– Адриен только махнул рукой. – Так выходит, на мальчишках та же печать Века, что и на взрослых? Или нет? В таком случае, мальчишки лучше, чем мужчины: они – те же самые во все времена. Подумай только, Остин, они, оказывается, читали «Побег» Латюда. Я нашел эту книгу в комнате Ричи раскрытой, а под ней другая, с рассказом о Джонатане Уайлде. Джонатан Уайлд умел хранить секреты своего ремесла и ничем с ними не поделился. И вот теперь они собираются сделать из мастера Тома Бейквела – Латюда. Он будет бастильским Бейквелом, хочет он этого или нет. Ну и пусть. Дайте жеребятам побегать на воле! Тут уж ничего не поделаешь.
Остается только наблюдать, иначе мы можем испортить всю игру.
Адриен всегда любил подкармливать капризного зверя, имя которому нетерпение, шутками – не очень-то подходящей пищей; даже Остину, терпеливейшему из людей, и то становилось трудно совладать с собою.
– Ты говоришь так, как будто Время принадлежит тебе одному, Адриен. В нашем распоряжении считанные часы. Шутки в сторону, надо заниматься делом. Сейчас ведь решается судьба мальчика.
– Решается судьба каждого из нас, милый мой Остин! – позевывая, протянул эпикуреец.
– Да, но мальчика этого поручили нам, в первую очередь тебе.
– Пока еще нет! Пока еще нет! – лениво протянул Адриен. – Когда он попадет в мои руки, я сумею его приструнить, со всеми неприятностями будет покончено. По песику – ошейник! Жеребенку – узда! Я ни за что не отвечаю сейчас.
– Если ты так думаешь, то не попал бы он в твои руки совсем другим.
– Я принимаю своего юного принца таким, каков он есть, друг мой: будь он Юлианом или Каракаллой, Константином или Нероном. И если ему предстоит играть какую-то роль при пожаре, он сыграет ее хорошо, если же ему надлежит быть упрямым отступником, то он по крайней мере приобретет знание логики и людей и привычку молиться.
– Так, значит, ты предоставляешь делать все мне одному, – сказал Остин, вставая.
– Ничем тебе не мешая! – плавным движением руки Адриен дал понять, что он готов уступить и уйти. – Я уверен, что ты не станешь причинять ему никакого вреда, и еще больше уверен, что и не можешь. И попомни мои провидческие слова: что бы там ни было, от старика Блейза надобно откупиться. Это сразу же решит исход дела. Должно быть, придется мне все-таки сегодня вечером отправиться к судье и обговорить все это самому. Нельзя допускать, чтобы этого несчастного осудили, хотя, вообще-то говоря, нелепо же думать, что зачинщиком оказался мальчишка.
Остин взглянул на мудрого юношу, томного и самодовольного, и то немногое, что он знал о людях, в достаточной степени убеждало его, что он может говорить целую вечность, но тут его все равно не поймут. Уши его кузена были забиты его собственной мудростью, и другого он ничего не слышал. Ясно было, что он боится только одного – правосудия.
Когда он уже уходил, Адриен вдруг его окликнул:
– Послушай, Остин! Полно, нечего волноваться! Всегда-то ты смотришь на вещи мрачно. Кое-что я все-таки сделал. Неважно, что. Если ты поедешь в Белторп, то будь там учтив, но не принимай похоронный вид. Помнишь, какую тактику применил Сципион Африканский против пунических слонов? Так знай, говорю тебе по секрету, я повернул слонов мистера Блейза вспять. Если они вдруг нападут, то это будет ложным выпадом и прорвет его сомкнутые ряды! Ты меня понял. Нет? Ну и не надо. Только пусть никто не говорит, что я сижу сложа руки. Если мне и надо будет с ним повидаться, то я пойду туда убежденный, что мы не станем плясать по его указке.
Мудрый юноша зевнул и протянул руку, чтобы схватить первую попавшуюся книгу. Остин отправился на поиски Ричарда.
ГЛАВА VII
Приют Дафны
Маленький, укрывшийся под сенью лавров белый мраморный храм возвышался над рекою, на холме, среди рейнемских буковых лесов. Адриен прозвал его Приютом Дафны. Там-то Остин и обнаружил Ричарда. Мальчик сидел, обхватив голову руками, и являл собой картину отчаяния, когда последняя надежда пропала. Он позволил Остину поздороваться с ним и сесть рядом, но так и не поднял опущенной головы. Может быть, ему не хотелось, чтобы тот увидел на глазах его слезы.
– Где же твой друг? – начал Остин.
– Уехал! – был ответ, глухо словно из пещеры прозвучавший сквозь копну волос и сжатые пальцы. Мальчик тут же добавил, что товарища его утром вызвал к себе мистер Томсон и что вопреки своему желанию Риптон вынужден был уехать.
Риптон и в самом деле упорствовал; он сказал, что не находит нужным слушаться отца и что ввиду трудных обстоятельств, в которых они очутились, и нависшей над ними опасности он не вправе покинуть своего друга. Сэр Остин, однако, заявил, что мальчик обязан беспрекословно повиноваться родительской воле, и в подтверждение своих слов приказал Бенсону уложить вещи Риптона и к полудню собрать его в дорогу. Готовность Риптона согласиться со взглядами баронета касательно сыновних обязанностей была столь же непритворна, как и его сделанное перед этим Ричарду предложение махнуть на эти сыновние обязанности рукою. Он радовался тому, что судьба уводит его далеко от всех подстерегающих его в Лоберне опасностей, и вместе с тем, как всякий порядочный мальчик, скорбел по поводу того, что оставляет товарища одного в беде. Они расстались друзьями, да иначе оно и быть не могло, ибо Риптон поклялся в верности всем Феверелам так, как клянутся вассалы, объявив, что считает своим долгом явиться в любой час и в любое назначенное место, чтобы сразиться с фермерами всей Англии, если наследник замка Феверелов ему прикажет.
– Итак, ты теперь один, – сказал Остин, глядя на пышные волосы мальчика. – Ну что же, я этому только рад. Человек никогда не знает, каков он, пока не останется один.
Ответа на эти слова не последовало. В конце концов, однако, голос тщеславия возобладал:
– Большой помощи от него все равно не было.
– Теперь, когда человек уехал, надо вспоминать о нем только хорошее, Ричи.
– Он был мне предан, – пробурчал мальчик.
– Ну вот, видишь, а преданного друга не так-то легко сыскать. Скажи, а ты пытался сам как-нибудь все уладить, Ричи?
– Я все испробовал.
– И ничего не достиг?
Наступило молчание, а за ним – уклончивые слова:
– Том Бейквел – трус!
– Надо думать, – со свойственной ему мягкостью заметил Остин, – бедняга не хочет увязать еще глубже. По мне, так он вовсе не трус.
– Нет, трус, – вскричал Ричард. – Да будь у меня при себе напильник, неужели бы я остался сидеть в тюрьме? В первую же ночь бы удрал! Он мог получить еще и веревку, достаточно толстую, чтобы выдержать двоих мужчин такого же роста и веса, как он. Мы повисли на ней втроем – Рип, я и Нед Маркем – и провисели целый час, и она нас выдержала. Он трус и заслужил того, что его теперь ожидает. Трусов я не жалею.
– Я тоже, – сказал Остин.
В самом разгаре своих направленных против несчастного Тома инвектив Ричард вдруг поднял голову. Если бы он мог прочесть в ясном взгляде Остина, что тот в эту минуту думал, он бы спрятал лицо.
– Ни разу в жизни мне не случалось встретить труса, – продолжал Остин, – мне только раз или два рассказывали о них. Один, например, погубил невинного человека.
– Какая низость! – вскричал мальчик.
– Да, он поступил худо, – согласился Остин.
– Худо! – Ричард презрительно усмехнулся. – Да я бы его возненавидел! Это самый последний трус!
– Если не ошибаюсь, он в оправдание свое ссылался на чувства своих близких и пытался сделать все, что возможно, чтобы освободить этого человека. Мне довелось также читать в исповеди одного знаменитого философа, как тот в юные годы что-то украл и обвинил в содеянной им самим краже служанку, которую за это рассчитали и наказали и которая простила причинившего ей это горе.
– Какой же это был подлый трус! – воскликнул Ричард. – И он открыто в этом признался?
– Ты можешь прочесть это сам.
– Он что, написал обо всем, а потом это напечатали?
– Книга эта есть в библиотеке твоего отца. А ты бы решился сделать такое?
Ричард заколебался. Нет! он никогда бы не мог в этом признаться другим.
– Так кто же решится назвать этого человека трусом? – сказал Остин. – Он искупил свою трусость, как должен сделать каждый, кто поддался минутной слабости и кто в душе никакой не трус. Трус тот, кто думает так: «Бог меня не видит. Все обойдется». Тот, кто в душе не трус, а просто оступился, знает, что бог все видел, и ему не так уж трудно открыть свое сердце всем и каждому. На мой взгляд, куда хуже бывает сознавать, что ты обманщик, когда люди тебя хвалят.
Глаза Ричарда обегали серьезное и доброе лицо Остина. Вдруг они остро и напряженно остановились на одной точке, и мальчик опустил голову.
– Поэтому ты не прав, Ричи, когда называешь беднягу Тома трусом оттого, что он не хочет воспользоваться предложенным тобою способом бежать из тюрьмы, – закричал Остин. – Трус, тот особенно не сопротивляется и чаще всего своих сообщников выдает. А если замешанное в деле лицо принадлежит к знатному роду, а бедный парень по доброй воле решил не выдавать его, то, по мне, трусом его никак уж не назовешь.
Ричард безмолвствовал. Начисто отказаться от напильника и веревки означало для него принести страшную жертву, после того как он потратил на эти два спасительных предмета столько времени и сил, испытал из-за них столько волнений. Признав, что Том ведет себя мужественно, Ричард Феверел попадал в совершенно новое положение. Меж тем, продолжая считать его трусом, Ричард Феверел оказывался оскорбленною стороною, а выглядеть оскорбленным – это всегда приятно, а порою даже и необходимо, как для мальчика, так и для мужчины.
Сердце Остина не могло бы терзаться долго в этом противоборстве. Он только смутно представил себе, с какою силой бушуют в юном Ричарде противоречивые страсти. К счастью для мальчика, Остин по натуре своей был чужд духу проповедничества. Одного-единственного примера, единственной ходячей фразы, произнесенной в назидательном тоне, было бы достаточно, чтобы все погубить, вызвав в Ричарде давнее и глубоко затаенное чувство противоречия. В прирожденном проповеднике мы всегда инстинктивно ощущаем врага. Его влияние, может быть, и скажется в известной степени благотворно на несчастных, которые умирают медленной смертью; в людях сильных он встречает противодействие. Характер Ричарда был таков, что его надо было предоставить самому себе, и тогда, пожалуй, достаточно было одного намека. И когда он спросил:
– Скажи, Остин, что мне теперь делать? – видно было, Что он уже побежден. Голос его звучал покорно. Остин положил ему руку на плечо.
– Ты должен пойти к фермеру Блейзу.
– Ах вот оно что! – вскричал Ричард, осененный горькой догадкой, что ему предстоит принести покаяние.
– Когда ты увидишь его, ты сам поймешь, что ты должен ему сказать.
Мальчик закусил губу и нахмурился.
– Просить милости у этой грубой скотины, Остин? Нет, не могу!
– Ты просто расскажешь ему, как все было, и заверишь его, что не собираешься оставаться в стороне и спокойно смотреть, как несчастный парень страдает и никто не вызволит его из беды.
– Послушай, Остин, – взмолился мальчик, – мне же придется просить его выручить Тома Бейквела! Как же я буду его о чем-то просить, если я его ненавижу?
Остин сказал, чтобы он шел и не думал ни о каких последствиях, прежде чем не окажется там.
– В тебе нет ни малейшего самолюбия, Остин, – простонал Ричард.
– Очень может быть.
– Ты не знаешь, что это такое, просить милости у скотины, которую ненавидишь.
Ричард настаивал на этой мысли, и тем упорнее, чем неодолимее ощущал, что ему все равно предстоит безотлагательно это сделать.
– Как же мне быть? – продолжал он. – У меня же руки чешутся, чтобы ему влепить!
– А ты не находишь, что с него хватит и того, что он получил, мальчик мой? – спросил Остин.
– Он же меня бил! – губы Ричарда задрожали. – Он ведь не посмел дать волю рукам! Он кинулся на меня с хлыстом. Теперь он всем и каждому станет говорить, что отхлестал меня и что я же потом пришел просить у него прощения! Чтобы Феверел просил прощения! Ну уж, будь на то моя воля!..
– Он же зарабатывает свой хлеб, Ричи. Ты браконьерствовал на его угодьях. Он выдворил тебя оттуда, а ты взял да поджег его сено.
– Что же, я за это ему готов заплатить. И больше я делать ничего не стану.
– Только потому, что ты не хочешь просить у него милости? – Остин пристально посмотрел на мальчика: – Ты предпочитаешь, чтобы милость была оказана тебе – и чтобы оказал ее несчастный Том Бейквел?
Едва только Остин назвал вещи своими именами, Ричард поднял голову. Что-то стало постепенно для него проясняться.
– Милости от Тома Бейквела, деревенского парня? Что ты этим хочешь сказать, Остин?
– Чтобы уберечь себя от неприятного разговора, ты соглашаешься на то, чтобы деревенский парень ради тебя принес себя в жертву? Должен признаться, что во мне такой гордости нет.
– Гордости! – вскричал Ричард, задетый его ядовитой насмешкой, и принялся вглядываться в голубые вершины холмов.
Не зная, чем еще он может воздействовать на него, Остин постарался описать камеру, где сидел сейчас Том, и повторил ему то, что от него слышал. Представив себе все это так, как Остин вовсе и не хотел, наделенный куда более острым чувством юмора, Ричард не мог подавить охватившее его отвращение. Образ мужлана с тупо улыбающимся лицом, косматого, неуклюжего, косолапого, вставал перед ним и вызывал в нем очень странное чувство: он виделся ему гнусным и смешным, и наряду с этим вызывал к себе жалость и пробуждал раскаяние; чувства эти неразрывно между собой перевились. В камере сидел Том, увалень Том! Жевавшее бекон и хлебавшее пиво животное. И вместе с тем это был человек; несмотря ни на что, в нем билось доброе, мужественное, благородное сердце. В душе мальчика зазвучали какие-то новые струны; в воображении его вставала жалкая фигура незадачливого болвана Тома, окруженная мученическим ореолом, и видеть ее было для него отрадой. Все услышанное задело его за живое. Дотоле неведомые чувства хлынули на него потоком, словно из открывшегося где-то в небе окна: непривычная нежность, добродушие, безграничная восхищенность. Все эти чувства теснились теперь у него в груди, и сквозь чащу их – все тот же Том, каким он был: неотесанный, грубый, косматый и грязный Том, как некий указующий перст, пробуждающий в нем раскаяние и тягостный стыд; Том, к которому он, однако, испытывал сейчас такую привязанность и любовь, каких дотоле не испытывал ни к одному существу на свете. Он смеялся над ним и проливал о нем слезы. В душе его происходила спасительная борьба ангельского начала с земным. Ангел оказывался сильнее и одерживал верх: он гасил в этой душе неприязнь, смягчал насмешливость, преображал гордость – ту гордость, из-за которой все время выглядывали штаны нескладного Тома и которая призывала Ричарда ироническими нотками в голосе Адриена: «Погляди-ка на своего спасителя!»
Остин уселся рядом с мальчиком, не подозревая даже, порывы какой высокой бури он поднял в его душе. Мало что из этого можно было прочесть в лице Ричарда. Губы его были плотно сжаты, глаза – устремлены в пространство. Несколько минут он пребывал в неподвижности. Наконец он вскочил.
– Сейчас же пойду к старому Блейзу и все ему расскажу! – вскричал он.
Остин взял его за руку, и они вместе вышли из Приюта Дафны и направились в сторону Лоберна.
ГЛАВА VIII
Чаша горечи
Ричард был убежден, что фермера Блейза его появление удивит, однако этого не случилось. Фермер сидел в кресле в низенькой гостиной своего старинного деревенского дома; на столе перед ним лежала длинная глиняная трубка, у ног его разлегся старый пойнтер; к этому времени хозяин его уже успел принять у себя троих выдающихся представителей рода Феверелов, которые приходили к нему порознь, причем приход каждого из них должен был храниться в тайне от всех остальных, невзирая на то, что все трое приходили по одному и тому же поводу. Утром явился сам сэр Остин. Не успел он уйти, как фермера посетил Остин Вентворт; следом за ним – Алджернон, которого в Лоберне вся округа прозвала Капитаном и который снискал к себе расположение всех тех, кто его знал. Фермер Блейз сидел, откинувшись назад, и пребывал в отличном расположении духа. Всех этих высокопоставленных людей ему удалось принизить. Принимал он их радушно, как и надлежало уважающему себя английскому фермеру, однако не отступил ни на шаг от поставленных им требований и был тверд – и с баронетом, и с Капитаном, и с добрым мистером Вентвортом. Дело в том, что фермер Блейз был истым бриттом, поэтому, услыхав из уст баронета откровенное признание того, что они у него на привязи, решил, что он эту привязь ослабит только в том случае, если получит за этот шаг некие ощутимые блага – денежное возмещение за причиненный ущерб, за оскорбление, нанесенное его личности и в еще большей степени – его достоинству;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Остается только наблюдать, иначе мы можем испортить всю игру.
Адриен всегда любил подкармливать капризного зверя, имя которому нетерпение, шутками – не очень-то подходящей пищей; даже Остину, терпеливейшему из людей, и то становилось трудно совладать с собою.
– Ты говоришь так, как будто Время принадлежит тебе одному, Адриен. В нашем распоряжении считанные часы. Шутки в сторону, надо заниматься делом. Сейчас ведь решается судьба мальчика.
– Решается судьба каждого из нас, милый мой Остин! – позевывая, протянул эпикуреец.
– Да, но мальчика этого поручили нам, в первую очередь тебе.
– Пока еще нет! Пока еще нет! – лениво протянул Адриен. – Когда он попадет в мои руки, я сумею его приструнить, со всеми неприятностями будет покончено. По песику – ошейник! Жеребенку – узда! Я ни за что не отвечаю сейчас.
– Если ты так думаешь, то не попал бы он в твои руки совсем другим.
– Я принимаю своего юного принца таким, каков он есть, друг мой: будь он Юлианом или Каракаллой, Константином или Нероном. И если ему предстоит играть какую-то роль при пожаре, он сыграет ее хорошо, если же ему надлежит быть упрямым отступником, то он по крайней мере приобретет знание логики и людей и привычку молиться.
– Так, значит, ты предоставляешь делать все мне одному, – сказал Остин, вставая.
– Ничем тебе не мешая! – плавным движением руки Адриен дал понять, что он готов уступить и уйти. – Я уверен, что ты не станешь причинять ему никакого вреда, и еще больше уверен, что и не можешь. И попомни мои провидческие слова: что бы там ни было, от старика Блейза надобно откупиться. Это сразу же решит исход дела. Должно быть, придется мне все-таки сегодня вечером отправиться к судье и обговорить все это самому. Нельзя допускать, чтобы этого несчастного осудили, хотя, вообще-то говоря, нелепо же думать, что зачинщиком оказался мальчишка.
Остин взглянул на мудрого юношу, томного и самодовольного, и то немногое, что он знал о людях, в достаточной степени убеждало его, что он может говорить целую вечность, но тут его все равно не поймут. Уши его кузена были забиты его собственной мудростью, и другого он ничего не слышал. Ясно было, что он боится только одного – правосудия.
Когда он уже уходил, Адриен вдруг его окликнул:
– Послушай, Остин! Полно, нечего волноваться! Всегда-то ты смотришь на вещи мрачно. Кое-что я все-таки сделал. Неважно, что. Если ты поедешь в Белторп, то будь там учтив, но не принимай похоронный вид. Помнишь, какую тактику применил Сципион Африканский против пунических слонов? Так знай, говорю тебе по секрету, я повернул слонов мистера Блейза вспять. Если они вдруг нападут, то это будет ложным выпадом и прорвет его сомкнутые ряды! Ты меня понял. Нет? Ну и не надо. Только пусть никто не говорит, что я сижу сложа руки. Если мне и надо будет с ним повидаться, то я пойду туда убежденный, что мы не станем плясать по его указке.
Мудрый юноша зевнул и протянул руку, чтобы схватить первую попавшуюся книгу. Остин отправился на поиски Ричарда.
ГЛАВА VII
Приют Дафны
Маленький, укрывшийся под сенью лавров белый мраморный храм возвышался над рекою, на холме, среди рейнемских буковых лесов. Адриен прозвал его Приютом Дафны. Там-то Остин и обнаружил Ричарда. Мальчик сидел, обхватив голову руками, и являл собой картину отчаяния, когда последняя надежда пропала. Он позволил Остину поздороваться с ним и сесть рядом, но так и не поднял опущенной головы. Может быть, ему не хотелось, чтобы тот увидел на глазах его слезы.
– Где же твой друг? – начал Остин.
– Уехал! – был ответ, глухо словно из пещеры прозвучавший сквозь копну волос и сжатые пальцы. Мальчик тут же добавил, что товарища его утром вызвал к себе мистер Томсон и что вопреки своему желанию Риптон вынужден был уехать.
Риптон и в самом деле упорствовал; он сказал, что не находит нужным слушаться отца и что ввиду трудных обстоятельств, в которых они очутились, и нависшей над ними опасности он не вправе покинуть своего друга. Сэр Остин, однако, заявил, что мальчик обязан беспрекословно повиноваться родительской воле, и в подтверждение своих слов приказал Бенсону уложить вещи Риптона и к полудню собрать его в дорогу. Готовность Риптона согласиться со взглядами баронета касательно сыновних обязанностей была столь же непритворна, как и его сделанное перед этим Ричарду предложение махнуть на эти сыновние обязанности рукою. Он радовался тому, что судьба уводит его далеко от всех подстерегающих его в Лоберне опасностей, и вместе с тем, как всякий порядочный мальчик, скорбел по поводу того, что оставляет товарища одного в беде. Они расстались друзьями, да иначе оно и быть не могло, ибо Риптон поклялся в верности всем Феверелам так, как клянутся вассалы, объявив, что считает своим долгом явиться в любой час и в любое назначенное место, чтобы сразиться с фермерами всей Англии, если наследник замка Феверелов ему прикажет.
– Итак, ты теперь один, – сказал Остин, глядя на пышные волосы мальчика. – Ну что же, я этому только рад. Человек никогда не знает, каков он, пока не останется один.
Ответа на эти слова не последовало. В конце концов, однако, голос тщеславия возобладал:
– Большой помощи от него все равно не было.
– Теперь, когда человек уехал, надо вспоминать о нем только хорошее, Ричи.
– Он был мне предан, – пробурчал мальчик.
– Ну вот, видишь, а преданного друга не так-то легко сыскать. Скажи, а ты пытался сам как-нибудь все уладить, Ричи?
– Я все испробовал.
– И ничего не достиг?
Наступило молчание, а за ним – уклончивые слова:
– Том Бейквел – трус!
– Надо думать, – со свойственной ему мягкостью заметил Остин, – бедняга не хочет увязать еще глубже. По мне, так он вовсе не трус.
– Нет, трус, – вскричал Ричард. – Да будь у меня при себе напильник, неужели бы я остался сидеть в тюрьме? В первую же ночь бы удрал! Он мог получить еще и веревку, достаточно толстую, чтобы выдержать двоих мужчин такого же роста и веса, как он. Мы повисли на ней втроем – Рип, я и Нед Маркем – и провисели целый час, и она нас выдержала. Он трус и заслужил того, что его теперь ожидает. Трусов я не жалею.
– Я тоже, – сказал Остин.
В самом разгаре своих направленных против несчастного Тома инвектив Ричард вдруг поднял голову. Если бы он мог прочесть в ясном взгляде Остина, что тот в эту минуту думал, он бы спрятал лицо.
– Ни разу в жизни мне не случалось встретить труса, – продолжал Остин, – мне только раз или два рассказывали о них. Один, например, погубил невинного человека.
– Какая низость! – вскричал мальчик.
– Да, он поступил худо, – согласился Остин.
– Худо! – Ричард презрительно усмехнулся. – Да я бы его возненавидел! Это самый последний трус!
– Если не ошибаюсь, он в оправдание свое ссылался на чувства своих близких и пытался сделать все, что возможно, чтобы освободить этого человека. Мне довелось также читать в исповеди одного знаменитого философа, как тот в юные годы что-то украл и обвинил в содеянной им самим краже служанку, которую за это рассчитали и наказали и которая простила причинившего ей это горе.
– Какой же это был подлый трус! – воскликнул Ричард. – И он открыто в этом признался?
– Ты можешь прочесть это сам.
– Он что, написал обо всем, а потом это напечатали?
– Книга эта есть в библиотеке твоего отца. А ты бы решился сделать такое?
Ричард заколебался. Нет! он никогда бы не мог в этом признаться другим.
– Так кто же решится назвать этого человека трусом? – сказал Остин. – Он искупил свою трусость, как должен сделать каждый, кто поддался минутной слабости и кто в душе никакой не трус. Трус тот, кто думает так: «Бог меня не видит. Все обойдется». Тот, кто в душе не трус, а просто оступился, знает, что бог все видел, и ему не так уж трудно открыть свое сердце всем и каждому. На мой взгляд, куда хуже бывает сознавать, что ты обманщик, когда люди тебя хвалят.
Глаза Ричарда обегали серьезное и доброе лицо Остина. Вдруг они остро и напряженно остановились на одной точке, и мальчик опустил голову.
– Поэтому ты не прав, Ричи, когда называешь беднягу Тома трусом оттого, что он не хочет воспользоваться предложенным тобою способом бежать из тюрьмы, – закричал Остин. – Трус, тот особенно не сопротивляется и чаще всего своих сообщников выдает. А если замешанное в деле лицо принадлежит к знатному роду, а бедный парень по доброй воле решил не выдавать его, то, по мне, трусом его никак уж не назовешь.
Ричард безмолвствовал. Начисто отказаться от напильника и веревки означало для него принести страшную жертву, после того как он потратил на эти два спасительных предмета столько времени и сил, испытал из-за них столько волнений. Признав, что Том ведет себя мужественно, Ричард Феверел попадал в совершенно новое положение. Меж тем, продолжая считать его трусом, Ричард Феверел оказывался оскорбленною стороною, а выглядеть оскорбленным – это всегда приятно, а порою даже и необходимо, как для мальчика, так и для мужчины.
Сердце Остина не могло бы терзаться долго в этом противоборстве. Он только смутно представил себе, с какою силой бушуют в юном Ричарде противоречивые страсти. К счастью для мальчика, Остин по натуре своей был чужд духу проповедничества. Одного-единственного примера, единственной ходячей фразы, произнесенной в назидательном тоне, было бы достаточно, чтобы все погубить, вызвав в Ричарде давнее и глубоко затаенное чувство противоречия. В прирожденном проповеднике мы всегда инстинктивно ощущаем врага. Его влияние, может быть, и скажется в известной степени благотворно на несчастных, которые умирают медленной смертью; в людях сильных он встречает противодействие. Характер Ричарда был таков, что его надо было предоставить самому себе, и тогда, пожалуй, достаточно было одного намека. И когда он спросил:
– Скажи, Остин, что мне теперь делать? – видно было, Что он уже побежден. Голос его звучал покорно. Остин положил ему руку на плечо.
– Ты должен пойти к фермеру Блейзу.
– Ах вот оно что! – вскричал Ричард, осененный горькой догадкой, что ему предстоит принести покаяние.
– Когда ты увидишь его, ты сам поймешь, что ты должен ему сказать.
Мальчик закусил губу и нахмурился.
– Просить милости у этой грубой скотины, Остин? Нет, не могу!
– Ты просто расскажешь ему, как все было, и заверишь его, что не собираешься оставаться в стороне и спокойно смотреть, как несчастный парень страдает и никто не вызволит его из беды.
– Послушай, Остин, – взмолился мальчик, – мне же придется просить его выручить Тома Бейквела! Как же я буду его о чем-то просить, если я его ненавижу?
Остин сказал, чтобы он шел и не думал ни о каких последствиях, прежде чем не окажется там.
– В тебе нет ни малейшего самолюбия, Остин, – простонал Ричард.
– Очень может быть.
– Ты не знаешь, что это такое, просить милости у скотины, которую ненавидишь.
Ричард настаивал на этой мысли, и тем упорнее, чем неодолимее ощущал, что ему все равно предстоит безотлагательно это сделать.
– Как же мне быть? – продолжал он. – У меня же руки чешутся, чтобы ему влепить!
– А ты не находишь, что с него хватит и того, что он получил, мальчик мой? – спросил Остин.
– Он же меня бил! – губы Ричарда задрожали. – Он ведь не посмел дать волю рукам! Он кинулся на меня с хлыстом. Теперь он всем и каждому станет говорить, что отхлестал меня и что я же потом пришел просить у него прощения! Чтобы Феверел просил прощения! Ну уж, будь на то моя воля!..
– Он же зарабатывает свой хлеб, Ричи. Ты браконьерствовал на его угодьях. Он выдворил тебя оттуда, а ты взял да поджег его сено.
– Что же, я за это ему готов заплатить. И больше я делать ничего не стану.
– Только потому, что ты не хочешь просить у него милости? – Остин пристально посмотрел на мальчика: – Ты предпочитаешь, чтобы милость была оказана тебе – и чтобы оказал ее несчастный Том Бейквел?
Едва только Остин назвал вещи своими именами, Ричард поднял голову. Что-то стало постепенно для него проясняться.
– Милости от Тома Бейквела, деревенского парня? Что ты этим хочешь сказать, Остин?
– Чтобы уберечь себя от неприятного разговора, ты соглашаешься на то, чтобы деревенский парень ради тебя принес себя в жертву? Должен признаться, что во мне такой гордости нет.
– Гордости! – вскричал Ричард, задетый его ядовитой насмешкой, и принялся вглядываться в голубые вершины холмов.
Не зная, чем еще он может воздействовать на него, Остин постарался описать камеру, где сидел сейчас Том, и повторил ему то, что от него слышал. Представив себе все это так, как Остин вовсе и не хотел, наделенный куда более острым чувством юмора, Ричард не мог подавить охватившее его отвращение. Образ мужлана с тупо улыбающимся лицом, косматого, неуклюжего, косолапого, вставал перед ним и вызывал в нем очень странное чувство: он виделся ему гнусным и смешным, и наряду с этим вызывал к себе жалость и пробуждал раскаяние; чувства эти неразрывно между собой перевились. В камере сидел Том, увалень Том! Жевавшее бекон и хлебавшее пиво животное. И вместе с тем это был человек; несмотря ни на что, в нем билось доброе, мужественное, благородное сердце. В душе мальчика зазвучали какие-то новые струны; в воображении его вставала жалкая фигура незадачливого болвана Тома, окруженная мученическим ореолом, и видеть ее было для него отрадой. Все услышанное задело его за живое. Дотоле неведомые чувства хлынули на него потоком, словно из открывшегося где-то в небе окна: непривычная нежность, добродушие, безграничная восхищенность. Все эти чувства теснились теперь у него в груди, и сквозь чащу их – все тот же Том, каким он был: неотесанный, грубый, косматый и грязный Том, как некий указующий перст, пробуждающий в нем раскаяние и тягостный стыд; Том, к которому он, однако, испытывал сейчас такую привязанность и любовь, каких дотоле не испытывал ни к одному существу на свете. Он смеялся над ним и проливал о нем слезы. В душе его происходила спасительная борьба ангельского начала с земным. Ангел оказывался сильнее и одерживал верх: он гасил в этой душе неприязнь, смягчал насмешливость, преображал гордость – ту гордость, из-за которой все время выглядывали штаны нескладного Тома и которая призывала Ричарда ироническими нотками в голосе Адриена: «Погляди-ка на своего спасителя!»
Остин уселся рядом с мальчиком, не подозревая даже, порывы какой высокой бури он поднял в его душе. Мало что из этого можно было прочесть в лице Ричарда. Губы его были плотно сжаты, глаза – устремлены в пространство. Несколько минут он пребывал в неподвижности. Наконец он вскочил.
– Сейчас же пойду к старому Блейзу и все ему расскажу! – вскричал он.
Остин взял его за руку, и они вместе вышли из Приюта Дафны и направились в сторону Лоберна.
ГЛАВА VIII
Чаша горечи
Ричард был убежден, что фермера Блейза его появление удивит, однако этого не случилось. Фермер сидел в кресле в низенькой гостиной своего старинного деревенского дома; на столе перед ним лежала длинная глиняная трубка, у ног его разлегся старый пойнтер; к этому времени хозяин его уже успел принять у себя троих выдающихся представителей рода Феверелов, которые приходили к нему порознь, причем приход каждого из них должен был храниться в тайне от всех остальных, невзирая на то, что все трое приходили по одному и тому же поводу. Утром явился сам сэр Остин. Не успел он уйти, как фермера посетил Остин Вентворт; следом за ним – Алджернон, которого в Лоберне вся округа прозвала Капитаном и который снискал к себе расположение всех тех, кто его знал. Фермер Блейз сидел, откинувшись назад, и пребывал в отличном расположении духа. Всех этих высокопоставленных людей ему удалось принизить. Принимал он их радушно, как и надлежало уважающему себя английскому фермеру, однако не отступил ни на шаг от поставленных им требований и был тверд – и с баронетом, и с Капитаном, и с добрым мистером Вентвортом. Дело в том, что фермер Блейз был истым бриттом, поэтому, услыхав из уст баронета откровенное признание того, что они у него на привязи, решил, что он эту привязь ослабит только в том случае, если получит за этот шаг некие ощутимые блага – денежное возмещение за причиненный ущерб, за оскорбление, нанесенное его личности и в еще большей степени – его достоинству;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69