Она заплакала и, достав картофелину, стала отламывать от нее маленькие кусочки. Жевала, плакала, смотрела в кастрюлю и молча крошила дрожа-
щими пальцами белую сердцевину, осторожно подбирая с ладоней комочки непослушными губами.
Шура отвернулась, готовая вот-вот расплакаться сама. Она стиснула зубы и смотрела на качающиеся провода, с которых срывались дождевые капли. Женщина съела две картофелины и отодвинула кастрюлю
— Спасибо,— тихо сказала она,— это я возьму с собой... Много сразу нельзя...
С трудом нагнувшись, она начала неловко стаскивать с ноги тяжелый ботинок. Пальцы путались в сыромятных шнурках.
— Это зачем вы?-—-спросила Шура.
— Что?! Иль мало ботинок-то?!—испуг снова плеснулся в глазах женщины, и она умоляюще прижала руки к груди.
— Да. бросьте вы...— выдавила Шура.— Что же вы думаете, уже на свете и люди перевелись?
— Людей много,— сказала женщина.— Иначе бы я давно богу душу отдала... Но и нелюди есть,— закончила она и вздохнула.
Посидела не двигаясь, стала рассовывать картошку по карманам. Дула на нее, перекатывала по клеенке и, подхватив, заталкивала в какие-то потаенные складки одежды. Наконец поднялась со стула, посмотрела на Шуру, и та даже поежилась, так светились ее глаза.
— Ты прости, если что,— проговорила она,— не время для хлебосолов... Только спасибо тебе, будь счастлива... При жизни зачтется. Такое, что ты для меня сделала, просто так не пропадает. Через десять, через двадцать лет, а ответ получит., До свидания, милая...
— Да оставайтесь у меня,— сказала Шура.
— Нельзя,— покачала головой женщина, и лицо у нее посерьезнело.— Наши Воронеж взяли... Ты же слыхала? Воронеж освободили... А оттуда наше село — рукой подать. Сердце болит — домой тянет... Весна... Спешить надо. Огород копать. Хату, коль цела, подправить... Может, и ко мне " когда в хату постучишь...
Они вышли на улицу. Дождь заканчивался, и порывы ветра рябили лужи, взъерошивая их тусклыми волнами. Солнце лежало на горизонте, как желтое колесо, застрявшее в сизой грязи густых туч. Мокрые дома стояли черные, со слюдяными окнами. Отмытые добела деревянные тротуары, тянулись вдоль заборов, узкие и длинные...
Женщина хотела что-то сказать, но только посмотрела на Шуру, поправила платок на голове и, не оборачиваясь, пошла в сторону вокзала.
Девушка глядела ей вслед. Стояла в полутемном подъезде, прислонившись к косяку двери, видела пустынную улицу, растекшиеся, лужи и медленно бредущую фигуру, которая направлялась туда, откуда приглушенно доносились звон сталкивающихся буферов и крики усталых паровозов... Над пристанционными деревьями кружилось воронье, светлело небо и катились редкие раскаты сухого
грома... В подъезде дул сквозняк. Он гулко хлопал форточкой на втором этаже.
«Мне всегда кто-то помогал. Одни спасли от холода, другие вывезли с разрушенного полустанка, третьи дали крышу над головой... А я сама еще никому ничего не сде--лала. От всех брала, но назад не возвращала...» .
— Господи,— тихо сказала Шура,— уже третий год войны...
За воровство рыбы Шуру не посадили, ее даже не судили. Злой Карла вызвал девушку в кабинет и хмуро проговорил, не глядя на нее:
— Была у меня твоя квартирная хозяйка... Таисия. Рассказала о той женщине... Конечно, ты поступила благородно, но если все так будут делать, то столовую растащат по рыбешке. Может, мне и придется отвечать, но я тебя в тюрьму не отправлю. Считай себя уволенной...
— А как же мне жить?— тихо спросила Шура. Горбун насупился, голова его еще глубже ушла в плечи.
— Раньше надо было думать. Теперь нечего каяться!
— А я не каюсь,— вдруг сказала Шура.
— Ну, знаешь!:— только и проговорил горбун и, вскочив из-за стола, стремительными шагами забегал по кабинету. Доски заныли и заскрипели, прогибаясь под толстыми подошвами кирзовых сапог. Он остановился перед ней, злой, взъерошенный, смотрел почти с ненавистью:
— Повтори, что ты сказала? Девчонка!! У меня Младшего сына в больницу отправили... дистрофия. Голодное истощение! А ты крала, воровала рыбу для черт еще знает Какого человека...
— Если бы я снова встретила того человека,— тихо перебила его девушка,— то я бы снова поступила так же...
