– Ну ладно тебе, хватит обижаться. Признаюсь: я неблагодарная скотина. В конце концов, я всего лишь сын своего отца.
Принеся эти сбивчивые и не слишком хорошо сформулированные извинения, Антонио настоял на том, чтобы откровенно поговорить с мажордомом. Он прекрасно понимал, что Хоакин спас ему жизнь, а также что он никогда не расскажет отцу, что здесь произошло. И все же Антонио отдавал себе отчет, что Хоакин отнюдь не высокого о нем мнения, а добрым отношением к себе он обязан лишь благоговейному почтению, которое мажордом испытывал к старому актеру. То, что Хоакин терпел и даже прикрывал все его выходки, было всего лишь следствием его отношения к отцу Антонио.
Время, отведенное Антонио для пребывания на вилле Сересас, заканчивалось. Несколько дней, проведенных в беспамятстве, а потом в горячке после столь необдуманного ночного купания, чуть не стоившего ему жизни, были потрачены впустую – по крайней мере с точки зрения поисков так нужной ему информации. Признав свое поражение, он тем самым словно дал себе индульгенцию на то, чтобы продолжать валяться в постели. Чувство стыда за свое безрассудное поведение отнимало у него последние силы, которые он с удовольствием потратил бы на то, чтобы еще раз хорошенько поругаться с Хоакином. О друзьях думать ему не хотелось. Почему-то Антонио был уверен, что Марк, например, к этому времени уже разработал некую теорию, согласно которой Пиноккио тем или иным образом был связан с каким-нибудь невероятным событием в полной противоречий истории Великобритании. «Марк наверняка получил мое письмо, – думал Антонио, – и они с Федерико знают, что я в Сересас. Как теперь оправдаться перед ребятами, что после стольких дней, проведенных якобы в активных поисках, я предстану перед ними с пустыми руками?»
Воспоминания о Федерико повергли расстроенного Антонио в еще большее уныние. Он прекрасно знал характер итальянца и мог поспорить с кем угодно, что именно Федерико уже продвинулся дальше всех на пути к подлинно научной, снабженной неопровержимыми доказательствами атрибуции черепа. Федерико был романтиком по натуре, но в то же время человеком цельным и собранным: если ему предлагали тем или иным образом оценить какую-нибудь гипотезу, он не успокаивался, пока не находил ее четких и надежных подтверждений или опровержений. Кроме того, как человек науки, он владел методикой исследования, был привычен к долгой рутинной работе, к изучению множества дополнительных документов, а его пустой кошелек в подобных ситуациях являлся не препятствием, а, напротив, гарантией успеха. «Конечно, – думал Антонио в горячечном бреду, – Федерико легко: его никто не упрекнет, что он занялся этими поисками от нечего делать или оттого, что с жиру бесится». За время вынужденного пребывания в постели комплексы Антонио, как выяснилось, только обострились. Чем больше он думал о своих старых друзьях, тем хуже себя чувствовал. В конце концов он додумался до того, что они якобы общаются с ним лишь потому, что он сын знаменитого человека и к тому же представляет собой занятный экземпляр продукта образования, далекого от академических стандартов. Единственное, что его успокаивало, – это твердая уверенность, что никто, включая друзей, не догадывается, насколько на самом деле он не уверен в себе и насколько занижена его самооценка.
Доведенный своими невеселыми мыслями почти до личиночного состояния, он даже не заметил, как в его комнату вошел Хоакин. Когда сознание вернулось к реальности, он увидел мажордома, стоявшего возле кровати и державшего в руках поднос с чашкой горячего бульона.
– Вот, выпей бульон, а вечером шофер отвезет тебя обратно в город.
– Все понятно, Хоакин. Ты не переживай: уеду, когда скажешь.
С кротостью Франциска Ассизского Антонио приподнялся на подушках и взял с тумбочки чашку с бульоном, которую мажордом поставил поближе к кровати. Сам Хоакин не вышел из комнаты, а присел на стул и стал наблюдать, как хозяйский сын поглощает навязанную ему не то еду, не то лекарство. Антонио молча выпил весь бульон до капли.
– Нам с тобой нужно поговорить, – сказал Хоакин сурово и в то же время бесстрастно. – Я хочу, чтобы ты больше не появлялся здесь, на вилле.
Антонио смотрел на него печальными, погасшими глазами. Было похоже, что прозвучавшее требование лишь подтвердило его догадки о собственной ничтожности. У него не было ни сил, ни желания противостоять натиску воли человека, выгонявшего его из собственного Дома.
– Если поклянешься больше здесь не показываться, я лам тебе то, за чем ты сюда явился.
Эти слова Хоакина возымели мгновенное исцеляющее действие на Антонио. От неожиданности он будто забыл о болезни и слабости и вскочил с кровати. Впрочем, взбодрившемуся сознанию не удалось обмануть еще слабое тело. Ноги Антонио подогнулись, и он, не успев сделать и шага, присел на край кровати. Он был совершенно голый, и Хоакин внимательно рассматривал его, отчего Антонио стало не по себе. Он набросил на себя одеяло и уставился на мажордома. Не дождавшись разъяснений, решил сам задать мучивший его вопрос:
– И что же ты собираешься мне дать? Мы говорим об одном и том же?
Хоакин, проявляя упорство и твердость характера, которые раньше за ним не замечались, спокойно повторил:
– Сначала поклянись.
Внутренне Антонио никак не мог взять в толк, почему от него требуется какая-то торжественная клятва, если ему всего лишь нужно получить некую вещь от человека, который фактически является его слугой. И все же он вспомнил о пропавшем фильме, о той навязчивой идее, которая привела его в Сересас, и решил, что имеет полное право продать душу дьяволу, который так настойчиво предлагает ему эту сделку. «Ничего, он еще об этом пожалеет», – подумал Антонио, сам толком не зная, кого подразумевает под местоимением «он» – дьявола или Хоакина, но мысленно убеждая себя, что устное обещание не стоит и ломаного гроша.
– Ладно, я клянусь, что больше не появлюсь в поместье Сересас. Доволен?
– Ты за кого меня держишь, за идиота? Неужели ты возомнил, что твое слово хоть что-нибудь значит?
– Я тебя не понимаю. – Антонио был искренне удивлен и сбит с толку. – А чего же ты от меня хочешь-то?
– Сейчас объясню. Оденься и приведи себя в порядок. Увидимся через час в саду у террасы.
Пока Антонио переваривал услышанное, Хоакин спокойно встал со стула и вышел. Антонио оставалось лишь признаться самому себе, что он клюнул на ловко заброшенную мажордомом удочку и теперь готов играть по навязанным ему правилам – лишь бы получить загадочный выкуп, обещанный ему.
Время шло, и Антонио все чаще поглядывал на часы. С одной стороны, ему не терпелось узнать, что именно задумал Хоакин, но с другой – он твердо решил несколько задержаться в комнате, чтобы своим опозданием в какой-то мере поставить на место зарвавшегося мажордома, возомнившего о себе невесть что. Стараясь дотянуть время, он медленно, нога за ногу, прогулялся по закоулкам садового лабиринта, который, в отличие от своего европейского прообраза, был создан не из густых, аккуратно подстриженных кустов, а из колючих кактусов: европейская садовая забава приобрела на мексиканской почве несколько иной смысл. Если в европейском лабиринте густая листва полностью перекрывала обзор, но сами кусты не были непреодолимым препятствием для заблудившегося посетителя, то человек, находящийся в мексиканском лабиринте, мог видеть практически из любого уголка и вход, и выход, но пройти к ним напрямую, сквозь изгородь, ощетинившуюся колючками, в том числе и ядовитыми, было невозможно. Мать Антонио не то что не любила, а просто ненавидела этот уголок сада у стен виллы, а отец, со свойственным ему несколько странным чувством юмора, не уставал повторять ей: этот очаровательный садик является точным отражением ее характера – всегда внешне корректная в отношениях с людьми, она при более близком знакомстве оказывалась человеком холодным и жестким.
Побродив по лабиринту с четверть часа и в очередной раз подивившись тому, какие причудливые формы принимают порой кактусы, Антонио спокойно вернулся ко входу и направился к террасе. Здесь, сидя на скамеечке под самой высокой юккой в саду, его уже ждал Хоакин и держал в руках какой-то пакет.
– Ты должен поклясться, что больше никогда сюда не приедешь. Этот дом не твой, а твоего отца.
