Да, скажу я тебе, Володечка, друг ты мой фронтовой, загнул ты свою жизнь в баранку. Казалось бы, что еще надо человеку? Зарабатывай деньги, учись, гуляй с девками, пока не оженишься. Распотрошишь ты свои молодые годы, пустишь на ветер, как перо из подушки. Смотри, упадет вреку желудь и плывет, бьется о камни... Желудь — не желудь, так, деревяшка. А к берегу приткнется, воткнет
росток в землю и растет из него дерево. Через десять лет к небу поднимется дуб — смысл плодородия! Вот так оно правильно бывает!..»
ИЗ ПИСЬМА ВЛАДИМИРА ЛЕШЕ
«...Ты выбрал теплый дом и свободу жить так, как тебе хочется. Ты считаешь, что не делаешь никому подлости, ешь то, что покупаешь на свои деньги. Но вспомни солдатскую жизнь. Разве у нас не было таких, которые ночами жрали сухари, накрывшись одеялом? А ты прислушивался, как они хрустят у него на зубах, и слюной исходил. Согласен? У нас был такой тип, и мы ему в сортире темную устроили. А он ел не ворованное. Ты знаешь, Леша, столько я вижу бездомного, что хлебная пайка поперек горла становится. Война не окойчилась, она лишь стала другой. Еще вопрос: кто кого насмерть шлепнет?
Ты извини, Леша, что, может, слишком серьезное письмо тебе шлю. Главное, не обижайся. Целыми днями хожу по развалинам, конца и края им нет, и везде люди на меня смотрят так, словно я для них царь и бог. А я только ставлю на их бывших домах жирные кресты красным карандашом и проклинаю тот самый ненавистный фашизм. Голод — это тоже фашизм. И холод, если от него болеют дети,— фашизм. Когда я иду по городу и встречаю сытых, с хитрыми глазками мужичков, мне хочется-к стенке их поставить. Мне ли, инвалиду с базара, не знать, что у них в мешках?
Обмеряем мы все: разрушенные коробки, сохранившиеся дома, подвалы. Чертежей города нет, надо все начинать заново. В иные катакомбы без милиционера не суйся— какого швалья там не увидишь! Сявки, хулиганье. Живут, как зверье, ночами на улицу выходят, грабят, хлебные карточки у женщин отнимают... Скоро будут восстанавливать тюрьму. Добровольно возьмусь за работу. Ненавижу их всех. Почему один строит и кормит детей, а другой ломает, бьет, калечит? Какое счастье, кореш, что мы на стороне первого!..»
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШИ ВЛАДИМИРУ
«...Володя,беги ты оттуда, пока ноги не протянул. Ты прав, люди рвут к себе самое жирное, в давке за кусок ногами затопчут, не оглянутся. Загнешься ты под своей лестницей.
Каждый человек должен сделать в жизни, что ему написано на роду природой: построить дом, народить детей, одеть их, обуть, пустить в, дорогу... И есть самое главное — любимая земля, которую надо защищать от врага. И мы это, друг милый, выполнили сполна. А сволочь всякая примазывается, жрет, как червь, плоды нашей победы. На всех кулаками не перемахаешь. Так уж повелось на этом свете. Не трать ты напрасно нервы. На наши спины положиться можно. Они поскрипят хребтами, старыми ранами поноют, но выдержат.
Домна, когда прочитала твое письмецо, чуть не расплакалась. Очень ей жалко стало тебя. Возвращайся. Книжки твои ждут, мать с них пыль вытирает.
У знакомого присмотрел хороший камень для могилки твоей мамы. Камень крепкий, с одной стороны полированный. Вдвоем мы с тобой его ни за что не унесем, придется. нанимать людей. Стоять он будет миллионы лет. За поллитра тебе каждый каменщик надпись .выбьет и еще благодарен останется.
Соскучился я по тебе. С базарными друзьями отлично пить водку, но бывает время, что и водке не рад. И тогда оглянешься, а вокруг стулья пустые... Домна кланяется. Жму лапу...»
ИЗ ПИСЬМА ВЛАДИМИРА ЛЕШЕ
«...Ничего ты не понял, Леша. Мы еще со всякой сво: лочью рассчитаемся. А потом танцевать будем...»
«МИНИСТЕРСТВО ТЯЖЕЛОЙ МЕТАЛЛУРГИИ
Уважаемый товарищ Коваленко! На Ваш запрос за номером 238/17 сообщаем нижеследующее:
На заводах и предприятиях нашего министерства Александра Семеновна Муровцева, ранее работавшая судомойкой на _буксире «Скиф», приписанном к порту металлургического завода имени Ленина, не.числится.
Зав отделом кадров министерства Куприянов И. П.»