— А я бы...— задохнулся от волнения горбун,— так не поступил бы никогда! Даже ради своего сына! Вам это понятно?!
— Да,— согласилась Шура и, помолчав, произнесла с глубокой убежденностью.—Но если бы я прошла мимо той женщины, то всегда бы считала, что убила ее... Я видела, как проходили мимо... .не оглядываясь. Я ходила раньше так же... Теперь не буду.
Горбун стоял у окна, смотрел во двор сквозь запыленные стекла. На черной ситцевой косоворотке белели закинутые за спину маленькие, как у женщины, нервно двигающиеся руки. Двор был пустынен, он порос травой, в углу у сарая валялись ржавые обручи и коричневая клепка бочек. Иногда, тяжело откинувшись назад, медленно проходили подсобницы, таща перед собой дымящиеся бачки с помоями.
Шура понимала, что сейчас ее судьба во многом зависит от этого человека.
— Ты хотела бы остаться в столовой?— спросил неожиданно горбун.
— Нет,— ответила Шура.— После всего?.. Нет, ни за что...
— Ты права,— он подошел к столу и задумался.-Ладно, как-нибудь выкрутимся... Иди домой. Найди себе новую работу и больше такие номера не выкидывай. Иди. Да не через зал, через черный ход!—закричал он сердито.— Не хватает еще, чтобы тебя узнали!
Шура покраснела и вышла в коридор. Она постояла у двери, прислушиваясь к знакомым звукам кухни, из которой доносились шипение пара, стук поленьев и голоса поваров. Потом, не глядя по сторонам, решительно пошла на улицу, через гулкий зал, наполненный людским говором и звоном алюминиевых мисок..
ЛОШАДЬ
Ее привел во двор Мишка-татарин. Так звали одинокого пожилого татарина, который жил в первом подъезде на третьем этаже. Он привел лошадь во двор и поставил, ее за углом стайки — двухъярусного деревянного сарая. Все знали, что ночью он оглушит животное молотом и взрежет горло ножом, А потом будет продавать темное конское мясо, взвешивая его на ржавом безмене. И заки-
пит на керосинках и в печках, в кастрюлях и горшках пенистое варево, распространяя на весь дом сладковато-душный запах. Так было уже не раз, и жильцы готовились к следующему дню, занимая друг у друга пару клубней картошки, соленые огурцы, миски вонючей черемши...
Лошадь стояла у сарая, привязанная веревкой к доске. Расставив вздутые ревматизмом худые ноги и опустив олову, она подрагивала пыльной кожей, сгоняя с себя мух, мягкими губами подбирала с земли сухие былинки. Воз-е нее толпились ребятишки, они совали пучки травы, хло-ал.и ладонями по острому крестцу и заглядывали в слезящиеся мутные глаза. Родители гнали их от лошади, ругались, в окне третьего этажа появлялось сердитое лицо Мишки-татарина, но, кажется, никакая сила не могла оторвать детей от усталого животного. Они подгребали к нему пряди сена, ставили перед мордой ведро с водой и с интересом смотрели, как лошадь медленно пьет, настороженно пофыркивая и шевеля вялыми ушами...
Уже вечерело. Родители начали растаскивать ребятишек по домам. Несколько раз выходил во двор Мишка-татарин, смотрел на небо, на лошадь, на светящиеся окна.
Шура сидела на бревнах, натянув на озябшие колени юбку, и тоскливо вспоминала все, что произошло с ней в столовой, беды Тоськи, свою неухоженную одинокую жизнь. Л лошадь стояла неподалеку, неподвижно, раздвинув узловатые ноги и с трудом удерживая на тощей шее большую костлявую голову.
Шурша распахнутым пальто, мимо прошла Надежда, та самая, жена погибшего штурмана. Она остановилась возле лошади, оглядела ее и громко засмеялась:
— Одр царя небесного... «Горят костры горючие! Точат ножи булатные!» Восемьдесят рублей килограмм.
Она запахнула пальто и опустилась на бревна рядом с Шурой. Достала папиросу, запыхтела ею, ловко сплевывая сквозь зубы. Насмешливо сказала:
— А ты что от меня бегаешь?! Или я для тебя зачумленная?!
Шура только пожала плечами и не ответила.
— Задаешься,— хмыкнула Надежда,— ясно...
— Чем?— не выдержала Щура.
— Своей порядочностью,— равнодушно ответила Надежда.— Но только по сегодняшнему времени твоя порядочность дешевле конского мяса. От мяса детишки на ноги становятся. Кровь теплеет. А от твоей порядочности
пользы для людей никакой... Ни книг об этом не напишут, ни лозунгов на клубе не вывесят. — А пускай,— хмуро сказала Шура.
— Не мяли тебя, не целовали,— усмехнулась Надежда.— Потом отцветешь, локти будешь кусать, да поздно. От твоего-то вести есть?
— Нет.
— А на полевую почту пишешь?
— А как же!— разозлилась Шура.
— Значит, поменялся адрес. Может, в госпитале побывал... В другую часть перевели. В военкомате спрашивала?
— Записали что-то. Сказали, что постараются найти.,. Да разве им до нас?
— Ничего,— насмешливо проговорила Надежда,— кое-кому и до нас дело есть. Находятся любители. Ты что тут сидишь? Очередь на лошадь заняла?
— Просто так...
— Я так думаю,— вдруг сказала Надежда.— Дважды жить не буду. Никто для меня еще раз это удовольствие не повторит, как пить дать... Но мне повезло. Порядочной и верной я уже была Теперь побудем и другой...
Из подъезда вышел Мишка-татарин и подошел к лошади. Он отвязал веревку и повел ее за сарай. Копыта мягко стучали по утоптанной земле. Лошадь шла за татарином, медленно переступая ногами и покачивая головой.
— От того, какая я,— продолжала Надежда,— ничего в мире не меняется. Лишь бы зла не делала, а там все — трын-трава... Кому я нужна? И перспективы на дальнейшее совсем нет. Вон нас сколько, баб-одиночек. А когда еще мужики настоящие вернутся? А вернутся, пацанки сопливые к этому времени подрастут... Не успеешь оглянуться, как придет старость. Без детей, без внуков. Старухи в платочках и темных юбках —вдовы бывших солдат...
Мишка-татарин вернулся из-за сарая и вошел в дом. Снова показался в подъезде, неся в охапке свернутые мешки, торчащие из клеенчатого фартука.
От Надежды пахло духами и крепким табаком. Она говорила спокойно, чуть посмеиваясь, изредка, сложив губы, раздувала огонек папиросы до синего пламени: И тогда освещалось ее красивое лицо с черными накрашенными
губами.
— Ты знаешь, как мой погиб?— сказала Надежда.— Прожектора светили сплошной стеной... Сотни зениток. Самолеты вспыхивали слева и справа, один за другим... И тогда команда: снять с себя куртки и набросить их на головы.
Чтобы не видеть ничего... Чтоб даже от страха не свернуть в сторону с боевого курса бомбометания. И корабль их вошел в разрывы, двигаясь ровно, точно по линейке... И никто не вернулся назад...
Мишка-татарин подошел к сараю, открыл его, недолго побыл там и, появился с тяжелой кувалдой. Он протащил ее по земле за ручку и остановился, у бревен.
— Уже сидите?— спросил он.— Раньше двенадцати не будет... Только своим стану продавать. У нас во дворе детишек больше всех.
— А катись ты со своей кониной,— сердито проговорила Надежда.— Живодер проклятый.
— Ай, ай!—покачал головой Мишка-татарин.— Тебе хорошо говорить, ты баба шлюха, стерва. Тебя даром и накормят, и напоят, а им что делать?!— Он кивнул на молчавшую Шуру и поцокал языком.
— Беда, беда... % тебе, Шурка, печенку дам. И крови дам. Колбасу сделаешь. В гости позовешь. Чай будем пить.
Он тихонько засмеялся и потащил по земле к сараю стальную кувалду.
— Черт, возьми!—выругалась Надежда.— Все о ком-то беспокоятся... И он туда же, благодетель! Лошадиный убийца... Пойдем, Шурка, к госпиталю. Там свидание у меня. Ничего, ребята...
— Знаете что?!— раздраженно сказала Шура.— Не трогайте меня. Идите сами, куда хотите.
— Так и будешь всю ночь сидеть на бревнах?
— Так и буду,— отрезала Шура.
Надежда отбросила окурок и решительно поднялась на ноги.
— Ну, вот что, ладно, пошли, я тебя с одним военко-матовским познакомлю. Если сумеешь его обворожить, то, глядишь, он тебе и поможет...
— Мне уже помогают,— недружелюбно ответила Шура.
— Дура, я серьезно,— перебила Надежда,— Одно дело в два места написать запрос, другое — в десять.
— Знаем мы эти знакомства,— прошептала Шура.
— Тю!—удивилась Надежда,—ты что? Пошли... Другого такого случая, может, и не будет. Я сегодня трезвая, а потому добрая. Глядишь, хоть тебе посчастливит...
Шура неуверенно встала и пошла за Надеждой. Тротуар скрипел под ногами женщин. Было темно, тихо и только от железнодорожного клуба доносилась патефонная музыка.
— Брр,— вдруг передернула плечами Надежда.— До чего же тоскливо... Это потому, что детей у меня нет,— подумав, ответила сама себе и замолчала.
— Возьмите в приюте,— посоветовала Шура.
— Ну ладно,— вдруг почти зло оборвала Надежда,— не тебе это решать!
Они прошли мимо черных навесов базара. В темноте, у столбов, стояли обнявшиеся пары. Виднелись солдатские гимнастерки и платки девчат. Иногда доносился приглушенный визг, бубнящий мужской шепот и легкий, чуть слышный треск жареных орешков, раскусываемых быстрыми зубами.
Надежда постучала в закрытые ворота. Стучала долго, пока на крыльце не раздались тяжелые шаги.
— Кто там? _
— Свои, свои,— сказала Надежда.— Принимай гостей, Сережа!
В калитке показался высокий офицер в накинутой на плечи шинели. Крепко уцепившись рукой за перекладину, он обрадованно закричал:
— Надежда наша? Ну, брат, ты, как всегда, во время... У меня двое парней. Мировые ребята. Один только оттуда... с фронта. Водка есть. Да вас двое? Третью мы найдем...
— Ты уже хорош,—усмехнулась Надежда и кивнула Шуре.— Пошли... Они не кусаются.
— Я с места не тронусь,— с возмущением сказала Шура.— Чего еще не хватало? Мы для чего сюда шли? Если я захочу, то и сама найду, где водку пить! И с кем! Ну вас всех...
Она резко повернулась и пошла от ворот.
— Что с ней?—услышала за спиной растерянный голос офицера.
— Шурка, вернись!— зазвенел голос Надежды.— Вот дура. Ну, просто дура...
Она догнала девушку.
— Ну и не входи в дом, шут с тобой,— заговорила она быстро.—А мне-то можно? А ты потолкуй с Сергеем. Он многое может сделать... И топай домой. Никто тебя не держит...
Надежда привела снова Шуру к воротам. Офицер стоял в калитке, посмеиваясь.
— Вот, Сережка, помоги девчонке... У нее дело к тебе есть. Я тебя прошу, помоги. Только рукам тут волю не давай.
— Да куда уж мне руками,— хохотнул офицер и, закинув шинель на голову, стал смешно натягивать ее на плечи. Продел в. рукав одну руку, изогнувшись и пританцовывая, стал всовывать в другой рукав вторую руку; Шура, не выдержав, тихонько- прыснула.
— Порядок в танковых частях,— удовлетворенно сказал офицер и-вышел из калитки.
— Ты не задерживайся,— бросила Надежда и зашагала во двор.— Мы тебя ждем...
Офицер остановился перед Шурой.
— Прошу,— сказал он вежливо, и Шура осторожно взяла его под руку. Сквозь толстое сукно шинели она ощутила деревянно-твердый протез. Рукав болтался на нем, как на палке.
Они медленно пошли по тротуару, и Шура старалась идти так, чтобы быть ближе к своему дому. Офицер послушно сворачивал за ней, дышал шумно, табаком и плохой водкой, под его сапогами прогибались доски тротуара.
Шура рассказывала ему о том, как рассталась она с Володей, как неожиданно покинула город, о том, сколько писем было отправлено на адрес полевой почты, и все они вернулись назад. И как уже ходила в военкомат, и там обещали найти Володьку, но вот прошло столько времени, и ничего.....
— Если бы вы помогли... Надежда говорила, что вы ожете... Я бы для вас все все сделала бы, ничего не пожалела... Правда, у меня ничего особенного нет, но если потребуется... Я займу у соседей. По блату можно талоны па водку отоварить...
— Да водка... это, конечно,—рассеянно повторил офицер.
— А я в столовой работаю,— ободрившись, соврала Щура!—У меня знакомых много.. Если хотите, то прошу к нам. Заходите разок на день. Тарелочку супа всегда выгадаем. Сейчас, знаете, с едой плохо...
— Так- сколько же ты его знаешь? — вдруг перебил офицер.
— Кого?— не поняла Шура.
— Да своего... Как он? Володьку, что ли...
— Много,— ответила Шура и мысленно посчитала.— Получается... июнь... июль... октябрь... Почти шесть месяцев! Полгода!
— А ждешь его сколько?
— Три года.
— Вот это жена. Повезло парню.
— Да... конечно.
— Свидетельство принеси.
— У меня его нет.
— Извини, как это?
— Вот так... не успели.
— Ты меня, наверное, за дурака считаешь? Обиженная Шура замолчала, медленно, чтобы не заметил, вытянула руку из-под его локтя.
— Три года его ждешь,— громко сказал офицер.— Встречались полгода. Никакой не муж. Война. Да ты что, в своем уме?! За это время свет пять раз вверх дном перевернулся.
— Не заметила,— сухо ответила Шура.— Извините за беспокойство.
— Нет, ты серьезно подумай,— сердито проговорил офицер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
щими пальцами белую сердцевину, осторожно подбирая с ладоней комочки непослушными губами.
Шура отвернулась, готовая вот-вот расплакаться сама. Она стиснула зубы и смотрела на качающиеся провода, с которых срывались дождевые капли. Женщина съела две картофелины и отодвинула кастрюлю
— Спасибо,— тихо сказала она,— это я возьму с собой... Много сразу нельзя...
С трудом нагнувшись, она начала неловко стаскивать с ноги тяжелый ботинок. Пальцы путались в сыромятных шнурках.
— Это зачем вы?-—-спросила Шура.
— Что?! Иль мало ботинок-то?!—испуг снова плеснулся в глазах женщины, и она умоляюще прижала руки к груди.
— Да. бросьте вы...— выдавила Шура.— Что же вы думаете, уже на свете и люди перевелись?
— Людей много,— сказала женщина.— Иначе бы я давно богу душу отдала... Но и нелюди есть,— закончила она и вздохнула.
Посидела не двигаясь, стала рассовывать картошку по карманам. Дула на нее, перекатывала по клеенке и, подхватив, заталкивала в какие-то потаенные складки одежды. Наконец поднялась со стула, посмотрела на Шуру, и та даже поежилась, так светились ее глаза.
— Ты прости, если что,— проговорила она,— не время для хлебосолов... Только спасибо тебе, будь счастлива... При жизни зачтется. Такое, что ты для меня сделала, просто так не пропадает. Через десять, через двадцать лет, а ответ получит., До свидания, милая...
— Да оставайтесь у меня,— сказала Шура.
— Нельзя,— покачала головой женщина, и лицо у нее посерьезнело.— Наши Воронеж взяли... Ты же слыхала? Воронеж освободили... А оттуда наше село — рукой подать. Сердце болит — домой тянет... Весна... Спешить надо. Огород копать. Хату, коль цела, подправить... Может, и ко мне " когда в хату постучишь...
Они вышли на улицу. Дождь заканчивался, и порывы ветра рябили лужи, взъерошивая их тусклыми волнами. Солнце лежало на горизонте, как желтое колесо, застрявшее в сизой грязи густых туч. Мокрые дома стояли черные, со слюдяными окнами. Отмытые добела деревянные тротуары, тянулись вдоль заборов, узкие и длинные...
Женщина хотела что-то сказать, но только посмотрела на Шуру, поправила платок на голове и, не оборачиваясь, пошла в сторону вокзала.
Девушка глядела ей вслед. Стояла в полутемном подъезде, прислонившись к косяку двери, видела пустынную улицу, растекшиеся, лужи и медленно бредущую фигуру, которая направлялась туда, откуда приглушенно доносились звон сталкивающихся буферов и крики усталых паровозов... Над пристанционными деревьями кружилось воронье, светлело небо и катились редкие раскаты сухого
грома... В подъезде дул сквозняк. Он гулко хлопал форточкой на втором этаже.
«Мне всегда кто-то помогал. Одни спасли от холода, другие вывезли с разрушенного полустанка, третьи дали крышу над головой... А я сама еще никому ничего не сде--лала. От всех брала, но назад не возвращала...» .
— Господи,— тихо сказала Шура,— уже третий год войны...
За воровство рыбы Шуру не посадили, ее даже не судили. Злой Карла вызвал девушку в кабинет и хмуро проговорил, не глядя на нее:
— Была у меня твоя квартирная хозяйка... Таисия. Рассказала о той женщине... Конечно, ты поступила благородно, но если все так будут делать, то столовую растащат по рыбешке. Может, мне и придется отвечать, но я тебя в тюрьму не отправлю. Считай себя уволенной...
— А как же мне жить?— тихо спросила Шура. Горбун насупился, голова его еще глубже ушла в плечи.
— Раньше надо было думать. Теперь нечего каяться!
— А я не каюсь,— вдруг сказала Шура.
— Ну, знаешь!:— только и проговорил горбун и, вскочив из-за стола, стремительными шагами забегал по кабинету. Доски заныли и заскрипели, прогибаясь под толстыми подошвами кирзовых сапог. Он остановился перед ней, злой, взъерошенный, смотрел почти с ненавистью:
— Повтори, что ты сказала? Девчонка!! У меня Младшего сына в больницу отправили... дистрофия. Голодное истощение! А ты крала, воровала рыбу для черт еще знает Какого человека...
— Если бы я снова встретила того человека,— тихо перебила его девушка,— то я бы снова поступила так же...
— А я бы...— задохнулся от волнения горбун,— так не поступил бы никогда! Даже ради своего сына! Вам это понятно?!
— Да,— согласилась Шура и, помолчав, произнесла с глубокой убежденностью.—Но если бы я прошла мимо той женщины, то всегда бы считала, что убила ее... Я видела, как проходили мимо... .не оглядываясь. Я ходила раньше так же... Теперь не буду.
Горбун стоял у окна, смотрел во двор сквозь запыленные стекла. На черной ситцевой косоворотке белели закинутые за спину маленькие, как у женщины, нервно двигающиеся руки. Двор был пустынен, он порос травой, в углу у сарая валялись ржавые обручи и коричневая клепка бочек. Иногда, тяжело откинувшись назад, медленно проходили подсобницы, таща перед собой дымящиеся бачки с помоями.
Шура понимала, что сейчас ее судьба во многом зависит от этого человека.
— Ты хотела бы остаться в столовой?— спросил неожиданно горбун.
— Нет,— ответила Шура.— После всего?.. Нет, ни за что...
— Ты права,— он подошел к столу и задумался.-Ладно, как-нибудь выкрутимся... Иди домой. Найди себе новую работу и больше такие номера не выкидывай. Иди. Да не через зал, через черный ход!—закричал он сердито.— Не хватает еще, чтобы тебя узнали!
Шура покраснела и вышла в коридор. Она постояла у двери, прислушиваясь к знакомым звукам кухни, из которой доносились шипение пара, стук поленьев и голоса поваров. Потом, не глядя по сторонам, решительно пошла на улицу, через гулкий зал, наполненный людским говором и звоном алюминиевых мисок..
ЛОШАДЬ
Ее привел во двор Мишка-татарин. Так звали одинокого пожилого татарина, который жил в первом подъезде на третьем этаже. Он привел лошадь во двор и поставил, ее за углом стайки — двухъярусного деревянного сарая. Все знали, что ночью он оглушит животное молотом и взрежет горло ножом, А потом будет продавать темное конское мясо, взвешивая его на ржавом безмене. И заки-
пит на керосинках и в печках, в кастрюлях и горшках пенистое варево, распространяя на весь дом сладковато-душный запах. Так было уже не раз, и жильцы готовились к следующему дню, занимая друг у друга пару клубней картошки, соленые огурцы, миски вонючей черемши...
Лошадь стояла у сарая, привязанная веревкой к доске. Расставив вздутые ревматизмом худые ноги и опустив олову, она подрагивала пыльной кожей, сгоняя с себя мух, мягкими губами подбирала с земли сухие былинки. Воз-е нее толпились ребятишки, они совали пучки травы, хло-ал.и ладонями по острому крестцу и заглядывали в слезящиеся мутные глаза. Родители гнали их от лошади, ругались, в окне третьего этажа появлялось сердитое лицо Мишки-татарина, но, кажется, никакая сила не могла оторвать детей от усталого животного. Они подгребали к нему пряди сена, ставили перед мордой ведро с водой и с интересом смотрели, как лошадь медленно пьет, настороженно пофыркивая и шевеля вялыми ушами...
Уже вечерело. Родители начали растаскивать ребятишек по домам. Несколько раз выходил во двор Мишка-татарин, смотрел на небо, на лошадь, на светящиеся окна.
Шура сидела на бревнах, натянув на озябшие колени юбку, и тоскливо вспоминала все, что произошло с ней в столовой, беды Тоськи, свою неухоженную одинокую жизнь. Л лошадь стояла неподалеку, неподвижно, раздвинув узловатые ноги и с трудом удерживая на тощей шее большую костлявую голову.
Шурша распахнутым пальто, мимо прошла Надежда, та самая, жена погибшего штурмана. Она остановилась возле лошади, оглядела ее и громко засмеялась:
— Одр царя небесного... «Горят костры горючие! Точат ножи булатные!» Восемьдесят рублей килограмм.
Она запахнула пальто и опустилась на бревна рядом с Шурой. Достала папиросу, запыхтела ею, ловко сплевывая сквозь зубы. Насмешливо сказала:
— А ты что от меня бегаешь?! Или я для тебя зачумленная?!
Шура только пожала плечами и не ответила.
— Задаешься,— хмыкнула Надежда,— ясно...
— Чем?— не выдержала Щура.
— Своей порядочностью,— равнодушно ответила Надежда.— Но только по сегодняшнему времени твоя порядочность дешевле конского мяса. От мяса детишки на ноги становятся. Кровь теплеет. А от твоей порядочности
пользы для людей никакой... Ни книг об этом не напишут, ни лозунгов на клубе не вывесят. — А пускай,— хмуро сказала Шура.
— Не мяли тебя, не целовали,— усмехнулась Надежда.— Потом отцветешь, локти будешь кусать, да поздно. От твоего-то вести есть?
— Нет.
— А на полевую почту пишешь?
— А как же!— разозлилась Шура.
— Значит, поменялся адрес. Может, в госпитале побывал... В другую часть перевели. В военкомате спрашивала?
— Записали что-то. Сказали, что постараются найти.,. Да разве им до нас?
— Ничего,— насмешливо проговорила Надежда,— кое-кому и до нас дело есть. Находятся любители. Ты что тут сидишь? Очередь на лошадь заняла?
— Просто так...
— Я так думаю,— вдруг сказала Надежда.— Дважды жить не буду. Никто для меня еще раз это удовольствие не повторит, как пить дать... Но мне повезло. Порядочной и верной я уже была Теперь побудем и другой...
Из подъезда вышел Мишка-татарин и подошел к лошади. Он отвязал веревку и повел ее за сарай. Копыта мягко стучали по утоптанной земле. Лошадь шла за татарином, медленно переступая ногами и покачивая головой.
— От того, какая я,— продолжала Надежда,— ничего в мире не меняется. Лишь бы зла не делала, а там все — трын-трава... Кому я нужна? И перспективы на дальнейшее совсем нет. Вон нас сколько, баб-одиночек. А когда еще мужики настоящие вернутся? А вернутся, пацанки сопливые к этому времени подрастут... Не успеешь оглянуться, как придет старость. Без детей, без внуков. Старухи в платочках и темных юбках —вдовы бывших солдат...
Мишка-татарин вернулся из-за сарая и вошел в дом. Снова показался в подъезде, неся в охапке свернутые мешки, торчащие из клеенчатого фартука.
От Надежды пахло духами и крепким табаком. Она говорила спокойно, чуть посмеиваясь, изредка, сложив губы, раздувала огонек папиросы до синего пламени: И тогда освещалось ее красивое лицо с черными накрашенными
губами.
— Ты знаешь, как мой погиб?— сказала Надежда.— Прожектора светили сплошной стеной... Сотни зениток. Самолеты вспыхивали слева и справа, один за другим... И тогда команда: снять с себя куртки и набросить их на головы.
Чтобы не видеть ничего... Чтоб даже от страха не свернуть в сторону с боевого курса бомбометания. И корабль их вошел в разрывы, двигаясь ровно, точно по линейке... И никто не вернулся назад...
Мишка-татарин подошел к сараю, открыл его, недолго побыл там и, появился с тяжелой кувалдой. Он протащил ее по земле за ручку и остановился, у бревен.
— Уже сидите?— спросил он.— Раньше двенадцати не будет... Только своим стану продавать. У нас во дворе детишек больше всех.
— А катись ты со своей кониной,— сердито проговорила Надежда.— Живодер проклятый.
— Ай, ай!—покачал головой Мишка-татарин.— Тебе хорошо говорить, ты баба шлюха, стерва. Тебя даром и накормят, и напоят, а им что делать?!— Он кивнул на молчавшую Шуру и поцокал языком.
— Беда, беда... % тебе, Шурка, печенку дам. И крови дам. Колбасу сделаешь. В гости позовешь. Чай будем пить.
Он тихонько засмеялся и потащил по земле к сараю стальную кувалду.
— Черт, возьми!—выругалась Надежда.— Все о ком-то беспокоятся... И он туда же, благодетель! Лошадиный убийца... Пойдем, Шурка, к госпиталю. Там свидание у меня. Ничего, ребята...
— Знаете что?!— раздраженно сказала Шура.— Не трогайте меня. Идите сами, куда хотите.
— Так и будешь всю ночь сидеть на бревнах?
— Так и буду,— отрезала Шура.
Надежда отбросила окурок и решительно поднялась на ноги.
— Ну, вот что, ладно, пошли, я тебя с одним военко-матовским познакомлю. Если сумеешь его обворожить, то, глядишь, он тебе и поможет...
— Мне уже помогают,— недружелюбно ответила Шура.
— Дура, я серьезно,— перебила Надежда,— Одно дело в два места написать запрос, другое — в десять.
— Знаем мы эти знакомства,— прошептала Шура.
— Тю!—удивилась Надежда,—ты что? Пошли... Другого такого случая, может, и не будет. Я сегодня трезвая, а потому добрая. Глядишь, хоть тебе посчастливит...
Шура неуверенно встала и пошла за Надеждой. Тротуар скрипел под ногами женщин. Было темно, тихо и только от железнодорожного клуба доносилась патефонная музыка.
— Брр,— вдруг передернула плечами Надежда.— До чего же тоскливо... Это потому, что детей у меня нет,— подумав, ответила сама себе и замолчала.
— Возьмите в приюте,— посоветовала Шура.
— Ну ладно,— вдруг почти зло оборвала Надежда,— не тебе это решать!
Они прошли мимо черных навесов базара. В темноте, у столбов, стояли обнявшиеся пары. Виднелись солдатские гимнастерки и платки девчат. Иногда доносился приглушенный визг, бубнящий мужской шепот и легкий, чуть слышный треск жареных орешков, раскусываемых быстрыми зубами.
Надежда постучала в закрытые ворота. Стучала долго, пока на крыльце не раздались тяжелые шаги.
— Кто там? _
— Свои, свои,— сказала Надежда.— Принимай гостей, Сережа!
В калитке показался высокий офицер в накинутой на плечи шинели. Крепко уцепившись рукой за перекладину, он обрадованно закричал:
— Надежда наша? Ну, брат, ты, как всегда, во время... У меня двое парней. Мировые ребята. Один только оттуда... с фронта. Водка есть. Да вас двое? Третью мы найдем...
— Ты уже хорош,—усмехнулась Надежда и кивнула Шуре.— Пошли... Они не кусаются.
— Я с места не тронусь,— с возмущением сказала Шура.— Чего еще не хватало? Мы для чего сюда шли? Если я захочу, то и сама найду, где водку пить! И с кем! Ну вас всех...
Она резко повернулась и пошла от ворот.
— Что с ней?—услышала за спиной растерянный голос офицера.
— Шурка, вернись!— зазвенел голос Надежды.— Вот дура. Ну, просто дура...
Она догнала девушку.
— Ну и не входи в дом, шут с тобой,— заговорила она быстро.—А мне-то можно? А ты потолкуй с Сергеем. Он многое может сделать... И топай домой. Никто тебя не держит...
Надежда привела снова Шуру к воротам. Офицер стоял в калитке, посмеиваясь.
— Вот, Сережка, помоги девчонке... У нее дело к тебе есть. Я тебя прошу, помоги. Только рукам тут волю не давай.
— Да куда уж мне руками,— хохотнул офицер и, закинув шинель на голову, стал смешно натягивать ее на плечи. Продел в. рукав одну руку, изогнувшись и пританцовывая, стал всовывать в другой рукав вторую руку; Шура, не выдержав, тихонько- прыснула.
— Порядок в танковых частях,— удовлетворенно сказал офицер и-вышел из калитки.
— Ты не задерживайся,— бросила Надежда и зашагала во двор.— Мы тебя ждем...
Офицер остановился перед Шурой.
— Прошу,— сказал он вежливо, и Шура осторожно взяла его под руку. Сквозь толстое сукно шинели она ощутила деревянно-твердый протез. Рукав болтался на нем, как на палке.
Они медленно пошли по тротуару, и Шура старалась идти так, чтобы быть ближе к своему дому. Офицер послушно сворачивал за ней, дышал шумно, табаком и плохой водкой, под его сапогами прогибались доски тротуара.
Шура рассказывала ему о том, как рассталась она с Володей, как неожиданно покинула город, о том, сколько писем было отправлено на адрес полевой почты, и все они вернулись назад. И как уже ходила в военкомат, и там обещали найти Володьку, но вот прошло столько времени, и ничего.....
— Если бы вы помогли... Надежда говорила, что вы ожете... Я бы для вас все все сделала бы, ничего не пожалела... Правда, у меня ничего особенного нет, но если потребуется... Я займу у соседей. По блату можно талоны па водку отоварить...
— Да водка... это, конечно,—рассеянно повторил офицер.
— А я в столовой работаю,— ободрившись, соврала Щура!—У меня знакомых много.. Если хотите, то прошу к нам. Заходите разок на день. Тарелочку супа всегда выгадаем. Сейчас, знаете, с едой плохо...
— Так- сколько же ты его знаешь? — вдруг перебил офицер.
— Кого?— не поняла Шура.
— Да своего... Как он? Володьку, что ли...
— Много,— ответила Шура и мысленно посчитала.— Получается... июнь... июль... октябрь... Почти шесть месяцев! Полгода!
— А ждешь его сколько?
— Три года.
— Вот это жена. Повезло парню.
— Да... конечно.
— Свидетельство принеси.
— У меня его нет.
— Извини, как это?
— Вот так... не успели.
— Ты меня, наверное, за дурака считаешь? Обиженная Шура замолчала, медленно, чтобы не заметил, вытянула руку из-под его локтя.
— Три года его ждешь,— громко сказал офицер.— Встречались полгода. Никакой не муж. Война. Да ты что, в своем уме?! За это время свет пять раз вверх дном перевернулся.
— Не заметила,— сухо ответила Шура.— Извините за беспокойство.
— Нет, ты серьезно подумай,— сердито проговорил офицер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25