Антонио, уже пришедший в себя и гораздо более уверенный, возмущенно ответил:
– А ты кто такой, чтобы выгонять меня из отцовского дома? С чего ты взял, что можешь ставить мне условия?
– Я знаю, зачем ты приехал и что искал, – сказал Хоакин, показывая на пакет. – Предупреждаю, не вздумай вести со мной нечестную игру.
Антонио попытался презрительно улыбнуться, но и сам понял, что улыбка получилась скорее истеричной, чем естественной. Его собеседник явно взял на себя гораздо больше полномочий, чем возложил на него отец Антонио.
– Два дня назад твой отец открыл сейф и обнаружил там останки человека, которого, как принято считать, никогда не существовало. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я?
Антонио и представить себе не мог, что у его отца сложились настолько доверительные отношения с человеком из обслуги и что неожиданную находку в собственном сейфе он станет обсуждать с дворецким. Но слова Хоакина не оставляли сомнений, что дело обстояло именно так.
– А почему он мне ничего не сказал? Он ведь знал, что я здесь, и я мог бы ему все объяснить.
– Позволю себе напомнить, что в тот вечер тебе было не до разговоров, – ты ведь едва не утонул и лежал без сознания.
С этим доводом Хоакина нечего было и спорить. Видно, отец звонил, когда Антонио уже лежал в отключке, после того как перебрал спиртного и чуть не захлебнулся, нырнув в бассейн. Взявший трубку мажордом наверняка придумал какой-нибудь благовидный предлог, чтобы не звать Антонио к телефону, а заодно и сумел разговорить старого актера и выяснить, чего ради ему вздумалось звонить на ночь глядя. Этот мажордом из Сересас сам был отличным актером: отец и нанял его, познакомившись на съемках фильма по какому-то роману Жюля Верна, где играл главную роль. И сейчас Хоакин, важно сидящий под юккой в левантийском саду, выглядел прямо как персонаж из фильма.
– Ну хорошо, убедил. Клянусь, что больше сюда не приеду. Теперь твоя очередь. Выкладывай, что ты принес.
– А ты не торопись, – ответил Хоакин. – Сначала распишись кровью вот на этом платке.
Испуганный Антонио взглянул на руки мажордома. В правой тот держал белый платок, а в левой – нож, который моряки используют и как оружие, и как инструмент для резьбы и для починки разных вещей.
Храбрость никогда не была самой яркой чертой Антонио; кроме того, он вполне обоснованно стал опасаться за свою жизнь, оказавшись один на один с явно свихнувшимся дворецким.
– Надо сделать маленький надрез на левой ладони. Потом промокнешь ранку платком, и эта кровь засвидетельствует твою клятву.
Антонио попятился и испуганно покачал головой. Мысль о вынужденном членовредительстве не слишком вдохновляла его. Впрочем, отступать было некуда.
– Это просто какая-то пародия на фильм про пиратов. На, вот тебе моя кровь… – С этими словами он проткнул кожу на левой руке.
Он протянул Хоакину платок с красным пятном, а тот в ответ подал бинт и даже помог перевязать рану. Потом отдал Антонио сверток, который на время разговора убрал в карман:
– Вот, держи «La v?ritable histoire…» Она тебе понравится, а насчет отца не беспокойся – кассета все равно была моя. Французскую коллекцию он не сам собирал: я подарил ее.
В назначенный Хоакином час появился шофер, чтобы отвезти в столицу Антонио, у которого болела рука и кружилась голова. Он недовольно морщился на каждом повороте, на каждой кочке или ямке, в которую попадала машина. Но у него было ощущение, что все эти страдания не напрасны. Его беспокоили странные доверительные отношения между отцом и мажордомом; загадочной оставалась и коллекция французских фильмов, включавшая несравненную подборку картин Жоржа Мельеса. Кроме того, Антонио не мог не признаться себе, что сам Хоакин стал для него новой загадкой, ключ к которой подобрать будет непросто. По крайней мере было ясно, что тот неожиданно много знает не только о жизни самого Антонио, но и о таинственной жизни того человека, чей череп Антонио угораздило купить у неграмотной гаитянской старухи.
Глава третья
Его комната была выстлана мягким толстым ковролином, глушившим шаги, которыми Марк Харпер нервно мерил семьдесят квадратных метров своего пространства. Он волновался, потому что не знал, как сообщить друзьям о решении, принятом им накануне в Лондоне. Он прекрасно понимал, что такие изменения в его жизни будут восприняты ими в штыки. Ничто, с точки зрения друзей, не могло оправдать тот шаг, который он был готов сделать; ничто не могло вызвать к нему хоть каплю сочувствия с их стороны. События самого ближайшего будущего смешивались в его беспокойном сознании с теми, которые при нормальном течении времени должны были произойти гораздо позднее.
В Лондон он поехал впервые после долгого перерыва, когда осознал, что ждать больше просто нельзя. Затаившись, он дождался лишь того, что понял: и Федерико, и Антонио достигли некоторого успеха в начатых расследованиях. Этот вывод неопровержимо следовал из посланий, которые Марк регулярно получал от друзей по электронной почте. Федерико даже удалось встревожить и в некоторой степени напугать его своими странными рассказами о новом понимании дерева как одушевленного строительного материала и едва ли не первоэлемента в мировой космогонии. Кроме того, Федерико настойчиво упоминал в своих рассуждениях о какой-то таинственной организации, которую все остальное человечество, видите ли, ошибочно считало давно сгинувшей в бездонном океане истории. Итальянец, и сам явно напуганный, рассказал Марку о некоем братстве, к которому собирался присоединиться, чтобы получить столь нужную ему информацию. Прием в члены этого неизвестно откуда взявшегося братства должен был состояться непременно ночью, а дата назначалась исходя из какого-то особого положения звезд на небе. Это братство, по словам Федерико, владело искусством предсказания будущего и, не имея сколько-нибудь значительных письменных архивов, тем не менее хранило некое утраченное человечеством древнее знание. Марк ничего не понял из сбивчивых писем Федерико. Судя по осторожности, с которой тот подбирал слова, и по тому, как он лишь намеками касался многих тем, становилось понятно, что Федерико и самому не по себе от того, во что он ввязался. Например, он поведал Марку, что в назначенный ему полуночный час должен будет встретиться с какими-то «добрыми братьями», причем все они будут присутствовать на посвящении новичка в масках, не позволяющих видеть их лица. Где будет происходить церемония, Федерико пока не знал. Составной частью ритуала должно было стать возжигание большого костра из хвороста, собранного братьями в лесу. Федерико заверили, что, присоединившись к братству, он сможет познакомиться с пребывающими в добром здравии родственниками Пиноккио. Антонио в свою очередь сообщил Марку, что в ходе поисков чуть не погиб. Поначалу Марк не принял это заявление близко к сердцу, посчитав его некоторым преувеличением, свойственным эксцентричному мексиканцу. Тем не менее по мере того, как ему стали открываться все новые подробности случившегося, дело предстало в другом свете. Ссылка на некий считавшийся утраченным и чудом обретенный фильм Жоржа Мельеса окончательно склонила Марка к тому, чтобы поверить в правдивость рассказа. Он и раньше знал, что поместье Сересас было для Антонио чем-то вроде проклятого места, где тот без крайней необходимости старался не появляться. Сам факт того, что Антонио не просто приехал в отцовское поместье, а остался там специально на несколько дней, говорил о том, что его догадки и предположения имели под собой вполне реальное основание.
Подробно ознакомившись с посланиями товарищей по так странно закончившемуся путешествию на Гаити, Марк понял, что лишь он один остался в стороне от поисков. Ему нечем было поделиться с друзьями, и он ничем не мог помочь им в их попытках восстановить утраченный скелет куклы, созданной Коллоди, по одному-единственному сохранившемуся фрагменту, пусть и весьма эффектному. Нежелание Марка предпринимать какие-то активные действия было основано на его скептическом отношении ко всей этой затее: с его точки зрения, история Пиноккио не могла быть реальной просто потому… что не могла быть таковой. Если же вдруг исследования, проведенные его друзьями, дадут неопровержимые доказательства подлинности носатого черепа, то и в этом случае в жизни Марка не произошло бы никаких перемен. Какое, спрашивается, отношение к нему могла иметь вся эта история, являющаяся частью столь не любимого Марком мира массовых зрелищ и увеселений?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53