Ветер шевелил волосы. Рты у некоторых были раскрыты, словно перед смертью они хотели что-то сказать или кричали. Другие лежали, стиснув синие губы. У одного была распущена обмотка, и она вилась помятой грязной лентой под обгорелое бревно... Владимир прошел мимо. За всю прежнюю жизнь он ни разу не видел, как уми-
рает человек. О смерти он читал в книгах, о ней иногда говорили взрослые. От этих разговоров оставалось томительное чувство одиночества, тоски и притягательной тайны. Но вчера он видел, как все это происходит. С криком боли, в обморочном молчании, когда окровавленные руки путаются, в выпавших внутренностях или сжимают ладонями расколотый череп... Можешь подойти и посмотреть на их окостеневшие лица. Тела убитых тверды, точно камень,- и ломаются,как стеклянные. Здесь переход от жизни к смерти произошел без того загадочного, мгновения, когда в деревенеющем сердце всплывают прощальные картины детства, полузабытые лица, фигуры и где-то обмирающе-тревожно трепещет последний жаворонок. Расширенные глаза видят что-то — или свет или тьму. И умирающий в какую-то долю секунды чувствует ужас от сопоставления промелькнувшей жизни с бесконечностью существования травы, деревьев, осенних дождей, росы на огороде... Его окружают несбывшиеся встречи, несовершенные дела, никому не сказанные слова и невыполненные обещания... И тогда перед ним вдруг встанет то, чего еще никто не видел, и он вздрогнет от леденящего страха, вытянется и умрет с открытыми глазами, словно не в силах отвести их от призраков, рожденных уже мертвой памятью...
Нет, здесь смерть была проще и грубее. К ней не готовились, и- она- могла выбрать любого без предупреждения. Ее было так много, что люди переставали удивляться ей. И только все несбывшееся, что не свершилось у тех, которые лежали у сарая, переходило в тяжелые, тревожные сны оставшихся жить...
ОБЩЕЖИТИЕ
Музыка окончилась, но женщины еще сидели неподвижно. Леша осторожно, на цыпочках, прошел к окну и плотнее затянул торчащий из рамы болт. И ветер перестал стучать ставней.
— Мне пора домой, — хрипло сказала Наташа.
— Ночуй у нас, - предложила Домна.
— Нет, в общежитии будут беспокоиться, — Наташа встала со стула. — Хорошо у вас...
— Поздно уже,—вставил Леша.
— Я провожу, — вдруг предложил Владимир.
— Ну, что вы, — запротестовала девушка, а сама обрадовалась, по глазам стало видно, что только этого и ждала.
Владимир надел шинель, поднял воротник, сунул под мышку костыль. Наташа привстала и завязала ему шнурки ушанки.
— Еще уши отморозите, — засмеялась она. — У меня вон какой голос... Как сиплая труба. Не побереглась, а теперь, говорят, на всю жизнь.,.
Она начала одеваться — набросила кофту, стеганку, запахнула, полушубок и сделалась толстой и неповоротливой. Запахло от нее мокрыми кирпичами и дубленой кожей.
—.Я прямо с работы... Сегодня с девчонками полторы нормы дали. У нас бригада такая, что с Доски почета не слезаем... Спасибо, тетя Домна... Дядя Леша, до свидания. Я на той неделе еще приду.
В темном коридоре Леша шлепнул Владимира по плечу и шепнул:
— Вперед, старик... Гвардия не отступает. Но побереги ее...
Они вышли на улицу. Снег заскрипел под костылем пронзительно и зло. Редкие фонари висели в темноте желтыми, радужными от мороза шарами.
— Я недалеко тут живу, — оживленно говорила Наташа и, забегая вперед, старалась заглянуть в лицо Владимиру. — Скажите, вы на меня здорово обиделись?
— За что?
— Ну, я тогда... За столом глупости сказала... Я одна, как перст. Никого нет. Таких у нас много. Отца и мать потеряла, когда мы с Украины эвакуировались... А теперь работаю на кирпичном заводе... Кирпичи таскаю из печи для обжига.;. Они горячие, аж руки сквозь перчатки обжигают. В печь зайдешь, а там жара-а... Горло перехватывает. На воздух выскочишь — и сразу в мороз. Пот на ресницах в сосульки превращается.... А вообще жить можно... Кроме шуток...
— А друзья есть? — спросил Владимир.
— Полно! — радостно подхватила Наташа. —Я же секретарь комсомольской организации.
— А кавалеры?
Она задумалась, пошла, сунув руки в карманы полушубка и сбивая носками больших валенок застывшие комья грязи.
— А на черта они мне нужны? — тихо проговорила наконец она. — Мальчишек много... да я...
— Что?
— Не очень-то я хороша для кавалеров... Один голос чего стоит! Меня и зовут знаете как?
— Откуда же?
— Позорняки какие-то придумали... «Хрипунок»... Что, здорово?!
Владимир осторожно засмеялся и повторил:
— «Хрипунок...»
— Вот-вот! — подхватила Наташа.
— Ну, а любовь? — спросил Владимир.
— Любовь? — охотно откликнулась Наташа.—'Был у меня один солдатик... Уехал, и ни слуху ни духу... Как сквозь землю провалился.. Да вы меня как отдел кадров выспрашиваете, зачем вам?
— Не знаю, — сознался Владимир. — Я тоже один, как перст...
— А любовь? — хитро задала вопрос Наташа и посмотрела на него искоса, рукою сдвинув с виска край занесенного снегом платка.
— Почти, как у тебя, — сказал Владимир. — Потерялась она...
Они остановились у большого, с тусклыми окнами, здания.
— Давайте зайдем ко мне,— предложила Наташа.
— Зачем?!—удивился Владимир.
— Вы замерзли, — голос у нее неуверенный. И смотрит она из заиндевелого платка растерянными глазами.— Я вас чаем угощу... Посидите минутку и уйдете... Просто так, без всяких задних мыслей.
— Глупость какая,— рассердился Владимир.— Что еще за задние мысли?
Он открыл дверь и застучал костылем по каменным, плитам подъезда, освещенного крошечной лампой, запрятанной в нише у колонны. На побитых ступенях сидели парни. Светились огоньки цигарок. Чей-то радостно-громкий, эхом отдавшийся, на лестничной клетке, голос закричал:
— Братва-а! Хрипунок прише-е-ел! Парни повставали, окружили вошедших:
— Так что, опять подвал закрыли? Комендант смылся с ключом!
— Значит, танцев и сегодня не будет? Тут уже столько ребят приходило.
— Хрипунок, открывай подвал! Ни кино, ни танцев... Можно с тоски подохнуть!
— Да тише вы! — закричала Наташа. — Света нет в подвале... Лампу кто-то разбил и проводку порвал. Надо следить, кого пускаете. Сявок со всех улиц собираете. Была бы лампа, ребята... Приходите завтра.
Они с Владимиром поднялись по лестнице, девушка виновато сказала:
— У нас клуб в подвале... У меня, общественная нагрузка — следить за танцами. Иногда такое бывает... Но меня слушаются.
Они открыли дверь и долго шли по длинному коридору, пока не попали в большое помещение, разгороженное листами фанеры и простынями на маленькие клетушки, Наташа провела Владимира к себе и показала на кровать:
— Садитесь... Один стул, и тот поломан...
Пружины заскрипели под тяжестью тела Владимира. Он устало привалился к стене и оглянулся.
Странный мир окружал его. Это были какие-то расплывчатые световые пятна, которые колебались и двигались. Иногда пятно фокусировалось в четкую и яркую точку или пропадало совсем. Кто-то ходил с лампой за висящими простынями. Из темноты, сверху, проглядывали алебастровые ступни ног утонувшей в темноте скульптуры. И отовсюду слышались негромкие голоса, звуки шагов, приглушенное гудение примусов, стук посуды, детский смех... ' ...
— Раньше тут клубный зал был, — сказала Наташа. — А когда общежитие разбомбили, то всех сюда перевели... Живем, как на пароходе. Сейчас чай подогрею. Вы, наверно, замерзли? Холодно в этом году. А вот в сорок первом году было — просто ужас...
Наташа с ожесточением принялась за примус. Она накачивала форсунку, бормотала что-то себе под нос, и упавшие на лоб волосы качались в такт движению рук. Сердитая, она понравилась Владимиру. Подсвеченная синим фыркающим огнем горелки, с плотно сжатыми губами, в ситцевом платьице, девушка Едруг показалась простой и привлекательной.
— Почему я на дядю Лешу так навалилась? — проговорила она, не оборачиваясь. — Он же, как маленький, многого совсем не понимает. Сейчас какое время? Период восстановления! Так вкалывай, приближай будущее в поте лица. А профилонишь—потом в глаза людям будет стыдно смотреть. Ведь все так просто... Фу, наконец загорелся. Беда с этим примусом. Теперь скоро закипит. У меня есть хлеб... Даже сахар есть.
Владимира разморило в тепле, стало клонить ко сну. Он подпер голову рукой, прислушиваясь к неторопливому голосу девушки.
— Некоторые все для себя, все для себя. Живут, словно на необитаемом острове. А возьми наших пацанов, В мыслях только одни танцы. Правда, и среди них попадаются мировые ребята... Но не сравнить с вами. Кто видел смерть и с оружием в.руках защищал Родину... тот человек проверенный... Закипел. Садитесь, прошу вас.
Владимир с трудом разомкнул веки и сонно проговорил:
— Я не хочу... Ты ешь сама.
— Я тоже не хочу. У дяди Леши поела. — Ну, тогда я пойду. — Владимир попытался встать с кровати, но Наташа вдруг внимательно посмотрела на него и засмеялась:
— Куда же вы один пойдете? Вас ветром унесет. Да и опасно... Всякое ночью бывает.
— Что же мне — тут ночевать? — нахмурился Владимир.
— Да, наверно,— сказала Наташа.— Стесняетесь? Ерунда все это. Я вам на кровати постелю.
— Вроде бы неудобно, — смутился Владимир.
— Ах, все предрассудки, — махнула рукой Наташа. — Раздевайтесь. Куда я вас пущу в такую пору? И мне рано подниматься. Я лягу на полу.
Она погасила примус и долго еще в темноте малиново светился венчик раскаленной горелки. Владимир лег на кровать и накрылся шинелью. Он лежал и слушал, как где-то ходили люди, о чем-то приглушенно спорили и смеялись. На высоком потолке перекрещивались смутные тени, они отражали движение укладывающихся на ночь людей, их беспокойные жесты. В зале шелестели простыни, летели на пол тяжелые сапоги, сонно хныкали дети.
Наташа осторожно раздевалась и бросала на стул снятые вещи. Владимир чувствовал тепло, точно волнами идущее от ее тела. Она прошлась по своему закутку, расплывчатая в темноте.
Девушка залезла под полушубок и прошептала:
— Спокойной ночи...
— Спокойной,— ответил Владимир и повернулся на спину.
Медленно затухали звуки, становилось глуше, реже и теперь лишь иногда, как-то по-особенному гулко, как в пустой бочке, скрипели кровати да всхрапывали люди. И не спала Наташа. Она лежала неподвижно, без шороха, точно затаившись, и это выдавало ее волнение.
И он, Владимир, тоже не шевелился. Он представил себя со стороны на чужой постели, в незнакомом здании... По одну сторону, за пеленой снега, высится холм битого кир-
пича — там его прежний дом... Неподалеку — кладбище... Мать... Дальше, за сотни километров,— госпиталь... Бесконечные зимние поля, истоптанные кирзухами во всех направлениях, й оспинах старых воронок, вырытые наспех шанцевым инструментом окопы... Фанерные обелиски и безымянные могилы друзей... А вокруг, черт знает на каких расстояниях, как горсть зерна, брошенная на громадный стол земли, друзья живые, но раскиданные по свету послевоенным счастьем, судьбой, случаем, служебным предписанием о демобилизации.... Когда-то все это было объединено в целое, а сейчас распалось. Нарушились связи. Порвались нити. Чужая кровать в незнакомом здании, бывшем клубе, точно нейтральная зона. Ничья земля.
Он удивительно ясно почувствовал свое одиночество. Храпели уставшие люди, неподвижно лежала рядом девушка и тоже прислушивалась к чему-то, серые ступни невидимой в темноте скульптуры висели в черном воздухе, каменные, с обломанными пальцами...
— Тихо как, — прошептал Владимир.
— Люди устали, — приглушенно ответила девушка. — Всем рано вставать.
— Кроме меня,— усмехнулся Владимир.
— Вы один? Вообще один живете? — спросила она.
— Да. Сейчас один. Вернулся из госпиталя, а на месте дома бурьян уже вырос. Там мама жила. Она у меня была учительницей. Сходил на кладбище... Памятник надо поставить. Когда это было? Скоро неделя пройдет... Вот и живу у Леши. И сплю, и ем, а живу паршиво. Не могу забыть, так и стоит все перед глазами...
— Хорошо, что сам-то живым вернулся, — сказала Наташа.
— Я радуюсь, — невесело проговорил Владимир. — Понимаю, какое это счастье. Война окончилась, я живой...
— А еще кто-нибудь у вас есть?
— Ты о девушке? Потерялась... Это такой был человек.
Я тебе словами объяснить не могу.
— Я и так догадываюсь, — пробормотала Наташа.
— Нет, — перебил Владимир, — все сложнее... Поэтому и рассказать не могу. Слов нет...
— Плохо, когда нет родных. Приходишь с работы, и некому даже суп сварить...
— Вари мне, — помолчав, сказал Владимир.
— А что, давайте, — чуть слышно засмеялась Наташа.— Оставайтесь здесь. Разве тут вам не нравится?
— Хорошо...
— А потом скоро построят новое общежитие и дадут настоящую комнату... Куплю шторы, полки для книг. Я люблю читать... А вы устроитесь на работу...
— Да, надо устраиваться. Не век блуждать по свету:..
— Вы подумайте, подумайте. — настаивала девушка. — Хотите быть нормировщиком? Я могу помочь. Хлебная карточка, зарплата. Заживете, как у бога за пазухой. Вы хотите так жить?
— Мне надоело жить, как живу сейчас...
— Работа у нас трудная, но вы не пугайтесь. Вам подберем полегче... Завод построили во время войны. И того нет, и другого. Сейчас кирпич дороже золота, честное слово... Прямо от печи увозят на станцию. Разве вам на фронте было легко? Мы все понимаем. Без нас ничего не построишь. Мы клятву комсомольскую дали...
— Разве сейчас война? — сонно проговорил Владимир. — Конечно, нет,— упрямо ответила она, — но мы - мирный фронт. Все это понимают. Вы не думайте, что мы только спим да на заводе вкалываем. В театр ходим, разные культпоходы. По воскресеньям девчонки в клубе появятся — посмотришь, сразу закачаешься. И тебе лодочки, прически фасонистые... Правда, по рукам видно, кто с кирпичного... Кожа шершавая. Да голоса простуженные, а так девочки первый сорт... Скоро нас всех отсюда в новый дом переселят. И тоже из нашего кирпича... Кирпич — это хлеб индустрии, так написано у проходной... Вы спите?
Она говорила и, поддаваясь ее хриплому голосу, Владимир начинал верить, что все, о чем она говорит, может быть правдой. Тишина уснувшего дома, далекий стук снега по окнам, отблески какого-то света, упрятанного в глубине зала, отодвигали в сторону прежние мысли. Все становилось простым и ясным. В мире существовали удивительные И сложные вещи — угол, отгороженный простынями, разговор двоих в ночной темноте, нехитрые планы на будущее, понятные каждому мечты...
— Нет, я не сплю... Я слушаю тебя...
Владимир не слыхал, как просыпается громадный зал — зашипели примуса, на простынях закачались желтые пятна керосиновых ламп, стали подниматься дети. Люди собирались на работу, торопливо глотали завтраки, натягивали сапоги, громко топая ими по полу.
Он спал, разметавшись на кровати, и лицо у него было злое и спокойное.
Когда Владимир открыл глаза, уже было светло. Он увидел лепной закопченный потолок. В углу — расколотый пополам камин, покрытый зелеными изразцами. Трещину заткнули тряпками и ветошью. В камине стояли пустые банки и бутылки. Гипсовые серые скульптуры поддерживали карниз потолка, согнувшись под его тяжестью. Они смотрели пустыми глазницами на хаос простыней и фанерных листов, выгородивших бесчисленные соты человеческого жилья.
Владимир жевал чуть теплую картошку.и читал записку:
«Володечка! Кушайте и отдыхайте. Помните наш разговор? Я жду вас на заводе. Приходите. Наташа». И адрес.
Он повертел в руках обрывок бумаги и улыбнулся. Над простынями возвышалось окно — старинное, большое, выложенное цветными стеклами. Солнце пробивало слой пыли, и в полумраке окно мерцало, как икона. И было тихо.
Владимир надел шинель, взял костыль и, тяжело припадая на ногу, побрел к двери. Он искал ее долго, блуждал по чьим-то комнатам, проходил через отгороженные углы. Лабиринт простыней, висящих на веревках, вел его мимо застланных кроватей, спящих на полу детей, кухонных столов, с еще не убранными грязными тарелками и разбросанными ложками... Наконец он нашел дверь, миновал вахтер-шу и вышел на лестничную клетку.
За ночь намело сугробы. Солнце поднималось красное. Несмотря на адский холод, оно еще грело; а в тени домов дул пронизывающий ветер. Люди шли торопливо, пряча лица в поднятые воротники. Трамваи отчаянно неслись, по рельсам, слепые от мохнатого инея на стеклах. Бесчисленные дымы поднимались от стен зданий — жестяные колена самодельных труб торчали из окон. Воробьи плясали у тощих авосек, вывешенных наружу из форточек.
Владимир долго ехал в трамвае, потом сошел в конце маршрута и побрел улочкой в сторону чуть видимой кирпичной трубы. Домишки становились все меньше, узенькие тропки бежали к ним от разбитой колесами машин бугристой дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
рает человек. О смерти он читал в книгах, о ней иногда говорили взрослые. От этих разговоров оставалось томительное чувство одиночества, тоски и притягательной тайны. Но вчера он видел, как все это происходит. С криком боли, в обморочном молчании, когда окровавленные руки путаются, в выпавших внутренностях или сжимают ладонями расколотый череп... Можешь подойти и посмотреть на их окостеневшие лица. Тела убитых тверды, точно камень,- и ломаются,как стеклянные. Здесь переход от жизни к смерти произошел без того загадочного, мгновения, когда в деревенеющем сердце всплывают прощальные картины детства, полузабытые лица, фигуры и где-то обмирающе-тревожно трепещет последний жаворонок. Расширенные глаза видят что-то — или свет или тьму. И умирающий в какую-то долю секунды чувствует ужас от сопоставления промелькнувшей жизни с бесконечностью существования травы, деревьев, осенних дождей, росы на огороде... Его окружают несбывшиеся встречи, несовершенные дела, никому не сказанные слова и невыполненные обещания... И тогда перед ним вдруг встанет то, чего еще никто не видел, и он вздрогнет от леденящего страха, вытянется и умрет с открытыми глазами, словно не в силах отвести их от призраков, рожденных уже мертвой памятью...
Нет, здесь смерть была проще и грубее. К ней не готовились, и- она- могла выбрать любого без предупреждения. Ее было так много, что люди переставали удивляться ей. И только все несбывшееся, что не свершилось у тех, которые лежали у сарая, переходило в тяжелые, тревожные сны оставшихся жить...
ОБЩЕЖИТИЕ
Музыка окончилась, но женщины еще сидели неподвижно. Леша осторожно, на цыпочках, прошел к окну и плотнее затянул торчащий из рамы болт. И ветер перестал стучать ставней.
— Мне пора домой, — хрипло сказала Наташа.
— Ночуй у нас, - предложила Домна.
— Нет, в общежитии будут беспокоиться, — Наташа встала со стула. — Хорошо у вас...
— Поздно уже,—вставил Леша.
— Я провожу, — вдруг предложил Владимир.
— Ну, что вы, — запротестовала девушка, а сама обрадовалась, по глазам стало видно, что только этого и ждала.
Владимир надел шинель, поднял воротник, сунул под мышку костыль. Наташа привстала и завязала ему шнурки ушанки.
— Еще уши отморозите, — засмеялась она. — У меня вон какой голос... Как сиплая труба. Не побереглась, а теперь, говорят, на всю жизнь.,.
Она начала одеваться — набросила кофту, стеганку, запахнула, полушубок и сделалась толстой и неповоротливой. Запахло от нее мокрыми кирпичами и дубленой кожей.
—.Я прямо с работы... Сегодня с девчонками полторы нормы дали. У нас бригада такая, что с Доски почета не слезаем... Спасибо, тетя Домна... Дядя Леша, до свидания. Я на той неделе еще приду.
В темном коридоре Леша шлепнул Владимира по плечу и шепнул:
— Вперед, старик... Гвардия не отступает. Но побереги ее...
Они вышли на улицу. Снег заскрипел под костылем пронзительно и зло. Редкие фонари висели в темноте желтыми, радужными от мороза шарами.
— Я недалеко тут живу, — оживленно говорила Наташа и, забегая вперед, старалась заглянуть в лицо Владимиру. — Скажите, вы на меня здорово обиделись?
— За что?
— Ну, я тогда... За столом глупости сказала... Я одна, как перст. Никого нет. Таких у нас много. Отца и мать потеряла, когда мы с Украины эвакуировались... А теперь работаю на кирпичном заводе... Кирпичи таскаю из печи для обжига.;. Они горячие, аж руки сквозь перчатки обжигают. В печь зайдешь, а там жара-а... Горло перехватывает. На воздух выскочишь — и сразу в мороз. Пот на ресницах в сосульки превращается.... А вообще жить можно... Кроме шуток...
— А друзья есть? — спросил Владимир.
— Полно! — радостно подхватила Наташа. —Я же секретарь комсомольской организации.
— А кавалеры?
Она задумалась, пошла, сунув руки в карманы полушубка и сбивая носками больших валенок застывшие комья грязи.
— А на черта они мне нужны? — тихо проговорила наконец она. — Мальчишек много... да я...
— Что?
— Не очень-то я хороша для кавалеров... Один голос чего стоит! Меня и зовут знаете как?
— Откуда же?
— Позорняки какие-то придумали... «Хрипунок»... Что, здорово?!
Владимир осторожно засмеялся и повторил:
— «Хрипунок...»
— Вот-вот! — подхватила Наташа.
— Ну, а любовь? — спросил Владимир.
— Любовь? — охотно откликнулась Наташа.—'Был у меня один солдатик... Уехал, и ни слуху ни духу... Как сквозь землю провалился.. Да вы меня как отдел кадров выспрашиваете, зачем вам?
— Не знаю, — сознался Владимир. — Я тоже один, как перст...
— А любовь? — хитро задала вопрос Наташа и посмотрела на него искоса, рукою сдвинув с виска край занесенного снегом платка.
— Почти, как у тебя, — сказал Владимир. — Потерялась она...
Они остановились у большого, с тусклыми окнами, здания.
— Давайте зайдем ко мне,— предложила Наташа.
— Зачем?!—удивился Владимир.
— Вы замерзли, — голос у нее неуверенный. И смотрит она из заиндевелого платка растерянными глазами.— Я вас чаем угощу... Посидите минутку и уйдете... Просто так, без всяких задних мыслей.
— Глупость какая,— рассердился Владимир.— Что еще за задние мысли?
Он открыл дверь и застучал костылем по каменным, плитам подъезда, освещенного крошечной лампой, запрятанной в нише у колонны. На побитых ступенях сидели парни. Светились огоньки цигарок. Чей-то радостно-громкий, эхом отдавшийся, на лестничной клетке, голос закричал:
— Братва-а! Хрипунок прише-е-ел! Парни повставали, окружили вошедших:
— Так что, опять подвал закрыли? Комендант смылся с ключом!
— Значит, танцев и сегодня не будет? Тут уже столько ребят приходило.
— Хрипунок, открывай подвал! Ни кино, ни танцев... Можно с тоски подохнуть!
— Да тише вы! — закричала Наташа. — Света нет в подвале... Лампу кто-то разбил и проводку порвал. Надо следить, кого пускаете. Сявок со всех улиц собираете. Была бы лампа, ребята... Приходите завтра.
Они с Владимиром поднялись по лестнице, девушка виновато сказала:
— У нас клуб в подвале... У меня, общественная нагрузка — следить за танцами. Иногда такое бывает... Но меня слушаются.
Они открыли дверь и долго шли по длинному коридору, пока не попали в большое помещение, разгороженное листами фанеры и простынями на маленькие клетушки, Наташа провела Владимира к себе и показала на кровать:
— Садитесь... Один стул, и тот поломан...
Пружины заскрипели под тяжестью тела Владимира. Он устало привалился к стене и оглянулся.
Странный мир окружал его. Это были какие-то расплывчатые световые пятна, которые колебались и двигались. Иногда пятно фокусировалось в четкую и яркую точку или пропадало совсем. Кто-то ходил с лампой за висящими простынями. Из темноты, сверху, проглядывали алебастровые ступни ног утонувшей в темноте скульптуры. И отовсюду слышались негромкие голоса, звуки шагов, приглушенное гудение примусов, стук посуды, детский смех... ' ...
— Раньше тут клубный зал был, — сказала Наташа. — А когда общежитие разбомбили, то всех сюда перевели... Живем, как на пароходе. Сейчас чай подогрею. Вы, наверно, замерзли? Холодно в этом году. А вот в сорок первом году было — просто ужас...
Наташа с ожесточением принялась за примус. Она накачивала форсунку, бормотала что-то себе под нос, и упавшие на лоб волосы качались в такт движению рук. Сердитая, она понравилась Владимиру. Подсвеченная синим фыркающим огнем горелки, с плотно сжатыми губами, в ситцевом платьице, девушка Едруг показалась простой и привлекательной.
— Почему я на дядю Лешу так навалилась? — проговорила она, не оборачиваясь. — Он же, как маленький, многого совсем не понимает. Сейчас какое время? Период восстановления! Так вкалывай, приближай будущее в поте лица. А профилонишь—потом в глаза людям будет стыдно смотреть. Ведь все так просто... Фу, наконец загорелся. Беда с этим примусом. Теперь скоро закипит. У меня есть хлеб... Даже сахар есть.
Владимира разморило в тепле, стало клонить ко сну. Он подпер голову рукой, прислушиваясь к неторопливому голосу девушки.
— Некоторые все для себя, все для себя. Живут, словно на необитаемом острове. А возьми наших пацанов, В мыслях только одни танцы. Правда, и среди них попадаются мировые ребята... Но не сравнить с вами. Кто видел смерть и с оружием в.руках защищал Родину... тот человек проверенный... Закипел. Садитесь, прошу вас.
Владимир с трудом разомкнул веки и сонно проговорил:
— Я не хочу... Ты ешь сама.
— Я тоже не хочу. У дяди Леши поела. — Ну, тогда я пойду. — Владимир попытался встать с кровати, но Наташа вдруг внимательно посмотрела на него и засмеялась:
— Куда же вы один пойдете? Вас ветром унесет. Да и опасно... Всякое ночью бывает.
— Что же мне — тут ночевать? — нахмурился Владимир.
— Да, наверно,— сказала Наташа.— Стесняетесь? Ерунда все это. Я вам на кровати постелю.
— Вроде бы неудобно, — смутился Владимир.
— Ах, все предрассудки, — махнула рукой Наташа. — Раздевайтесь. Куда я вас пущу в такую пору? И мне рано подниматься. Я лягу на полу.
Она погасила примус и долго еще в темноте малиново светился венчик раскаленной горелки. Владимир лег на кровать и накрылся шинелью. Он лежал и слушал, как где-то ходили люди, о чем-то приглушенно спорили и смеялись. На высоком потолке перекрещивались смутные тени, они отражали движение укладывающихся на ночь людей, их беспокойные жесты. В зале шелестели простыни, летели на пол тяжелые сапоги, сонно хныкали дети.
Наташа осторожно раздевалась и бросала на стул снятые вещи. Владимир чувствовал тепло, точно волнами идущее от ее тела. Она прошлась по своему закутку, расплывчатая в темноте.
Девушка залезла под полушубок и прошептала:
— Спокойной ночи...
— Спокойной,— ответил Владимир и повернулся на спину.
Медленно затухали звуки, становилось глуше, реже и теперь лишь иногда, как-то по-особенному гулко, как в пустой бочке, скрипели кровати да всхрапывали люди. И не спала Наташа. Она лежала неподвижно, без шороха, точно затаившись, и это выдавало ее волнение.
И он, Владимир, тоже не шевелился. Он представил себя со стороны на чужой постели, в незнакомом здании... По одну сторону, за пеленой снега, высится холм битого кир-
пича — там его прежний дом... Неподалеку — кладбище... Мать... Дальше, за сотни километров,— госпиталь... Бесконечные зимние поля, истоптанные кирзухами во всех направлениях, й оспинах старых воронок, вырытые наспех шанцевым инструментом окопы... Фанерные обелиски и безымянные могилы друзей... А вокруг, черт знает на каких расстояниях, как горсть зерна, брошенная на громадный стол земли, друзья живые, но раскиданные по свету послевоенным счастьем, судьбой, случаем, служебным предписанием о демобилизации.... Когда-то все это было объединено в целое, а сейчас распалось. Нарушились связи. Порвались нити. Чужая кровать в незнакомом здании, бывшем клубе, точно нейтральная зона. Ничья земля.
Он удивительно ясно почувствовал свое одиночество. Храпели уставшие люди, неподвижно лежала рядом девушка и тоже прислушивалась к чему-то, серые ступни невидимой в темноте скульптуры висели в черном воздухе, каменные, с обломанными пальцами...
— Тихо как, — прошептал Владимир.
— Люди устали, — приглушенно ответила девушка. — Всем рано вставать.
— Кроме меня,— усмехнулся Владимир.
— Вы один? Вообще один живете? — спросила она.
— Да. Сейчас один. Вернулся из госпиталя, а на месте дома бурьян уже вырос. Там мама жила. Она у меня была учительницей. Сходил на кладбище... Памятник надо поставить. Когда это было? Скоро неделя пройдет... Вот и живу у Леши. И сплю, и ем, а живу паршиво. Не могу забыть, так и стоит все перед глазами...
— Хорошо, что сам-то живым вернулся, — сказала Наташа.
— Я радуюсь, — невесело проговорил Владимир. — Понимаю, какое это счастье. Война окончилась, я живой...
— А еще кто-нибудь у вас есть?
— Ты о девушке? Потерялась... Это такой был человек.
Я тебе словами объяснить не могу.
— Я и так догадываюсь, — пробормотала Наташа.
— Нет, — перебил Владимир, — все сложнее... Поэтому и рассказать не могу. Слов нет...
— Плохо, когда нет родных. Приходишь с работы, и некому даже суп сварить...
— Вари мне, — помолчав, сказал Владимир.
— А что, давайте, — чуть слышно засмеялась Наташа.— Оставайтесь здесь. Разве тут вам не нравится?
— Хорошо...
— А потом скоро построят новое общежитие и дадут настоящую комнату... Куплю шторы, полки для книг. Я люблю читать... А вы устроитесь на работу...
— Да, надо устраиваться. Не век блуждать по свету:..
— Вы подумайте, подумайте. — настаивала девушка. — Хотите быть нормировщиком? Я могу помочь. Хлебная карточка, зарплата. Заживете, как у бога за пазухой. Вы хотите так жить?
— Мне надоело жить, как живу сейчас...
— Работа у нас трудная, но вы не пугайтесь. Вам подберем полегче... Завод построили во время войны. И того нет, и другого. Сейчас кирпич дороже золота, честное слово... Прямо от печи увозят на станцию. Разве вам на фронте было легко? Мы все понимаем. Без нас ничего не построишь. Мы клятву комсомольскую дали...
— Разве сейчас война? — сонно проговорил Владимир. — Конечно, нет,— упрямо ответила она, — но мы - мирный фронт. Все это понимают. Вы не думайте, что мы только спим да на заводе вкалываем. В театр ходим, разные культпоходы. По воскресеньям девчонки в клубе появятся — посмотришь, сразу закачаешься. И тебе лодочки, прически фасонистые... Правда, по рукам видно, кто с кирпичного... Кожа шершавая. Да голоса простуженные, а так девочки первый сорт... Скоро нас всех отсюда в новый дом переселят. И тоже из нашего кирпича... Кирпич — это хлеб индустрии, так написано у проходной... Вы спите?
Она говорила и, поддаваясь ее хриплому голосу, Владимир начинал верить, что все, о чем она говорит, может быть правдой. Тишина уснувшего дома, далекий стук снега по окнам, отблески какого-то света, упрятанного в глубине зала, отодвигали в сторону прежние мысли. Все становилось простым и ясным. В мире существовали удивительные И сложные вещи — угол, отгороженный простынями, разговор двоих в ночной темноте, нехитрые планы на будущее, понятные каждому мечты...
— Нет, я не сплю... Я слушаю тебя...
Владимир не слыхал, как просыпается громадный зал — зашипели примуса, на простынях закачались желтые пятна керосиновых ламп, стали подниматься дети. Люди собирались на работу, торопливо глотали завтраки, натягивали сапоги, громко топая ими по полу.
Он спал, разметавшись на кровати, и лицо у него было злое и спокойное.
Когда Владимир открыл глаза, уже было светло. Он увидел лепной закопченный потолок. В углу — расколотый пополам камин, покрытый зелеными изразцами. Трещину заткнули тряпками и ветошью. В камине стояли пустые банки и бутылки. Гипсовые серые скульптуры поддерживали карниз потолка, согнувшись под его тяжестью. Они смотрели пустыми глазницами на хаос простыней и фанерных листов, выгородивших бесчисленные соты человеческого жилья.
Владимир жевал чуть теплую картошку.и читал записку:
«Володечка! Кушайте и отдыхайте. Помните наш разговор? Я жду вас на заводе. Приходите. Наташа». И адрес.
Он повертел в руках обрывок бумаги и улыбнулся. Над простынями возвышалось окно — старинное, большое, выложенное цветными стеклами. Солнце пробивало слой пыли, и в полумраке окно мерцало, как икона. И было тихо.
Владимир надел шинель, взял костыль и, тяжело припадая на ногу, побрел к двери. Он искал ее долго, блуждал по чьим-то комнатам, проходил через отгороженные углы. Лабиринт простыней, висящих на веревках, вел его мимо застланных кроватей, спящих на полу детей, кухонных столов, с еще не убранными грязными тарелками и разбросанными ложками... Наконец он нашел дверь, миновал вахтер-шу и вышел на лестничную клетку.
За ночь намело сугробы. Солнце поднималось красное. Несмотря на адский холод, оно еще грело; а в тени домов дул пронизывающий ветер. Люди шли торопливо, пряча лица в поднятые воротники. Трамваи отчаянно неслись, по рельсам, слепые от мохнатого инея на стеклах. Бесчисленные дымы поднимались от стен зданий — жестяные колена самодельных труб торчали из окон. Воробьи плясали у тощих авосек, вывешенных наружу из форточек.
Владимир долго ехал в трамвае, потом сошел в конце маршрута и побрел улочкой в сторону чуть видимой кирпичной трубы. Домишки становились все меньше, узенькие тропки бежали к ним от разбитой колесами машин бугристой дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29