и о том, что она была на мне, когда он впервые назвал меня любимой… а я, оробев, уткнулась в нее лицом… как нежно он меня поцеловал… и сказал, как идет тебе, как чудесно идет тебе эта темно-вишневая шаль…
Мальчик все прижимал ладонь к проигрывателю и не спускал с меня глаз. Наташа смотрела на огонь свечи, и голос ее доносился до меня глухо, словно нас разделяла громадная пропасть, через которую не было ни моста, ни дощечки.
– …так весной произошло чудо любви… а осенью в тот же год произошло другое чудо… Саша выздоровел… и случилось то, что и должно было случиться… он меня оставил… уехал в другой город… вернулся к другой женщине… и больше ко мне не приехал… Наташа. Мальчик. Ночь за окном.
– …о прошлом я больше не мечтаю, и не жаль мне прошлого ничуть… но о многом… очень многом напоминает мне эта темно-вишневая шаль… И теперь я думаю, что и самая большая любовь всего лишь тяжкая болезнь… от нее умирают либо же выздоравливают, но вечно длиться она не может и когда-то кончается… ибо человек любит другого, пока в нем нуждается… теперь я это знаю… я стала умнее… но сердце мое окутано печалью, как мраком… и к груди я своей прижимаю… эту темно-вишневую шаль…
Вступили скрипки, и песня кончилась.
– Прощайте, – сказала Наташа, отвернувшись к стене. Даже не пожав ей руку, я наклонился к Мише, который опять обнял меня, и вышел из детской.
В коридоре я услышал шум за спиной и обернулся. Миша летел ко мне в одних носках. В руке он держал лист бумаги и взволнованно жестикулировал, давая мне понять, что чуть не забыл самое важное: подарок.
То была картинка, которую он сам нарисовал: красная лодка на синей воде, а кругом множество кораблей. В лодке сидят мужчина и женщина, а между ними маленький мальчик. Он держит взрослых за руки. Перед мужчиной стоит черная сумка, в другой руке у него стакан. Мужчина намного больше женщины, больше самой лодки. Так тосковал Миша по отцу, уехавшему давно и надолго.
– Уррр… уррр…
Миша показал пальцем на мальчика, потом на себя. Потом на мужчину со стаканом в руке и на меня. Потом на женщину и обернулся: я увидел, что Наташа стоит в дверях детской. Миша показал пальцем на мать. Вид у него был очень серьезный.
– Уходите, – сказала Наташа. – Как можно скорее. И больше никогда не появляйтесь.
8
Они сидели в гостиной нашего номера и не шевельнулись при виде меня. Казалось, они застыли, позируя старомодному фотографу, и напомнили мне пожелтевшие дагерротипы стародавних времен: Джоан в середине на белом с золотом стульчике, коротышка Джером – слева от нее, стоит, заложив руки за борт пиджака, с другой стороны – массивный Косташ. Итак, они меня ждали – на фоне матово поблескивающих штофных обоев в широкую темно-красную и золотую полоску; на фоне хрустальных бра, старинных гравюр, изображавших осаду свободного ганзейского города Гамбурга, Готхольда Эфраима Лессинга и маршала Даву; на фоне холодного камина. И спокойно взирали на меня – во всяком случае, старались казаться спокойными.
Портье наверняка успел известить их о моем появлении, пока я поднимался на седьмой этаж. Они были спокойны, а я тяжело дышал после подъема по лестнице! И вдруг эта сцена показалась мне чудовищно смешной. Все из-за этого укола, этого проклятого, благословенного укола. Ампулы вновь лежали в багажнике машины, там же был и рисунок, подаренный мне Мишей.
– Добрый вечер, – сказал я.
Они промолчали.
– А теперь держитесь, – заявил я. – Не повезло вам, Джером, я не призрак. Я жив.
– Где… где…
– Я так и думал.
– Что?!
– Что вы теперь все же захотите выпить стаканчик виски. – Я снял трубку и заказал по телефону бутылку виски, лед и содовую, а также четыре стакана. Час назад я был уверен, что умираю, что я потерпел полный крах и погиб, что я последний подонок и грязная свинья, грязнее не сыскать. Теперь же я казался себе Оскаром Уайльдом, Рокфеллером, полубогом и сверхчеловеком.
Каков укол! Каков!
Даже страха я больше не чувствовал.
А чего мне бояться?
Что фильма не будет?
Наплевать и забыть. Еще чего?
Джоан?
Ну была у нее полиция. Ну знала она, что Шерли беременна. А может, и больше. Да пусть бы хоть все знала – что с того? Ну что?
Каков укол! Каков!
Джоан вдруг нарушила молчание:
– Мы ужасно боялись за тебя.
И Косташ воскликнул:
– Искали вас по всему городу. Скажите-ка, Питер, вы в здравом уме? Почему не сказали нам сразу?
И коротышка Джером залебезил и, подобострастно склонив голову, слащаво пропел:
– Спешу извиниться перед вами. Искренне и от всей души. Мы сказали друг другу плохие слова. Вы заподозрили меня – заподозрили несправедливо – в том, будто я подстроил грязную махинацию. Я так разволновался, что потерял выдержку и наговорил вам много обидных слов. Простите больного старика. Я счастлив, я просто вне себя от счастья, что все так хорошо кончилось.
– Что хорошо кончилось?
Косташ уставился на меня как на заколдованного. Вместо того чтобы ответить, он еще раз спросил:
– Почему вы не сказали нам сразу?
– Да что? Что не сказал? Что?
– Почему предоставили вашей супруге сообщить нам эту новость?
– Вот именно – почему? – подхватил Джером. – Я вас не понимаю, Питер!
Я перевел взгляд с него на Косташа, потом на Джоан. Джоан уже не улыбалась. Глаза ее как-то жутко застыли, из них как бы ушла жизнь. Вдруг она встала.
– Пойдем, – сказала она мне. – Господа извинят нас.
Я последовал за ней в спальню. В этот день на ней был синий костюм, синие туфли, бриллиантовая брошь на отвороте жакета и бриллиантовое кольцо на руке. От нее пахло «Трезором», дорогим мылом и дорогим кремом. Каждый волосок ее соломенно-желтых волос был тщательно и продуманно уложен. Лицо на этот раз было бледно, как шея. Насколько в последние дни она была сентиментальна и простодушна, настолько сейчас холодна и деловита.
Ну что ж, подумал я, значит, ты знаешь все. Или очень много. Об остальном догадываешься. Пробил час расплаты. И ты пожелала устроить все это прилюдно? И взяла в союзники Джерома? А, да ладно. Плевать. На все плевать. Как бы покороче, пока укол еще действует. Пока я еще так спокоен, так хладнокровен и деловит.
– Итак, – сказал я. – Говори, пожалуйста. Я слушаю.
А она только прохаживалась передо мной – взад-вперед, взад-вперед. И молчала долго-долго, можно было бы сосчитать до двадцати. Хотела, видимо, помучить меня как следует, насладиться своим триумфом.
Разве у нее не было на это права?
Но я не мог больше выдержать этой пытки.
– Значит, ты все знаешь, так?
– Так.
– В самом деле – все?
– Да.
– Скажи мне сначала: откуда?
– Где ты был все это время, милый?
– Скажи мне, откуда ты все знаешь?
– Мне рассказал Косташ.
Я сел. Ноги подломились. Только теперь мне стало плохо.
– Косташ?
– Ну да, Косташ.
– Но каким образом… Каким… – Я судорожно сглатывал слюну, потому что желудок вдруг начал подступать к горлу. Нет, этого не может быть. Так не бывает. Разве не может? Разве не бывает?
Может. Может. Может. И бывает. Все бывает. Она притворялась. Хотела меня еще помучить.
– Не смотри на меня так растерянно. После того как ты исчез, все ужасно перепугались. И Косташ с Джеромом явились сюда. И когда Джером спустился в холл, чтобы отправить телеграммы, Косташ мне все рассказал.
– Что именно?
– Почему ты кричишь? Ну, что Джером хочет тебя выставить за дверь. Что вам нужно сто пятьдесят тысяч. А теперь скажи мне, наконец, где ты был все это время?
Думать я был уже не в силах. И ответил машинально, как робот, как человек-машина.
– Бродил.
– Где?
– Не знаю. По городу. Шел и шел.
– Но почему?
– Джоан! Сто пятьдесят тысяч долларов! Мы конченые люди! На нас можно поставить крест! Эта проклятая крыса вытеснила нас из фильма! Я больше не мог его видеть! Потому и убежал! Неужели ты не можешь этого понять?
– Нет.
– Что?
– Не могу этого понять. Если у Косташ а нет свободных денег, чтобы заплатить свою долю, ты заплатишь за него, то есть все сто пятьдесят тысяч. За это он даст тебе на несколько процентов больше из своей доли прибыли. Столько-то даже я в делах понимаю.
Теперь мы уставились друг на друга глаза в глаза. Мышь и кошка. Кошка и мышь. И всего в ста метрах отсюда, через квартал, Наташа.
Наташа.
Дальше от меня, чем луна. Недостижимо далека.
– И это… это ты сказала Косташу?
– И ему, и этой крысе.
– Точнее – что именно ты им сказала?
– Что ты – миллионер. Что тебе принадлежит половина моего состояния. И что ты мог бы выложить на стол и триста или пятьсот тысяч, а то и миллион, если бы захотел! – Тут она громко рассмеялась. – Посмотрел бы ты на их лица, любимый!
– Джоан…
– Да, душа моя, да. Я понимаю. Конечно же, ты ужасно расстроился из-за этой подлости, которую подстроил Джером.
Ничего она не знала!
Не может женщина так владеть собой, так притворяться, так лгать, когда речь идет о ее дочери. Нет, так притворяться не может ни одна женщина!
– Это твои деньги… Я к ним не прикоснусь…
– Не серди свою маленькую женушку, хорошо? В остальном все уже улажено.
– Улажено?
– Давно. Я поговорила по телефону со своим кузеном.
– С… кузеном?
– Ну, ты же знаешь – с тем, что служит в консульстве…
– Что… что с ним?
– Тебе придется переодеться. Мы приглашены к нему на ужин.
– К твоему кузену?
– Любимый, ты что, захмелел? Я же об этом уже сто раз сказала!
Нет. Нет. Не похоже. Так не бывает.
Ни одна женщина не может так притворяться. Ни одна на всем свете. Она ничего не знала. Ничего не знала? А визит полицейских? А звонок Грегори? Что-то она все же знала! Как далеко она хочет зайти? И всех нас завести?
– Кто приглашен к твоему кузену?
– Мы с тобой. А также Косташ и Уилсон. Тебе плохо? Бедный мой. – Она распахнула дверь в гостиную. – Мистер Косташ, виски уже принесли? Да? Приготовьте двойную порцию для нашего Питера.
Из-за двери поспешно отозвался Счастливчик:
– Сию минуту, миссис Джордан. Он получит самую большую порцию виски за всю его жизнь!
– Мне кажется, ему это будет весьма кстати, – ответила Джоан едва слышно. Она стояла, прислонившись к косяку. На долю секунды улыбка слетела с ее лица, а глаза стали холодными и твердыми, глазами мертвой чайки, глазами того слона, они разглядывали меня неприветливо, безжалостно, просто враждебно. Они говорили: лжец. Подлец.
Все она знает, думал я, обливаясь холодным потом. И готова заплатить 150 000 за удовольствие меня помучить. Что значат 150 000 для миллионерши?
В следующую секунду карие глаза Джоан на слишком гладком лице излучали одну любовь, одну нежность. Я получил виски. А потом и поцелуй.
– Твое здоровье, любимый. Так и с ума сойти недолго.
– Я попросила кузена пригласить нас сегодня же. Я подумала, что дело не терпит отлагательства, а завтра у тебя опять съемки.
– Но я не понимаю…
– Это простая формальность. Ты можешь распоряжаться всеми моими счетами. Но банки покамест не имеют заверенных образцов твоей подписи, понимаешь, любимый? Я и впрямь оказалась очень предусмотрительной, правда? Нормальным путем, то есть через нотариусов и так далее, это длилось бы чересчур долго. Поэтому сегодня ты просто возьмешь с собой паспорт и мою чековую книжку – то есть, я хотела сказать, твою чековую книжку – и кузен составит небольшой документ, удостоверяющий твою подпись на чеке.
– На каком чеке?
– Боже, ты и вправду не совсем в себе, бедняжка! На чеке на сто пятьдесят тысяч долларов, который ты выпишешь, – сказала Джоан. – Мы выпишем его на Первый Национальный банк. Только чтобы позлить эту свинью Джерома! Ты заметил, как он растерян? Завтра утром он уже может лететь с чеком к своему распрекрасному мистеру Иверсену. – Она слегка наклонилась ко мне: – Правда, я чудесно все это устроила?
– Да, – сказал я.
– И какое счастье, что у меня так много денег!
– Да, – сказал я.
– И что в консульстве служит мой кузен!
– Да, – сказал я.
– И что я могу тебе помочь – теперь, когда тебе так нужна помощь!
– Да, – сказал я.
– Этого я и хотела всем сердцем. Если бы ты знал, какой у меня сегодня счастливый день! Какая жалость, что Шерли не может поехать вместе с нами!
– А почему… почему не может?
– Опять куда-то убежала. Час назад. Сказала, что должна с кем-то встретиться. Как мило, правда?
Я выпил стакан до дна. Это была месть?
Она хотела посмотреть, как далеко может зайти?
– Бог мой, Питер, ты только подумай: к нашей маленькой Шерли пришла первая любовь. Кому из нас двоих она откроется раньше? Кому признается, кто он?
9
В этот вечер я так и не видел Шерли.
Я поехал с Джоан, Косташем и Джеромом в гости к высокопоставленному чиновнику американского консульства. Его вилла в Бланкенезе была окружена огромным парком, круто спускавшимся к Эльбе. Из окон открывался вид с высоты на реку и на огоньки пароходиков – красные, белые, зеленые и синие. По Эльбе беспрерывно сновали разные суда вниз или вверх по течению.
Кузен Джоан был очарователен. Он пригласил еще одного служащего консульства, и тот в качестве второго свидетеля удостоверил подлинность моей подписи на чеке, который я тут же выписал. Я был вынужден писать медленно, так как пальцы очень дрожали. На документе поставили печать, и коротышка Уилсон (все еще не оправившийся после пережитого шока) написал заявление о том, что 22 ноября 1959 года он получил в собственные руки чек № 341874 А на счет Питера Джордана в Центральном отделении Первого Национального банка в Лос-Анджелесе на сумму 150 000 (прописью: сто пятьдесят тысяч) долларов США и обязуется срочно вручить его мистеру Иверсену из кинофирмы, которую я не хочу называть (по этой причине и фамилия Иверсен тоже вымышлена). На документах было поставлено множество подписей и печатей, так как и Косташу пришлось написать заявление, что я внес и его долю и что в связи с этим необходимо включить некоторые изменения в наш договор относительно распределения прибыли между партнерами – продюсерами фильма.
Покончив со всем этим, мы перешли в гостиную, пили виски, глядели на пароходики, и кузен Джоан очаровательно рассказывал о театральных премьерах, международных событиях и происшествиях в американской дипломатической колонии в Гамбурге. Он был холостяк.
Ближе к полуночи мы с ним расстались и поехали в город. Косташ и Уилсон вышли из машины у своего отеля. У Счастливчика в глазах стояли слезы, когда он пожимал мне руку.
– Питер, этого я вам никогда не забуду. Пока я жив! Вы спасли наш фильм.
– Да, да, конечно, – ответил я.
Джером Уилсон поцеловал Джоан руку и хотел было пожать мою, но я ее отдернул.
– Вы все еще сердитесь на меня.
– Да нет, – вяло обронил я. – Только руку вам жать что-то не хочется.
– Питер, клянусь…
– Да-да, – оборвал я его. – Желаю вам приятного полета. Привет Джорджу.
У коротышки задергались губы, он судорожно искал слова. Тут экс-боксер с размаху хлопнул его по плечу и, чтобы спасти ситуацию, воскликнул:
– А ну, кончайте эту бодягу! Вы хотели утопить нас в дерьме, да только сами измазались! И хватит об этом! Джером, вы устали?
– Да нет, отнюдь. Почему вы спрашиваете?
– Тогда пошли вместе на Реепербан.
– На Реепербан? – Глаза Джерома загорелись живым интересом.
– Так точно, в Санкт-Паули. Чтобы завтра утром у вас колени тряслись! – воскликнул Косташ. Оба захохотали и помахали нам, когда я тронулся. В зеркальце я видел, как Косташ подхватил коротышку под руку.
Через несколько дней, когда разговор зашел об этой сцене, Косташ, пожав плечами, сказал:
– Что вы хотите? Я ему подсунул именно то, что ему нужно – и даже больше. Он лыка не вязал, когда шлюхи доставили его к самолету. У меня нет характера? Ясное дело! А вы как думали? Да знаете ли вы, как нынче приходится крутиться немецкому продюсеру? Он продает владельцам кинотеатров право на демонстрацию фильмов, которых у него в момент продажи нет, – ну разве что сама идея фильма, или набросок сценария, или же только имя так называемого «кассового магната». С документом, подписанным ими вслепую, но с указанием сроков демонстрации, продюсер идет в банки и предъявляет его якобы как гарантию, что фильм, который он собирается снять, вернет затраченные на его производство деньги. И под это дело банки давали кредиты.
– Давали?
– Еще год назад. Теперь все по-другому. Раньше банки ждали, пока фильм пройдет везде, включая последний деревенский кинозал, чтобы потребовать свои денежки обратно. Но за последний год у нас тут триста кинотеатров вылетели в трубу. Число зрителей снизилось на треть. И если теперь продюсер хочет получить деньги в банке, то банк плюет на гарантии кинотеатров! Банк требует от продюсера личной гарантии того, что кредиты вернутся в сейф уже через девять месяцев. Такую личную гарантию может дать только сумасшедший! Поэтому в Германии кинопроизводство нынче можно вести только на деньги частных кредиторов, лучше всего – иностранцев. К примеру, таких, как Уилсоны. Так что же мне, по-вашему, – показывать характер и не ходить с коротышкой Джеромом в бордель?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Мальчик все прижимал ладонь к проигрывателю и не спускал с меня глаз. Наташа смотрела на огонь свечи, и голос ее доносился до меня глухо, словно нас разделяла громадная пропасть, через которую не было ни моста, ни дощечки.
– …так весной произошло чудо любви… а осенью в тот же год произошло другое чудо… Саша выздоровел… и случилось то, что и должно было случиться… он меня оставил… уехал в другой город… вернулся к другой женщине… и больше ко мне не приехал… Наташа. Мальчик. Ночь за окном.
– …о прошлом я больше не мечтаю, и не жаль мне прошлого ничуть… но о многом… очень многом напоминает мне эта темно-вишневая шаль… И теперь я думаю, что и самая большая любовь всего лишь тяжкая болезнь… от нее умирают либо же выздоравливают, но вечно длиться она не может и когда-то кончается… ибо человек любит другого, пока в нем нуждается… теперь я это знаю… я стала умнее… но сердце мое окутано печалью, как мраком… и к груди я своей прижимаю… эту темно-вишневую шаль…
Вступили скрипки, и песня кончилась.
– Прощайте, – сказала Наташа, отвернувшись к стене. Даже не пожав ей руку, я наклонился к Мише, который опять обнял меня, и вышел из детской.
В коридоре я услышал шум за спиной и обернулся. Миша летел ко мне в одних носках. В руке он держал лист бумаги и взволнованно жестикулировал, давая мне понять, что чуть не забыл самое важное: подарок.
То была картинка, которую он сам нарисовал: красная лодка на синей воде, а кругом множество кораблей. В лодке сидят мужчина и женщина, а между ними маленький мальчик. Он держит взрослых за руки. Перед мужчиной стоит черная сумка, в другой руке у него стакан. Мужчина намного больше женщины, больше самой лодки. Так тосковал Миша по отцу, уехавшему давно и надолго.
– Уррр… уррр…
Миша показал пальцем на мальчика, потом на себя. Потом на мужчину со стаканом в руке и на меня. Потом на женщину и обернулся: я увидел, что Наташа стоит в дверях детской. Миша показал пальцем на мать. Вид у него был очень серьезный.
– Уходите, – сказала Наташа. – Как можно скорее. И больше никогда не появляйтесь.
8
Они сидели в гостиной нашего номера и не шевельнулись при виде меня. Казалось, они застыли, позируя старомодному фотографу, и напомнили мне пожелтевшие дагерротипы стародавних времен: Джоан в середине на белом с золотом стульчике, коротышка Джером – слева от нее, стоит, заложив руки за борт пиджака, с другой стороны – массивный Косташ. Итак, они меня ждали – на фоне матово поблескивающих штофных обоев в широкую темно-красную и золотую полоску; на фоне хрустальных бра, старинных гравюр, изображавших осаду свободного ганзейского города Гамбурга, Готхольда Эфраима Лессинга и маршала Даву; на фоне холодного камина. И спокойно взирали на меня – во всяком случае, старались казаться спокойными.
Портье наверняка успел известить их о моем появлении, пока я поднимался на седьмой этаж. Они были спокойны, а я тяжело дышал после подъема по лестнице! И вдруг эта сцена показалась мне чудовищно смешной. Все из-за этого укола, этого проклятого, благословенного укола. Ампулы вновь лежали в багажнике машины, там же был и рисунок, подаренный мне Мишей.
– Добрый вечер, – сказал я.
Они промолчали.
– А теперь держитесь, – заявил я. – Не повезло вам, Джером, я не призрак. Я жив.
– Где… где…
– Я так и думал.
– Что?!
– Что вы теперь все же захотите выпить стаканчик виски. – Я снял трубку и заказал по телефону бутылку виски, лед и содовую, а также четыре стакана. Час назад я был уверен, что умираю, что я потерпел полный крах и погиб, что я последний подонок и грязная свинья, грязнее не сыскать. Теперь же я казался себе Оскаром Уайльдом, Рокфеллером, полубогом и сверхчеловеком.
Каков укол! Каков!
Даже страха я больше не чувствовал.
А чего мне бояться?
Что фильма не будет?
Наплевать и забыть. Еще чего?
Джоан?
Ну была у нее полиция. Ну знала она, что Шерли беременна. А может, и больше. Да пусть бы хоть все знала – что с того? Ну что?
Каков укол! Каков!
Джоан вдруг нарушила молчание:
– Мы ужасно боялись за тебя.
И Косташ воскликнул:
– Искали вас по всему городу. Скажите-ка, Питер, вы в здравом уме? Почему не сказали нам сразу?
И коротышка Джером залебезил и, подобострастно склонив голову, слащаво пропел:
– Спешу извиниться перед вами. Искренне и от всей души. Мы сказали друг другу плохие слова. Вы заподозрили меня – заподозрили несправедливо – в том, будто я подстроил грязную махинацию. Я так разволновался, что потерял выдержку и наговорил вам много обидных слов. Простите больного старика. Я счастлив, я просто вне себя от счастья, что все так хорошо кончилось.
– Что хорошо кончилось?
Косташ уставился на меня как на заколдованного. Вместо того чтобы ответить, он еще раз спросил:
– Почему вы не сказали нам сразу?
– Да что? Что не сказал? Что?
– Почему предоставили вашей супруге сообщить нам эту новость?
– Вот именно – почему? – подхватил Джером. – Я вас не понимаю, Питер!
Я перевел взгляд с него на Косташа, потом на Джоан. Джоан уже не улыбалась. Глаза ее как-то жутко застыли, из них как бы ушла жизнь. Вдруг она встала.
– Пойдем, – сказала она мне. – Господа извинят нас.
Я последовал за ней в спальню. В этот день на ней был синий костюм, синие туфли, бриллиантовая брошь на отвороте жакета и бриллиантовое кольцо на руке. От нее пахло «Трезором», дорогим мылом и дорогим кремом. Каждый волосок ее соломенно-желтых волос был тщательно и продуманно уложен. Лицо на этот раз было бледно, как шея. Насколько в последние дни она была сентиментальна и простодушна, настолько сейчас холодна и деловита.
Ну что ж, подумал я, значит, ты знаешь все. Или очень много. Об остальном догадываешься. Пробил час расплаты. И ты пожелала устроить все это прилюдно? И взяла в союзники Джерома? А, да ладно. Плевать. На все плевать. Как бы покороче, пока укол еще действует. Пока я еще так спокоен, так хладнокровен и деловит.
– Итак, – сказал я. – Говори, пожалуйста. Я слушаю.
А она только прохаживалась передо мной – взад-вперед, взад-вперед. И молчала долго-долго, можно было бы сосчитать до двадцати. Хотела, видимо, помучить меня как следует, насладиться своим триумфом.
Разве у нее не было на это права?
Но я не мог больше выдержать этой пытки.
– Значит, ты все знаешь, так?
– Так.
– В самом деле – все?
– Да.
– Скажи мне сначала: откуда?
– Где ты был все это время, милый?
– Скажи мне, откуда ты все знаешь?
– Мне рассказал Косташ.
Я сел. Ноги подломились. Только теперь мне стало плохо.
– Косташ?
– Ну да, Косташ.
– Но каким образом… Каким… – Я судорожно сглатывал слюну, потому что желудок вдруг начал подступать к горлу. Нет, этого не может быть. Так не бывает. Разве не может? Разве не бывает?
Может. Может. Может. И бывает. Все бывает. Она притворялась. Хотела меня еще помучить.
– Не смотри на меня так растерянно. После того как ты исчез, все ужасно перепугались. И Косташ с Джеромом явились сюда. И когда Джером спустился в холл, чтобы отправить телеграммы, Косташ мне все рассказал.
– Что именно?
– Почему ты кричишь? Ну, что Джером хочет тебя выставить за дверь. Что вам нужно сто пятьдесят тысяч. А теперь скажи мне, наконец, где ты был все это время?
Думать я был уже не в силах. И ответил машинально, как робот, как человек-машина.
– Бродил.
– Где?
– Не знаю. По городу. Шел и шел.
– Но почему?
– Джоан! Сто пятьдесят тысяч долларов! Мы конченые люди! На нас можно поставить крест! Эта проклятая крыса вытеснила нас из фильма! Я больше не мог его видеть! Потому и убежал! Неужели ты не можешь этого понять?
– Нет.
– Что?
– Не могу этого понять. Если у Косташ а нет свободных денег, чтобы заплатить свою долю, ты заплатишь за него, то есть все сто пятьдесят тысяч. За это он даст тебе на несколько процентов больше из своей доли прибыли. Столько-то даже я в делах понимаю.
Теперь мы уставились друг на друга глаза в глаза. Мышь и кошка. Кошка и мышь. И всего в ста метрах отсюда, через квартал, Наташа.
Наташа.
Дальше от меня, чем луна. Недостижимо далека.
– И это… это ты сказала Косташу?
– И ему, и этой крысе.
– Точнее – что именно ты им сказала?
– Что ты – миллионер. Что тебе принадлежит половина моего состояния. И что ты мог бы выложить на стол и триста или пятьсот тысяч, а то и миллион, если бы захотел! – Тут она громко рассмеялась. – Посмотрел бы ты на их лица, любимый!
– Джоан…
– Да, душа моя, да. Я понимаю. Конечно же, ты ужасно расстроился из-за этой подлости, которую подстроил Джером.
Ничего она не знала!
Не может женщина так владеть собой, так притворяться, так лгать, когда речь идет о ее дочери. Нет, так притворяться не может ни одна женщина!
– Это твои деньги… Я к ним не прикоснусь…
– Не серди свою маленькую женушку, хорошо? В остальном все уже улажено.
– Улажено?
– Давно. Я поговорила по телефону со своим кузеном.
– С… кузеном?
– Ну, ты же знаешь – с тем, что служит в консульстве…
– Что… что с ним?
– Тебе придется переодеться. Мы приглашены к нему на ужин.
– К твоему кузену?
– Любимый, ты что, захмелел? Я же об этом уже сто раз сказала!
Нет. Нет. Не похоже. Так не бывает.
Ни одна женщина не может так притворяться. Ни одна на всем свете. Она ничего не знала. Ничего не знала? А визит полицейских? А звонок Грегори? Что-то она все же знала! Как далеко она хочет зайти? И всех нас завести?
– Кто приглашен к твоему кузену?
– Мы с тобой. А также Косташ и Уилсон. Тебе плохо? Бедный мой. – Она распахнула дверь в гостиную. – Мистер Косташ, виски уже принесли? Да? Приготовьте двойную порцию для нашего Питера.
Из-за двери поспешно отозвался Счастливчик:
– Сию минуту, миссис Джордан. Он получит самую большую порцию виски за всю его жизнь!
– Мне кажется, ему это будет весьма кстати, – ответила Джоан едва слышно. