла она.— А когда пет даже на билет;.. Главное, пропуск где взять? Сейчас без пропуска военный патруль мгновенно снимет... Я знаю. Есть такие, что до самой Москвы добираются, а там их ловят и обратно отсылают.
— Что говорить,— вздохнул офицер.— Генеральские жены пропуск достать не могут... Плачут у военкома, а толку...
— Да и надеть что-то надо,— в раздумье сказала Шура.— Ни пальто у меня стоящего, ни обувки...
Они остановились во дворе Шуры, у груды бревен, на которых сегодня она столько часов просидела в одиночестве.
— И вообще у меня,—добавила она тихо,—все как-то-происходит не так... Еще ничего не известно, что со мной дальше будет.
— Ну, ты это брось,— нахмурился офицер.— Если уж у тебя... Слава богу, в русской армии бравые капитаны не перевелись.
— Да ладно, чего там,— вздохнула Шура.— Идите домой... И без фуражки вы. Попадетесь комендантскому патрулю.
— Закурю и пойду,— с неохотой ответил офицер и стал неловко доставать портсигар и спички. Закурил, отбросил спичку.
— Поздновато,.. А у вас, вроде, и не спят... Не пойму, что тут происходит?
— Ничего,— ответила Шура.
Она давно заметила это затаенное движение черных теней, редкое мелькание женских фигур за углом сарая. Пустынный двор был темен, но. окраины его жили какой-то. тревожной, спрятанной жизнью. Изредка доносилось звяканье ведра, мягкий стук, приглушенный разговор. Потом все стихало, но Шура словно чувствовала на себе чьи-то взгляды. Несколько раз она видела, как приподнимается занавеска в окне второго этажа.
— Вы идите,— повторила она.— Ничего тут-особенного не происходит... Все по закону, но лучше не смотреть. Понимаете?
— Да, конечно,— торопливо пробормотал офицер,— У нас паек и все такое... Иной раз просто стыдно.
— Глупости,— спокойно сказала Шура.— Вас надо лучше кормить. Каждый ребенок об этом знает. Идите, пожалуйста, домой... Они стесняются, наверное, вас...
Офицер отшвырнул папиросу, неловко потоптался на одном месте.
— Может быть, мы еще .раз встретимся?
— Нет... не надо,— покачала головой Шура.
— Ну, я пошел,— офицер вдруг по-мальчишески, но бережно, толкнул ее кулаком в плечо и, стесняясь, грубовато проворчал.—Ладно, парень. Ты не журись. Все еще у нас
удет хорошо... Черт подери, должно же быть в конце конов! Всего тебе... И, зачем-то подняв воротник шинели, ушел в темноту. Шура опустилась на бревна.
...Двор ожил. Мимо бревен торопливо прошагала старуха. Звеня кастрюлей, пробежал подросток. За сараем ослышались тупые удары топора, скрип ржавого безмена, улкие в ночи обрывки слов.
Кто-то остановился возле Щуры, удивленно сказал:
— А ты чего сидишь? Там из.чужих дворов набежало...
— Ничего я не хочу,— хмур.о ответила Шура.
— Может, у тебя денег нет? — Много, целый вагон,— фыркнула Шура.— Только я люблю говядину.
— Глупая,— не рассердилась женщина.— Ладно, я тебе возьму кусок... Да и Тоське надо. Мишка этот жох. Костей не жалеет, дьявол узкоглазый!
— Да, возьмите кусок...— равнодушно ответила Шу-ра.— И Тоське тоже...
И снова она осталась одна.Рои ясных звезд облепили небо, выгнув его над землей громадным черным куполом. Но звезд было так много, и все они словно бы двигались, поворачиваясь гранями, что темнота неба точно светилась изнутри. А двор, дорога и сарай казались зелеными и зыбкими, как лунной ночью на болоте. Все спало. Жило небо. Звезды срывались с него и гасли, не долетая до края...
Мимо бревен, переговариваясь, прошли двое с кастрюлями в руках..
— ...А из третьего дома голяшку взяла... На тарелку пару копыт бросил, а там подкова в полкило весом...
— Ох, этот Мишка... Ему и темнота на руку... Потом еще прошагали двое.
— ...Главное, пену снимать... И темное оно очень...
— Конское мясо самое чистое... Это тебе не свинья, которая жрет что попало...
— Хоть в этом утешение, господи...
— А Катька плачет... Видела? Лошадь ей жалко.
— Плачет, а торгуется... Да и правда, парень у ней с версту коломенскую... Его не укормишь...
И уже нет этих двоих, скрылись в темноте, за забором, В голоса их еще долго слышны на дороге, медленно перемещаются все дальше и дальше, пока не обрываются совсем. И тогда снова над двором одно сияющее холодное
небо, на котором звезды разбросаны, как белые яблоки на невидимом дереве... Они созревают и падают, уже на полпути превращаясь в ничто, в темноту...
«Я потерялась,—вдруг подумала Шура.— Потерялась я...Куда уж мне найти другого... Нашли бы меня саму...»
Была, наверное/уже совсем глубокая ночь. Из-за сарая показался Мишка-татарин, проволок через двор свой молот, вернулся за шкурой. Долго гремел в стайке,-обрушивая в темноте поленницы дров и ругаясь. Наконец он вышел с лопатой и стал закапывать в землю остатки лошади. С ним еще кто-то там находился, светил ему керосиновой «летучей мышью». Потом- мимо бревен медленно протопала коренастая старуха, вся перегнувшись набок под тяжестью переполненного ведра.
— Доброй ночи,— сказала она, передыхая возле Шуры.
— До свидания,— ответила девушка.
— Все сидишь?— продолжала старуха.— Как пришла, все тебя вижу. Говорили, говорили мне бабы, что с тобой случилось... Как жить-то дальше будешь?
— Как-нибудь...
— Так не годится,— перебила старуха.— Как-нибудь — дело нелюдское.
— Устроюсь,— прошептала Шура..
Старуха скособочилась, ухватила покрепче дужку ведра и заковыляла со двора, шаркая сапогами и бормоча неразборчивое.Шура встала с бревен и вошла в неосвещенный подъезд. Чем выше она поднималась по скрипучим ступеням, тем труднее ей было идти по темной лестничной клетке. Она останавливалась, съежившись от холода, слушала настороженную тишину деревянного дома. Ей казалось, что если снова донесется чей-либо голос, то она не выдержит, начнет стучать во все эти затаившиеся двери, чтобы распахнулись они настежь, загремели, застучали шаги, появились бы какие-то люди и в крике, шуме, в громком скандальном споре, наконец-то, раз и навсегда, было бы покончено с ее собственной бедой, с Тоськиными несчастьями, с горем всех, населяющих этот трехэтажный бревенчатый барак...
Но стояла тишина.Шура своим ключом отомкнула дверь, сняла у порога ботинки и па цыпочках прошла в комнату. Не. раздеваясь, легла на кровать, закрыла глаза.
Дом изредка скрипел, потрескивал, кряхтел. Это было хмурое молчание старых износившихся бревен — боль ржавых болтов в терпеливых суставах...
ЭТО ТВОЯ ЖИЗНЬ
Уходила Тоська на работу в пятом часу утра. Дом еще спал, и под ее осторожными шагами гулко скрипели половицы. Раньше они, Тоська и Шура, собирались в столовку вместе, появлялись там, опережая всех, и начинали чистить картошку. А сегодня она шла одна.
Тоська заглянула в комнату — подкрашенные губы, остренький носик припудрен, а в глазах тревога.Шура лежала на кровати, лицом к стене, в измятом платье. Она не спала, но на стук не обернулась.
— Я пошла... Ты слышишь?
— Иди,— неохотно ответила девушка.
— Ты не беспокойся,— Тоська присела на край постели.— Мы тебя устроим на работу. Не к нам в столовую, так в другую. У меня много знакомых.
— Зачем?— спокойно спросила Шура.
— Как — зачем?— удивилась Тоська.— Жить-то надо?
— Конечно,— согласилась Шура и, подумав, добавила:— Война скоро кончится... Может, даже через год...
— Вот, вот,— подхватила Тоська.— Год еще выжить надо.
— Сколько можно... выживать?— усмехнулась Шура.
— Не понимаю,— растерялась Тоська.
— Все ты понимаешь прекрасно,— вяло ответила Шура.— Не притворяйся...
Тоська страдальчески наморщила подбритые брови, от-вела в сторону взгляд. Сказала хмуро, не повышая голоса:
— Я по две смены у котла стою... От жары глаза чуть не лопаются. А руки... Волдыри от кипятка... Еще что хочешь от меня? Я мужа похоронила. Когда уходил, я ему сама посоветовала: «Обо мне не беспокойся, делай свое дело...». А если я веселая или поплачу, поплачу и перестану, то чего проще... Война топнет, а я ей язык. Иначе с ума можно сойти...
— К чему ты мне это говоришь?— сухо спросила девушка.— Или и я сутками помои не таскала? И мне писем нет... Сейчас этим никого не удивишь.
— Видишь ли, в чем разница...— Тоська покраснела от неловкости, но продолжала.—Ты, кроме всего этого, мало что еще вокруг замечаешь. Иному горе глаза прикроет, как шоры, и ходит он — на два шага вперед не видит.
— А на что смотреть?!— вспыхнула Шура.— Как я тут валяюсь на кровати, никому не нужная?!
— И лежи!-неожиданно закричала со злостью Тоська.— Разглядывай потолок! Вон трещина... Вон еще... Строй из своих переживаний колокольню аж до второго неба! Выше всех! Звони на весь мир, какая ты несчастная... Выбрала самое подходящее время!
— Что же мне делать? — прошептала девушка.
— Небось мой Петька об этом тогда не спрашивал,— жестко ответила Тоська.— И другие тоже... Ты. не в гостях. Это твоя- жизнь.
— Неправда,— перебила Шура.— Все не так... Я приезжая. Я тут чужая.
Тоська резко повернулась и погрозила пальцем:
— Нет уж, голубушка. Сейчас на чужих и своих делятся по другим признакам!
— Но мне же в самом деде некуда деться! Ты только подумай...
— Вот как! — Тоська презрительно засмеялась.— Я могу тебя устроить куда хочешь. Даже на хлебозавод! И проживешь там свой год. Еще и поправишься на дармовых харчах. - .
Шура привстала на постели, с ненавистью посмотрела на нее.
— За кого ты меня считаешь? Тебе не стыдно?! Уходи отсюда... Уходи!
Тоська замолчала, потом чуть слышно проговорила:
— Ты извини... Я что хочу? Я хочу, чтобы ты поняла... Война идет. И еще, может, долго она будет... И не щам с тобой на кого-то надеяться. Сейчас на нас надеются. Понимаешь? Это самое главное. А когда все окончится,-будет по-другому... Тогда закрывайся в комнате и плачь, не переставая, хоть целый месяц. Твое настоящее право...— Тоська осторожно тронула девушку за плечо.— Вечером придет с дежурства капитан, и решим втроем, как дальше быть. Мефодий Иванович умный человек. Только ты не лежи пластом. Ты злись. Так легче.
— На себя? — пробормотала в подушку девушка.—Мало радости...
Тоська перевернула ее на спину, отвела спутанные волосы с лица. Застенчиво улыбнулась:
— Ничего, девка... Все будет хорошо. Держи хвост пистолетом. Где наше не пропадало?
Поцеловала Шуру уголком губ, боясь размазать помаду, и поднялась с постели.
— Я пошла. Уже опаздываю. Влетит от Карлуши...
Шура осталась одна. Дом оживал — где-то хлопнула верь, заныли под чьими-то шагами ступеньки лестницы... Проснулись гудки. Они долго тянули свои песни, натужно и устало и, выдыхаясь, затихали один за другим...
Сегодня она не спала ночь. Лежала в темноте и старалась понять свою жизнь. Раньше об этом не задумывалась — жила и все. Но то, что случилось с ней, вдруг заставило оглянуться назад, посмотреть вперед и решить—кто же она такая, где и какое ее место в этой подвижной, быстро меняющейся мозаике дней и событий?
Странно, но раньше Шуре казалось, что она живет сразу в двух мирах, и в каждом по-разному течет время, происходят разные события и сама она бывает разной. Миры были несоизмеримы по величине. Один громадный, тревожный, В котором время ступало месяцами и решались, вопросы о жизни и смерти... Второй — мелочный, суетливый, с мышиной возней и пересудами вокруг пустяков, с дребезжанием ходиков, отстукивающих торопливые минуты...
В первом были судьба всей страны, проносящиеся без остановки воинские эшелоны, из которых доносился визг гармошек и смазанная скоростью разноголосая песня... Мертвая тишина переполненных станционных залов ожидания, когда под лепным потолком оживший репродуктор вдруг начинал передавать о событиях на фронте... Похоронки, воющие бабы, бледные худые, мальчики, толпящиеся у военкоматов... Желание все отдать войне, победе... И боль воспоминаний о Володьке, ноющая, не дающая спать по ночам, заставляющая плакать при.виде новобранцев, когда они маршируют по улицам с провисшими за плечами полупустыми «сидорами»... И гигантская карта на фанерном щите с красной, почерневшей от снега и дождей лентой двигающегося фронта, стоящая на площади. Каждое утро к ней приставляли высокую лестницу' и по ступенькам поднимался человек. Он забирался высоко, за пятиконечную звезду Москвы, и ветер трепал в его руках передвигаемую ленту и флажки. Фанерный щит трещал и осыпал пересохшую краску мирового океана на мерзлую землю, на прильнувшего к материку сгорбленного человека с листком сводки в руке...
А второй мир уже с утра был наполнен мыслями о еде, о том, что и где можно достать, что надеть, продать, купить. В этом мире пересчитывали проросшие картофельные клубни. Варили баланду, из крошечной, в мизинец, рыбешки... Шили ватные унты из старых одеял. Делали беспенное глиняное мыло и варили краску из луковичной шелухи...
Как раньше ненавидела себя Шура за эту суетливую озабоченность будней с их порой нелепой случайностью, изворотливостью мысли »и скоро проходящими желаниями... Как часто проблема дров или одежды заслоняла белый свет и подчиняла себе, казалось, всего человека...
Но сегодня ночью она поняла, что нет двух миров, обособленных друг от друга. Есть только один мир, и в нем все — и малое, и великое, и называется он — жизнь. Эту жизнь надо принимать такой, какая она есть, ничего не выдумывая, не обманывая себя. Мелкое и великое проникают одно в другое, соединяются в -каких-то точках, и в местах этих пересечений рождается необходимое, чтобы не только выжить, но и победить, жить дальше, надеяться, верить в будущие встречи, ждать...
Утром она еще спорила с Тоськой, которая какими-то своими путями дошла до всего этого. И теперь она уже точно.знала, что отныне жить ей, может быть, станет труднее, зато понимать жизнь — легче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25