Солидного объема борода его мотается по ветру, аки сена клок, уловленный изгородью из проволоцы колючечной. В самой безнадежной ситуации, в пустыне безводной, не обратился бы Ландсман за помощью к такому типу, но Берко в части «черных шляп» неоспоримый авторитет, и Ландсман помалкивает.
Цимбалист стоит перед каменным фасадом своего дома вместе с каким-то безбородым юнцом. Юнец держит над головой местного многознатца зонт, отражая невзгоды погоды в виде снега и дождя. Черная шляпа молодого человека уже покрылась солидной толщины ледяной корочкой. Цимбалист обращает на зонт и его держателя не больше внимания, чем обычно уделяют пальме в кадке, пылящейся в углу зала.
– Совсем зажирел, – бросает местный многознатец в сторону вылезающего из машины Берко. Походка Берко заставляет вспомнить о молоте, которым он недавно размахивал. – Разросся шире дивана.
– Профессор Цимбалист, – отвечает Берко, взмахнув невидимым молотом, – вы выглядите, как будто выпали из набитого пылью пылесосного фильтра.
– Восемь лет меня не беспокоил.
– Хорошая пауза, добрый отдых. Соскучились?
– Надоели мне вы все хуже горькой редьки. – Многознатец чуть задирает бороду и приказывает юнцу с зонтом: – Чай. Стаканы. Джем.
Юный талмудист, бормочет по-арамейски нечто, заимствованное из «Трактата об иерархии собак, кошек и мышей» и обозначающее, по всей видимости, полную покорность, наваливается на дверь, и все проникают в пределы помещения. Пространный гулкий объем, совмещающий функции гаража, склада, мастерской и рабочего офиса, окаймлен железными шкафами, свидетельствами в рамках и множеством томов в черных обложках: бесконечное, бездонное право во всех его вариациях. Ворота на роликах не ржавеют, впускают и выпускают автотранспорт. Судя по следам масла на ровном бетонном полу, три единицы автотранспорта.
Ландсман живет, работает и получает деньги за то, что замечает то, на что не обращают внимания его современники. Окинув взглядом пещеру Цимбалиста, он думает, однако, что до сих пор не уделял достаточного внимания всяческому веревочному погонажу. Веревки, бечевки, шнуры, шнурки, лески, ленты, ремни, тросы, канаты, кабели, провода… синтетические, хлопковые, джутовые, бумажные, резиновые, прорезиненные, стальные, кевларовые, шелковые; лубяные и ледяные… биметаллические, голые, изолированные; одноцветные и пестрые, в крапинку, в клеточку и в полосочку… Талмудист-энциклопедист может наизусть шпарить талмудическими милями; топография, география, геодезия, геометрия, тригонометрия отскакивают от его зубов, как горох от танковой брони, но живет и умирает истинно мудрый лишь качеством своего такелажа, аккуратно смотанного и разложенного, развешанного на колках и крюках согласно размеру, материалу, назначению… но также и разбросанному по полу спутанными клубами да клочьями перекати-поля. И не только по полу. Очески и ошметки клацают зубами в воздухе, щупальцами и паутиною свисают с потолка…
– Профессор, это детектив Ландсман, – представил Берко напарника. – Ежели вам кто-то уж слишком надоел, пожалуйтесь ему.
– Такой же зануда, как ты, или еще зануднее?
Ландсман обменялся рукопожатием с профессором.
– А я его знаю, – тут же изрек местный многознатец, вглядываясь в Ландсмана, как в какую-нибудь из множества своих географических карт. – Он Подольски изловил. И засадил Хаймана Чарны.
Ландсман настораживается, сбрасывает обожженный лист наружной брони, прочищает уши артиллерийскими банниками. Хайман Чарны, вербовер, трудившийся над отмыванием долларов, владевший сетью видеолавок, нанял двоих шлоссеров-филиппинцев – контрактных убийц – с целью ускорения запутанной деловой трансакции. Но лучший стукач Ландсмана – филиппинизированный китаец Бенито Таганес, пышко-пончиковый король. Информация Бенито вывела Ландсмана на психушку возле аэропорта, в которой филиппинцы дожидались своего рейса. Признание филиппинцев утопило Чарны, несмотря на изобилие спасательных кругов и пробковых жилетов в виде лучших вербоверских адвокатов и прецизионно адресованных вербоверских взяток. Хайман Чарны и по сей день остается единственным вербовером, осужденным и засаженным по уголовному обвинению.
– Нет, ты только на него посмотри, – раскалывает Цимбалист нижнюю часть своего лица. Зубы его смахивают на костяные трубы доисторического органа. Смеется Цимбалист, как будто сыплет на цемент пола вилки, ложки и шестидюймовые гвозди. – Он воображает, что мне есть дело до всех этих людишек, чтоб чресла их иссохли так же, как и души. – Смех замирает, мудрец-многознатец исподлобья сверлит Ландсмана лазерными лучами взгляда. – Ты еще подумай, что я такой же, что я один из них.
– Что вы, профессор, – поспешно отнекивается Ландсман, не слишком убежденный в профессорстве Цимбалиста. Однако на стене, как раз над головой юного ассистента, терзающего электрический чайник, в рамочках красуются свидетельства Варшавской ешивы (1939), Польского вольного государственного (1950), Бронфмановского политехнического (1955). Тут же, в таких же черных рамочках, рекомендации, хаскамос, благодарственные письма, кажется, от каждого раввина округа, от Якови до Ситки. Ландсман для виду бросает на Цимбалиста еще один испытующий взгляд, но, судя уже по большой ермолке, прикрывающей экзему на затылке и обильно расшитой вышивкой серебром, мудрец-многознатец к вербоверам не принадлежит. – Это было бы ошибкой.
– Да ну? А жену взять у вербоверов, как я это сделал? Вы бы совершили такую ошибку?
– В браке пусть другие совершают ошибки. К примеру, моя бывшая жена.
Цимбалист проводит гостей мимо большого стола для карт к шатким деревянным стульям возле бюро с откатывающейся крышкой. Парень замешкался, не успел отскочить, и Цимбалист хватает его за ухо.
– Ну, что ты делаешь? – Теперь он схватил руку ассистента. – Глянь на свои ногти! Фу! – Цимбалист отбросил руку, как гнилую рыбу. – Сгинь с глаз моих. Иди-ка к радио. Узнай, куда эти идиоты подевались и чем занимаются.
Он налил кипяток в чайник и бросил туда щепотку чего-то, очень похожего на мелкие обрывки бечевки.
– Им один эрув объехать. Один-единственный! – Цимбалист возмущенно ткнул в потолок указательным пальцем. – У меня двенадцать человек, и ни один из них не способен найти пальцы ног в собственных носках.
Ландсман приложил немало усилий, чтобы избежать понимания таких понятий, как, скажем, эрув. Но кто ж не знает, что эта еврейская ритуальная уловка – типичная попытка объегорить Господа своего Всемогущего и Всезнающего. И вот, тыча пальцем в телефонные столбы да шесты, мы называем их дверными косяками, а лески, веревки да шнурки воображаем карнизами. Огораживаешь участок местности деревяшками, железяками да шнурками и называешь его эрувом. И в субботу представляешь себе, что ты здесь у себя дома и ведешь себя соответственно. Накось, Всевышний, выкуси! Цимбалист и его команда «обэрувили» таким образом чуть ли не весь округ. Лишь бы хватило веревки да столбов. И творческой сметки, использующей существующие стены, заборы, утесы, реки. Где захочешь, там тебе и эрув.
Но кто-то ведь должен огораживать участки, следить за состоянием ограждений, ремонтировать повреждения, вызванные ветром, медведями, хулиганами и телефонистами. Все это взял на себя добрый дядя, мудрец-многознатец, прибрал себе весь рынок огораживаний. Сначала столковался с вербоверами, потом его полюбили и другие «черные шляпы»: Сатмар, Бобов, Любавич, Гер и остальные. Когда возникает вопрос, подпадает ли под эрув тот или иной участок побережья, поля, леса, обращаются не к раввину, а к Цимбалисту. Души правоверных евреев округа зависят от его карт, людей, полипропиленовых упаковочных бечевок. Иные считают, что он самый влиятельный еврей в городе. И может себе позволить в центре вербоверского мира распивать чаи с человеком, упрятавшим за решетку Хаймана Чарны.
– Что с тобой стряслось? – обращается Цимбалист к Берко, усаживаясь на резиново скрипнувшую надувную подушку. Он тянется к торчащей в зажиме пачке «Бродвея». – С чего это ты бегаешь по улицам и пугаешь народ молотком?
– Мой партнер не оценил радушия местных жителей, – поясняет Берко, глянув на Ландсмана.
– Народ не прочувствовал приближения субботы. – Ландсман тоже вынимает сигарету, из своей пачки. – Никакого воодушевления. Так мне показалось.
Цимбалист подтолкнул на середину стола треугольную медную пепельницу. На одном боку ее крупная надпись: «КРАСНЫ – ТАБАК И КАНЦТОВАРЫ». В этой лавке Исидор Ландсман покупал ежемесячное «Шахматное обозрение». Сеть магазинов Красны, содержавшая библиотеку для чтения и спонсировавшая ежегодный поэтический конкурс, лопнула под давлением конкурентов из Штатов еще несколько лет назад, и при виде пепельницы в душе Ландсмана вспыхнула ностальгическая искра.
– Два года жизни я отдал этим людям. – говорит Берко. – Кое-кто еще помнит. Не так уж меня легко и забыть.
– Вот что я тебе скажу, детектив… – Цимбалист, снова скрипнув резиновым бубликом подушки, поднимается и разливает чай по трем грязным захватанным стаканам. – Как они тут плодятся, скажу я тебе… Те, которых ты сегодня видел, они правнуки тех, которых ты видел здесь восемь лет назад. Девицы нынче уже рождаются совсем беременными.
Он вручил детективам стаканы, слишком горячие, чтобы держать в руке. Ландсман обжег кончики пальцев. Пахнет жидкость травой, розовыми лепестками… пожалуй, и бечевкой тоже.
– Все штампуют новых евреев, – говорит Берко, добавляя в чай ложку джема, – но никто не позаботился о месте, где их разместить.
– Вот-вот, – кивает Цимбалист, снова вдавливая костлявый зад в резиновую подушку. – Странное время нынче для того, чтобы быть евреем.
– Но только не здесь, – вмешивается Ландсман. – На острове Вербова жизнь не изменилась. У каждого крыльца краденый БМВ, в каждом горшке говорящая курица.
– Здесь народ забеспокоится тогда, когда ребе велит, – сказал Цимбалист.
– Может, им не о чем беспокоиться? – предположил Берко. – Может, ребе уже обо всем побеспокоился?
– Не знаю, не знаю…
– Я в это не верю.
– Ну и не верь.
Одна из гаражных воротин отъехала в сторону на своих колесиках, с площади въехал белый фургон, засыпанный снегом, залепившим и ветровое стекло. Из фургона вывалились четверо красноносых в желтых комбинезонах, с убранными в черные сетки бородами; принялись отсмаркиваться, отряхиваться и оттопываться. Цимбалист поднялся и направился к ним, начав орать, еще не оторвав зад от стула. Выяснилось, что какой-то муниципальный идиот соорудил гандбольную стенку как раз между двумя столбами, изображающими вход. Цимбалист и четверо приехавших протопали к столу для карт, где профессор, ворча, разыскал и развернул требуемую карту, а красноносые изобразили в сторону пары детективов приветственные жесты, чтобы после этого со спокойной совестью не обращать на них внимания.
– Говорят, у вас имеются карты для каждого города, куда совали нос не менее десяти евреев. Вплоть до самого Иерихона.
– Я сам пустил эту пулю, – отозвался Цимбалист, не отрывая глаз от карты. Он тычет пальцем в искомое место, а один из парней огрызком карандаша помечает злополучную стенку. Цимбалист на ходу набрасывает рабочий график на день вперед, выступ в большой воображаемой стене эрува. Парни отосланы обратно на Гарькавы, дабы натянуть пару шнурков на пару столбов и позволить собачкам евреев Сатмар, живущих по восточную сторону парка Шолом-Алейхема, гадить на природе, не подвергая опасности хозяйские души.
– Прошу прощения, – возвратился мудрец-многознатец к детективам. – Мне уже, знаете, зад мять на стуле поднадоело. Чем я вам, собственно, обязан? Сомневаюсь, что вы прибыли ко мне по вопросам решус харабим.
– Мы ведем дело об убийстве, профессор, – открывает рот Ландсман. – И имеем основания полагать, что покойный принадлежал к вербоверам или имел с ними связи, по крайней мере, какое-то время.
– Связи, – ухмыляется многознатец, снова выставляя на обозрение сталактиты своих органных труб. – В связях я кое-что смыслю.
– Он жил в отеле на Макс-Нордау-стрит под именем Эммануила Ласкера.
– Ласкер? Шахматист? – Желтый пергамент лба Цимбалиста сморщился, в глазных впадинах сверкнули искрой соударения сталь и кремень: удивление, озадаченность, работа памяти. – Игрывал я когда-то… Давно…
– Вот и я тоже. И покойник наш, – продолжил Ландсман. – До самого конца. Рядом с трупом доска осталась с фигурами. И книжка Зигберта Тарраша. Убитого опознали завсегдатаи шахматного клуба «Эйнштейн». Он знали его под именем Фрэнк.
– Фрэнк, – повторил мудрец-многоучка, сначала на манер янки. – Фрэнк, Фрэнк, Фра-энк… Франк, – закончил он на идиш. – Первое имя или последнее имя? Обычная еврейская фамилия. Но как первое… А вы вообще уверены, что он еврей?
Берко и Ландсман переглянулись. В чем они вообще уверены? Филактерии на ночном столике – да мало ли откуда? Может, забыл прежний обитатель двести восьмого? Кто-нибудь из клуба «Эйнштейн» видел его раскачивающимся в молитве?
– Мы имеем основания полагать, что покойный принадлежал к вербоверам или имел с ними связи, – монотонно бубнит Берко. – По крайней мере, какое-то время.
– Что за основания?
– Столбы уже стояли, – хмурится Ландсман. – Мы просто привязали к ним бечевку.
Он достает из кармана конверт. Вынимает одно из шпрингеровских фото и протягивает изображение покойника Цимбалисту. Тот держит фото на вытянутой руке достаточно долго, чтобы сообразить, что видит покойника. Он судорожно вдыхает, выпячивает губы, как будто готовясь изречь нечто авторитетное, неопровержимое. Изображение покойника – штука неординарная в повседневности местного многознатца. Цимбалист всматривается в фото внимательнее, и Ландсман видит, что в момент, когда тот обретает полный контроль над чертами лица, какое-то невидимое копыто бьет его в солнечное сплетение. Старик резко выдыхает, лицо его белеет из-за резкого оттока крови. Выражение лица теряет осмысленность. На мгновение перед Ландсманом возник еще один портрет покойника. Затем свет снова возвращается в глаза старого хрена. Берко и Ландсман ждут секунду, ждут другую, Ландсман видит, что старая калоша изо всех сил старается вернуться к тому состоянию, когда сможет наконец заставить себя произнести: «Ребята, я никогда в жизни этого человека не видел» – и сказать это так уверенно и убедительно, чтобы ему поверили.
– Кто это, профессор? – не выдержал Берко.
Цимбалист положил фото на стол, не отрывая от него глаз, не заботясь более о том, как ведут себя его глаза и губы.
– Ой, мальчик, мальчик… Ой же, милый мой мальчик…
Цимбалист вынимает из кармана платок, стирает слезы с глаз и щек, кашляет в него отрывисто, как будто лает. Жуткий звук. Ландсман хватает его стакан, выплескивает чай в свой, вынимает бутылку водки, изъятую у человека в туалете «Воршта» этим утром. Он наливает водки на два пальца и подает стакан старику.
Цимбалист схватил стакан и залпом опрокинул в себя водку. Убрал платок в карман, вернул фото Ландсману.
– Я научил этого парня играть в шахматы. Когда он был мальчиком, я учил его. Извините, я немного не в себе…
Старик хватает пачку «Бродвея», но там пусто. Он не сразу это осознает, шарит пальцами в пустой пачке, как будто выуживая арахис из упаковки. Ландсман снабжает его сигаретой.
– Спасибо, Ландсман. Спасибо.
И умолкает. Сидит, смотрит, как тлеет и дымит сигарета. Его глазные впадины зафиксировались на Берко, но вот он уже стрельнул исподтишка в лицо Ландсмана. Волна шока схлынула. Цимбалист оценивает ситуацию. Перед ним невидимая карта, план местности. Он знает, куда можно ступить без опасений, где трясина, где обрыв, где неверный шаг вызовет лавину… Волосатый краб его ладони зашевелился, невольно рванулся к телефону. Через мгновение истина и тьма неведения снова вернутся в адвокатскую темницу.
Заскрипела гаражная воротина, и Цимбалист с благодарным стоном рванулся со стула. Но Берко начеку. Лапа его придержала хилое плечо старой перечницы.
– Погодите, профессор, прошу вас. Подумайте, не торопитесь, но оставайтесь пока здесь, пожалуйста. – Не снимая руки с плеча Цимбалиста, Берко кивнул Ландсману в сторону гаража.
Ландсман пересек пространство до ворот, доставая на ходу бляху. Он шагнул прямо навстречу капоту, уверенный, что бляха его сдержит двухтонный фургон. Водитель нажал на тормоз, покрышки взвыли, эхо отдалось от стен. Водитель опустил боковое стекло. Экипировка обычная: желтый комбинезон, борода в сетке, нос красный, морда хмурая.
– В чем дело, детектив? – интересуется водитель.
– Покатайся еще, мы тут поговорим. – Ландсман протянул руку к панели управления, схватил за шиворот юного помощника профессора, отволок его к пассажирской двери фургона, открыл дверцу, сунул юнца внутрь, усадил рядом с водителем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Цимбалист стоит перед каменным фасадом своего дома вместе с каким-то безбородым юнцом. Юнец держит над головой местного многознатца зонт, отражая невзгоды погоды в виде снега и дождя. Черная шляпа молодого человека уже покрылась солидной толщины ледяной корочкой. Цимбалист обращает на зонт и его держателя не больше внимания, чем обычно уделяют пальме в кадке, пылящейся в углу зала.
– Совсем зажирел, – бросает местный многознатец в сторону вылезающего из машины Берко. Походка Берко заставляет вспомнить о молоте, которым он недавно размахивал. – Разросся шире дивана.
– Профессор Цимбалист, – отвечает Берко, взмахнув невидимым молотом, – вы выглядите, как будто выпали из набитого пылью пылесосного фильтра.
– Восемь лет меня не беспокоил.
– Хорошая пауза, добрый отдых. Соскучились?
– Надоели мне вы все хуже горькой редьки. – Многознатец чуть задирает бороду и приказывает юнцу с зонтом: – Чай. Стаканы. Джем.
Юный талмудист, бормочет по-арамейски нечто, заимствованное из «Трактата об иерархии собак, кошек и мышей» и обозначающее, по всей видимости, полную покорность, наваливается на дверь, и все проникают в пределы помещения. Пространный гулкий объем, совмещающий функции гаража, склада, мастерской и рабочего офиса, окаймлен железными шкафами, свидетельствами в рамках и множеством томов в черных обложках: бесконечное, бездонное право во всех его вариациях. Ворота на роликах не ржавеют, впускают и выпускают автотранспорт. Судя по следам масла на ровном бетонном полу, три единицы автотранспорта.
Ландсман живет, работает и получает деньги за то, что замечает то, на что не обращают внимания его современники. Окинув взглядом пещеру Цимбалиста, он думает, однако, что до сих пор не уделял достаточного внимания всяческому веревочному погонажу. Веревки, бечевки, шнуры, шнурки, лески, ленты, ремни, тросы, канаты, кабели, провода… синтетические, хлопковые, джутовые, бумажные, резиновые, прорезиненные, стальные, кевларовые, шелковые; лубяные и ледяные… биметаллические, голые, изолированные; одноцветные и пестрые, в крапинку, в клеточку и в полосочку… Талмудист-энциклопедист может наизусть шпарить талмудическими милями; топография, география, геодезия, геометрия, тригонометрия отскакивают от его зубов, как горох от танковой брони, но живет и умирает истинно мудрый лишь качеством своего такелажа, аккуратно смотанного и разложенного, развешанного на колках и крюках согласно размеру, материалу, назначению… но также и разбросанному по полу спутанными клубами да клочьями перекати-поля. И не только по полу. Очески и ошметки клацают зубами в воздухе, щупальцами и паутиною свисают с потолка…
– Профессор, это детектив Ландсман, – представил Берко напарника. – Ежели вам кто-то уж слишком надоел, пожалуйтесь ему.
– Такой же зануда, как ты, или еще зануднее?
Ландсман обменялся рукопожатием с профессором.
– А я его знаю, – тут же изрек местный многознатец, вглядываясь в Ландсмана, как в какую-нибудь из множества своих географических карт. – Он Подольски изловил. И засадил Хаймана Чарны.
Ландсман настораживается, сбрасывает обожженный лист наружной брони, прочищает уши артиллерийскими банниками. Хайман Чарны, вербовер, трудившийся над отмыванием долларов, владевший сетью видеолавок, нанял двоих шлоссеров-филиппинцев – контрактных убийц – с целью ускорения запутанной деловой трансакции. Но лучший стукач Ландсмана – филиппинизированный китаец Бенито Таганес, пышко-пончиковый король. Информация Бенито вывела Ландсмана на психушку возле аэропорта, в которой филиппинцы дожидались своего рейса. Признание филиппинцев утопило Чарны, несмотря на изобилие спасательных кругов и пробковых жилетов в виде лучших вербоверских адвокатов и прецизионно адресованных вербоверских взяток. Хайман Чарны и по сей день остается единственным вербовером, осужденным и засаженным по уголовному обвинению.
– Нет, ты только на него посмотри, – раскалывает Цимбалист нижнюю часть своего лица. Зубы его смахивают на костяные трубы доисторического органа. Смеется Цимбалист, как будто сыплет на цемент пола вилки, ложки и шестидюймовые гвозди. – Он воображает, что мне есть дело до всех этих людишек, чтоб чресла их иссохли так же, как и души. – Смех замирает, мудрец-многознатец исподлобья сверлит Ландсмана лазерными лучами взгляда. – Ты еще подумай, что я такой же, что я один из них.
– Что вы, профессор, – поспешно отнекивается Ландсман, не слишком убежденный в профессорстве Цимбалиста. Однако на стене, как раз над головой юного ассистента, терзающего электрический чайник, в рамочках красуются свидетельства Варшавской ешивы (1939), Польского вольного государственного (1950), Бронфмановского политехнического (1955). Тут же, в таких же черных рамочках, рекомендации, хаскамос, благодарственные письма, кажется, от каждого раввина округа, от Якови до Ситки. Ландсман для виду бросает на Цимбалиста еще один испытующий взгляд, но, судя уже по большой ермолке, прикрывающей экзему на затылке и обильно расшитой вышивкой серебром, мудрец-многознатец к вербоверам не принадлежит. – Это было бы ошибкой.
– Да ну? А жену взять у вербоверов, как я это сделал? Вы бы совершили такую ошибку?
– В браке пусть другие совершают ошибки. К примеру, моя бывшая жена.
Цимбалист проводит гостей мимо большого стола для карт к шатким деревянным стульям возле бюро с откатывающейся крышкой. Парень замешкался, не успел отскочить, и Цимбалист хватает его за ухо.
– Ну, что ты делаешь? – Теперь он схватил руку ассистента. – Глянь на свои ногти! Фу! – Цимбалист отбросил руку, как гнилую рыбу. – Сгинь с глаз моих. Иди-ка к радио. Узнай, куда эти идиоты подевались и чем занимаются.
Он налил кипяток в чайник и бросил туда щепотку чего-то, очень похожего на мелкие обрывки бечевки.
– Им один эрув объехать. Один-единственный! – Цимбалист возмущенно ткнул в потолок указательным пальцем. – У меня двенадцать человек, и ни один из них не способен найти пальцы ног в собственных носках.
Ландсман приложил немало усилий, чтобы избежать понимания таких понятий, как, скажем, эрув. Но кто ж не знает, что эта еврейская ритуальная уловка – типичная попытка объегорить Господа своего Всемогущего и Всезнающего. И вот, тыча пальцем в телефонные столбы да шесты, мы называем их дверными косяками, а лески, веревки да шнурки воображаем карнизами. Огораживаешь участок местности деревяшками, железяками да шнурками и называешь его эрувом. И в субботу представляешь себе, что ты здесь у себя дома и ведешь себя соответственно. Накось, Всевышний, выкуси! Цимбалист и его команда «обэрувили» таким образом чуть ли не весь округ. Лишь бы хватило веревки да столбов. И творческой сметки, использующей существующие стены, заборы, утесы, реки. Где захочешь, там тебе и эрув.
Но кто-то ведь должен огораживать участки, следить за состоянием ограждений, ремонтировать повреждения, вызванные ветром, медведями, хулиганами и телефонистами. Все это взял на себя добрый дядя, мудрец-многознатец, прибрал себе весь рынок огораживаний. Сначала столковался с вербоверами, потом его полюбили и другие «черные шляпы»: Сатмар, Бобов, Любавич, Гер и остальные. Когда возникает вопрос, подпадает ли под эрув тот или иной участок побережья, поля, леса, обращаются не к раввину, а к Цимбалисту. Души правоверных евреев округа зависят от его карт, людей, полипропиленовых упаковочных бечевок. Иные считают, что он самый влиятельный еврей в городе. И может себе позволить в центре вербоверского мира распивать чаи с человеком, упрятавшим за решетку Хаймана Чарны.
– Что с тобой стряслось? – обращается Цимбалист к Берко, усаживаясь на резиново скрипнувшую надувную подушку. Он тянется к торчащей в зажиме пачке «Бродвея». – С чего это ты бегаешь по улицам и пугаешь народ молотком?
– Мой партнер не оценил радушия местных жителей, – поясняет Берко, глянув на Ландсмана.
– Народ не прочувствовал приближения субботы. – Ландсман тоже вынимает сигарету, из своей пачки. – Никакого воодушевления. Так мне показалось.
Цимбалист подтолкнул на середину стола треугольную медную пепельницу. На одном боку ее крупная надпись: «КРАСНЫ – ТАБАК И КАНЦТОВАРЫ». В этой лавке Исидор Ландсман покупал ежемесячное «Шахматное обозрение». Сеть магазинов Красны, содержавшая библиотеку для чтения и спонсировавшая ежегодный поэтический конкурс, лопнула под давлением конкурентов из Штатов еще несколько лет назад, и при виде пепельницы в душе Ландсмана вспыхнула ностальгическая искра.
– Два года жизни я отдал этим людям. – говорит Берко. – Кое-кто еще помнит. Не так уж меня легко и забыть.
– Вот что я тебе скажу, детектив… – Цимбалист, снова скрипнув резиновым бубликом подушки, поднимается и разливает чай по трем грязным захватанным стаканам. – Как они тут плодятся, скажу я тебе… Те, которых ты сегодня видел, они правнуки тех, которых ты видел здесь восемь лет назад. Девицы нынче уже рождаются совсем беременными.
Он вручил детективам стаканы, слишком горячие, чтобы держать в руке. Ландсман обжег кончики пальцев. Пахнет жидкость травой, розовыми лепестками… пожалуй, и бечевкой тоже.
– Все штампуют новых евреев, – говорит Берко, добавляя в чай ложку джема, – но никто не позаботился о месте, где их разместить.
– Вот-вот, – кивает Цимбалист, снова вдавливая костлявый зад в резиновую подушку. – Странное время нынче для того, чтобы быть евреем.
– Но только не здесь, – вмешивается Ландсман. – На острове Вербова жизнь не изменилась. У каждого крыльца краденый БМВ, в каждом горшке говорящая курица.
– Здесь народ забеспокоится тогда, когда ребе велит, – сказал Цимбалист.
– Может, им не о чем беспокоиться? – предположил Берко. – Может, ребе уже обо всем побеспокоился?
– Не знаю, не знаю…
– Я в это не верю.
– Ну и не верь.
Одна из гаражных воротин отъехала в сторону на своих колесиках, с площади въехал белый фургон, засыпанный снегом, залепившим и ветровое стекло. Из фургона вывалились четверо красноносых в желтых комбинезонах, с убранными в черные сетки бородами; принялись отсмаркиваться, отряхиваться и оттопываться. Цимбалист поднялся и направился к ним, начав орать, еще не оторвав зад от стула. Выяснилось, что какой-то муниципальный идиот соорудил гандбольную стенку как раз между двумя столбами, изображающими вход. Цимбалист и четверо приехавших протопали к столу для карт, где профессор, ворча, разыскал и развернул требуемую карту, а красноносые изобразили в сторону пары детективов приветственные жесты, чтобы после этого со спокойной совестью не обращать на них внимания.
– Говорят, у вас имеются карты для каждого города, куда совали нос не менее десяти евреев. Вплоть до самого Иерихона.
– Я сам пустил эту пулю, – отозвался Цимбалист, не отрывая глаз от карты. Он тычет пальцем в искомое место, а один из парней огрызком карандаша помечает злополучную стенку. Цимбалист на ходу набрасывает рабочий график на день вперед, выступ в большой воображаемой стене эрува. Парни отосланы обратно на Гарькавы, дабы натянуть пару шнурков на пару столбов и позволить собачкам евреев Сатмар, живущих по восточную сторону парка Шолом-Алейхема, гадить на природе, не подвергая опасности хозяйские души.
– Прошу прощения, – возвратился мудрец-многознатец к детективам. – Мне уже, знаете, зад мять на стуле поднадоело. Чем я вам, собственно, обязан? Сомневаюсь, что вы прибыли ко мне по вопросам решус харабим.
– Мы ведем дело об убийстве, профессор, – открывает рот Ландсман. – И имеем основания полагать, что покойный принадлежал к вербоверам или имел с ними связи, по крайней мере, какое-то время.
– Связи, – ухмыляется многознатец, снова выставляя на обозрение сталактиты своих органных труб. – В связях я кое-что смыслю.
– Он жил в отеле на Макс-Нордау-стрит под именем Эммануила Ласкера.
– Ласкер? Шахматист? – Желтый пергамент лба Цимбалиста сморщился, в глазных впадинах сверкнули искрой соударения сталь и кремень: удивление, озадаченность, работа памяти. – Игрывал я когда-то… Давно…
– Вот и я тоже. И покойник наш, – продолжил Ландсман. – До самого конца. Рядом с трупом доска осталась с фигурами. И книжка Зигберта Тарраша. Убитого опознали завсегдатаи шахматного клуба «Эйнштейн». Он знали его под именем Фрэнк.
– Фрэнк, – повторил мудрец-многоучка, сначала на манер янки. – Фрэнк, Фрэнк, Фра-энк… Франк, – закончил он на идиш. – Первое имя или последнее имя? Обычная еврейская фамилия. Но как первое… А вы вообще уверены, что он еврей?
Берко и Ландсман переглянулись. В чем они вообще уверены? Филактерии на ночном столике – да мало ли откуда? Может, забыл прежний обитатель двести восьмого? Кто-нибудь из клуба «Эйнштейн» видел его раскачивающимся в молитве?
– Мы имеем основания полагать, что покойный принадлежал к вербоверам или имел с ними связи, – монотонно бубнит Берко. – По крайней мере, какое-то время.
– Что за основания?
– Столбы уже стояли, – хмурится Ландсман. – Мы просто привязали к ним бечевку.
Он достает из кармана конверт. Вынимает одно из шпрингеровских фото и протягивает изображение покойника Цимбалисту. Тот держит фото на вытянутой руке достаточно долго, чтобы сообразить, что видит покойника. Он судорожно вдыхает, выпячивает губы, как будто готовясь изречь нечто авторитетное, неопровержимое. Изображение покойника – штука неординарная в повседневности местного многознатца. Цимбалист всматривается в фото внимательнее, и Ландсман видит, что в момент, когда тот обретает полный контроль над чертами лица, какое-то невидимое копыто бьет его в солнечное сплетение. Старик резко выдыхает, лицо его белеет из-за резкого оттока крови. Выражение лица теряет осмысленность. На мгновение перед Ландсманом возник еще один портрет покойника. Затем свет снова возвращается в глаза старого хрена. Берко и Ландсман ждут секунду, ждут другую, Ландсман видит, что старая калоша изо всех сил старается вернуться к тому состоянию, когда сможет наконец заставить себя произнести: «Ребята, я никогда в жизни этого человека не видел» – и сказать это так уверенно и убедительно, чтобы ему поверили.
– Кто это, профессор? – не выдержал Берко.
Цимбалист положил фото на стол, не отрывая от него глаз, не заботясь более о том, как ведут себя его глаза и губы.
– Ой, мальчик, мальчик… Ой же, милый мой мальчик…
Цимбалист вынимает из кармана платок, стирает слезы с глаз и щек, кашляет в него отрывисто, как будто лает. Жуткий звук. Ландсман хватает его стакан, выплескивает чай в свой, вынимает бутылку водки, изъятую у человека в туалете «Воршта» этим утром. Он наливает водки на два пальца и подает стакан старику.
Цимбалист схватил стакан и залпом опрокинул в себя водку. Убрал платок в карман, вернул фото Ландсману.
– Я научил этого парня играть в шахматы. Когда он был мальчиком, я учил его. Извините, я немного не в себе…
Старик хватает пачку «Бродвея», но там пусто. Он не сразу это осознает, шарит пальцами в пустой пачке, как будто выуживая арахис из упаковки. Ландсман снабжает его сигаретой.
– Спасибо, Ландсман. Спасибо.
И умолкает. Сидит, смотрит, как тлеет и дымит сигарета. Его глазные впадины зафиксировались на Берко, но вот он уже стрельнул исподтишка в лицо Ландсмана. Волна шока схлынула. Цимбалист оценивает ситуацию. Перед ним невидимая карта, план местности. Он знает, куда можно ступить без опасений, где трясина, где обрыв, где неверный шаг вызовет лавину… Волосатый краб его ладони зашевелился, невольно рванулся к телефону. Через мгновение истина и тьма неведения снова вернутся в адвокатскую темницу.
Заскрипела гаражная воротина, и Цимбалист с благодарным стоном рванулся со стула. Но Берко начеку. Лапа его придержала хилое плечо старой перечницы.
– Погодите, профессор, прошу вас. Подумайте, не торопитесь, но оставайтесь пока здесь, пожалуйста. – Не снимая руки с плеча Цимбалиста, Берко кивнул Ландсману в сторону гаража.
Ландсман пересек пространство до ворот, доставая на ходу бляху. Он шагнул прямо навстречу капоту, уверенный, что бляха его сдержит двухтонный фургон. Водитель нажал на тормоз, покрышки взвыли, эхо отдалось от стен. Водитель опустил боковое стекло. Экипировка обычная: желтый комбинезон, борода в сетке, нос красный, морда хмурая.
– В чем дело, детектив? – интересуется водитель.
– Покатайся еще, мы тут поговорим. – Ландсман протянул руку к панели управления, схватил за шиворот юного помощника профессора, отволок его к пассажирской двери фургона, открыл дверцу, сунул юнца внутрь, усадил рядом с водителем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41