Вечером сидели у печки и разбирали чертежи. Накрыв-пись шинелью, похрапывал Орешкин на сдвинутых стульях.
Его мокрые валенки сушились у дров. На подошвах чернели протертые пятаки. Самойлов длинной ниткой пришивал к меховой безрукавке оторванную пуговицу, запутывался в ней и чертыхался. Расстелив на полу рулон бумаги, Волжский и другие архитекторы пытались воссоздать Портовую улицу. В ход шли коробки спичек, зажигалки, пресс-папье...
— ...Вот тут театр... Точно по оси...
— Чуть сдвинь в сторону... Так... Поворот и... Надо спрямлять.
— Есть смысл пробивать улицу дальше... Не мешало бы экономически обосновать. Пусть производственный отдел займется...
— Вот когда пожалеешь о церквах... Они давали городу прекрасный силуэт...
Самойлов покосился на спящего Орешкина и недовольно произнес:
— Безмятежный сон — признак младенческого состояния души...
— Ему сегодня досталось,— отозвался кто-то из архитекторов.— Сам приволок три мешка обрезков из типографии.
— Это еще не причина валяться в обществе без валенок. Культурный человек...
Самойлов кряхтя поднялся с табуретки и прошел к столу. Вернулся с коробочкой акварельных красок. Опустился на корточки перед ногами Орешкина. Мозолистые пальцы торчали из протертых носков. Самойлов обмакнул кисточку в воду и вздохнул:
— Никаких приличий, хотя бы уважение к старшим... Я все-таки профессор...
Он аккуратно покрыл палец оранжевой краской. Затем второй — фиолетовой... Орешкин замычал, задрыгал ногами, пряча их под шинель.-
— А этот разрисуем кармином,— сказал Самойлов, с удовлетворением глядя на цветную радугу.— Отличительная черта сего молодого экземпляра,— закончил он многозначительно,— пятипалость, говорящая об определенном прогрессе в развитии вида, и богатство окраски...
Продолжая бурчать, профессор сел у стола, развернул сверток с едой. Там лежал кусочек хлеба и два яйца.
— Сегодня у вас пир,—удивился Иван Иванович.
— Нашелся дальний родственник,— важно ответил Самойлов.— Из сельской местности. Обладатель кур и любитель профессорской мебели.
— Владимир! — закричал Волжский,
Владимир подошел к нему и наклонился над развернутой бумагой.
— Завтра пойдешь сюда,— Волжский постучал крючком по листу.— Проверишь, как развернут дом. Точная ли ось лицы или сдвинута в сторону?
— А если его нет? — спросил Владимир.
— Хоть что-то осталось. Фундаменты, стена... Может быть, у жителей сохранились старые фотоснимки фасада. Древнее здание. Жаль будет, если мы его испоганим при восстановлении.
— А вы не давайте его Орешкину, и все обойдется прекрасно,— громко сказал Самойлов.
Архитектор заворочался и лениво поднял лохматую голову.
— Кто тут мое имя упоминает всуе? Конечно вы, профессор?..
Орешкин зевнул и, сбросищ шинель, опустил ноги на пол. Взглянул вниз, и глаза его округлились от удивления.
— Что это? — прошептал он.— Бог мой?!
— Покрылись цветной коростой,— с презрением проговорил Самойлов.
— Ну, знаете,— побагровел Орешкин.
— Вы давно в баню ходили? — невозмутимо произнес Самойлов.
— Клянусь,— зашипел Орешкин.— При всех клянусь, что вам это даром не пройдет... Кровавыми слезами заплачете!
— Валяйте, валяйте,— холодно сказал профессор.— Ведете себя словно мальчишка... Пижон несчастный! Кокетка...
— У-у,— только и смог выговорить Орешкин и зашлепал к бачку с водой под. оглушительный хохот архитекторов.
Самойлов красивым жестом приподнял яйцо и выпустил его из пальцев. Оно с хрустом ударилось о стол.
— Говорят, вкрутую весьма неполезно,— пробормотал профессор.— Но я люблю... Три минуты в кипятке и сразу в холодную... Чтобы хорошо чистилось...
— Жмот вы,— закричал возле бачка с водой Орешкин.— Могли бы угостить.
— Предпочитаю свою мебель пожирать сам,— пожал плечами Самойлов.— Вот сейчас я съем великолепное старинное кресло... Вернее, половину кресла. Спинку и две ножки. Остальное оставлю на завтрашний ужин.
Неожиданно за стенами что-то гулко ударило — как в большой медный колокол. Все настороженно подняли головы. Ударило еще раз — приглушенные расстоянием звуки медленно вплыли в зал и долго висели в воздухе, затухая...
— Что это? — растерянно спросил Волжский.
— Часы!! — вдруг заорал Орешкин.— Бьют городские часы!!
Он босиком кинулся к двери. Архитекторы бросилибь за ним. Пробежали пустой коридор, толкаясь в темноте, выскочили на крыльцо и замерли, прислушиваясь к ночной . тишине.
Ударило протяжно — поплыло над невидимым городом, спугивая трепещущую редкую россыпь огней, которые, словно разгораясь под порывами ветра, засветились ярче.
— Часы на горисполкоме... Городские часы. Они ожили, братцы,—прошептал Самойлов.— Застучало сердце.,» Это же по моим чертежам башню подняли...
— Ну вот,— хрипло сказал Волжский.— Прошу проверить точное московское время...
Владимир возвращался домой, неторопливо шагая от одного фонаря к другому. Они одиноко висели в темноте, выхватывая из ночи черные обломы стен. В глубине развалин дымились печи, отблески огня метались в подвалах, слышались отдаленные голоса. Запыхавшись, пробежали ребятишки, где-то протарахтела машина...
«...Все-таки это мой город,— подумал Владимир.— Я его буду строить... Здесь мой дом...»
Он подошел к разрушенному зданию и взобрался на гору мусора. Тропинка привела к лестнице. Он увидел еще несколько пришпиленных к двери записок и надписи, сделанные мелом.
«...Я становлюсь почтовым ящиком... Кому еще повезет?»
Он зажег спичку и поднес ее к двери.
«...Коля! Мы с мамой вернулись из Ташкента...»
«...Кто знает, где находится Андрей Петрович Синицын, прошу сообщить, написав его адрес...»
«...Верим, что ты жив! Мы все живы... Где ты, наш отец, муж и дедушка? Семья Огурцовых...»
НАХОДКА
Утром пришел милиционер. Замерзший, в шинели, от которой разило холодом. Опустился на кор-точки перед печкой, сказал хрипло:
— Ну, одевайся... Я хочу тебе что-то показать. — Поедим...
— Времени у меня нет. Пошли.
— Да куда?
— Разговорчики! Айн, цвай, драй...
Швырнул с гвоздя Владимиру одежду, распахнул дверь. Лицо у него с рыжей, щетиной на впалых щеках. На губах лихорадка.
Владимир неохотно зашагал за ним, зябко поеживаясь и постукивая костылями по заледенелой земле.
Они миновали малолюдный базарчик, свернули в глухую улицу/Двухэтажные приземистые дома тянулись сплошной стеной. Между ними светлели пустоты от разрушенных зданий.
— Смотри,— милиционер показал на верхнее окно.— Видишь?.. Чуть левее... Ну?
Владимир зевнул и поднял воротник шинели.
— Что ну?
— Окно видишь? Это не оно?
— Иди к черту,— выругался Владимир.— Говори русским языком.
— Да лист же,— рассердился Семен Онуфриевич.— Помнишь, сам еще рассказывал... Чертежи твои!
Владимир, прищурившись от солнца, посмотрел на окно. Из него торчала железная труба, а рядом, вместо стекла был прибит алюминиевый лист, потемневший от копоти.
— Плохо видно,— прошептал Владимир.
— Он, он,— сказал милиционер.— Я давно к нему приглядываюсь... Что-то начерчено на нем... Поискать по городу—не один найти можно...
— Честно... Он! — дрогнувшим голосом проговорил Владимир.—Ты понимаешь, Семен Онуфриевич, тебе за это орден дать мало.
Он торопливо заковылял на костылях, обрушивая за собой камни.
— Стой! Ты куда?
— Спасибо, Семей Онуфриевич,— Владимир помахал му рукой.— Век мы тебя не забудем! Молиться на тебя стаем...
Владимир задыхался от радости.Взбирался на деревянную шаткую лестницу, обливаясь от волнения, потом. Постучал в дверь и распахнул ее, дожидаясь разрешения. В маленькой, жарко натопленной комнатушке увидел лохматого старика и толстую старуху в немецком. кителе.
— Здравствуйте!— прокричал Владимир, весело оглядывая перепуганных хозяев.
— Здоров будь,— тихо проговорил старик и переглянулся со старухой.
— Дело у меня к вам, батя,— Владимир показал костылем на окно.— Гениальный человек вы, батя. Выношу вам благодарность за честность и мужество... Отрывайте его, батя, отрывайте!
— Чего? — нахмурился старик и, метнув взгляд на окно, растерянно посмотрел на парня.— Что отрывать, .сынок?
— Во-о-он ту железку отрывай,— Владимир подмигнул старухе.—-Молодцы... В газетах о вас напишут.
— Катился бы ты, сынок...— взорвался старик и пошел на Владимира, выпятив тощую грудь,— Давай, давай... Милицию кликну!
— Стоп! Стоп!— закричал Владимир и опустился на стул.— Объясняю популярно... У вас, батя, окно заколочено чертежом... Можно сказать—одной из частей будущего города!
— Да что же это такое?! — жалобно прошептала старуха.— Гони его, Ленчик! Малохольный оц, не-видишь! Гони...
— Бабуся,— обернулся к ней Владимир, сияя счастливой улыбкой.— История вас не забудет... А вы, батя, отрывайте, отрывайте...
Старуха бочком скользнула мимо стола, и выбежала в коридор. Она забарабанила в соседнюю дверь и вернулась с громадным заспанным парнем в распоясанной гимнастерке. — В чем тут дело?—-прогудел он и уставился на Владимира.— Ты чего шумишь?
— Объясняю популярно,— тревожно Проговорил Владимир.— Это окно забито чертежом...
— Ну и что? — равнодушным голосом спросил парень,
— Как?—удивился Владимир.—Ты понимаешь? Чертежом.
— Темнишь,— холодно оборвал парень.— Документы есть?
— Какие документы?! — с отчаянием проговорил Владимир.—Вы же должны понять. Ценный чертеж. Канализация... Геодезические отметки над уровнем моря.
— Море? Ты что суматик, помешался? — всплеснула руками старуха.
— А ну вас к шуту,— вяло пробормотал парень и зашлепал калошами к двери.— Разбирайтесь сами...
— Ваня! — простонала старуха.
— Да не буйный он, не.буйный! —сказал.парень.-—Чего вы боитесь...
Хлопнул дверью, и слышно было, как он бредет по коридору. В наступившей тишине Владимир неуверенно проговорил:
— Отдайте мне чертеж...
— Как это—отдайте? — зло проговорил старик.— Что ты мне —племянник?
— Для вас же стараюсь,— вздохнул Владимир.— Вам жить в городе... Глядишь, по этому чертежу через десять лет целый квартал построят... Новые дома... С газом. Паровым отоплением. Вон у вас печурка —дымит...
— Вот это другое дело,— с облегчением произнес старик и полез на окно. Он отодрал алюминиевый лист и.швырнул па пол.— Подбирай...
Владимир схватил лист и провел по нему ладонью, очищая слой копоти. Из-под темных пятен показались выцветшие линии. Они переплетались в сложные узоры, как паутиной охватывали ломаные магистрали улиц. Крошечные колонки цифр было почти невозможно прочитать. В нескольких местах бумага вспухла и висела клочьями.
— Где его взяли?
— Да таж,— с легким смущением сказал старик и надвинул на глаза меховую шапку.— Когда это... До немцев еще... Много что тащили... И железки были. На хозяйство брали мужички...
— Еще есть?
— У меня? Нет...
— Все, батя. Наше вам с кисточкой!
Вокруг листа собрались все архитекторы. Разглядывали, потрясенно ахали и крутили восторженно головами.
— Вот таких надо еще штук семьдесят! —громко сказал Волжский.— Квадратик к квадратику...
— Ну вот что,— прогудел Самойлов.— Надо, парни, все развалины обшарить...
— Оповестить население! — быстро вставил Орешкин.
— Прекрасная мысль. .Как она к вам пришла? —удивился профессор и поднял руку, требуя тишины,—Такую голову надо беречь.
Все весело загалдели, а Владимир схватил костыли и выскочил из зала. Он долго курил, боясь подняться наверх. И снова, в который раз, с тревогой и болью смотрел в коридор, в котором, как всегда, толкались старики, бабки, жильцы разрушенных домов. Они приходили сюда в надежде получить хоть подвал, хоть какую-нибудь кладовку, чтобы не мерзнуть в самодельных конурах, слепленных из камней и листов жести. Бюро застройки направляло их в горисполком, распределило городскую землю под индивидуальные дома, помогало материалами. Тех, кто строил сам себе жилье, называли «индусами». Они скандалили за каждый метр, подпаивали землемеров, самовольно занимали площадь, и тогда райисполкомы вызывали милиционеров,— а попробуйте выселить людей из наспех построенных домишек. Вокруг, города буйно росли поселки с кривыми улочками, лишенные воды и дорог...
Демобилизованные, семьи погибших требовали жилья в отремонтированных зданиях. А их еще среди развалин стояло очень мало, и каждая жилая клетушка бралась с боем. Иногда их заселяли ночью — взламывали двери, вносили вещи, и никто уже не мог отобрать назад завоеванную территорию. Каждый день в коридоре бюро застройки,вспыхивали стычки, слышались ругань, проклятия. Здесь падали в обморок, потрясали орденскими книжками, оставляли у начальника в кабинете детей. Сулили за крышу над головой горы золота, умоляли, плакали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29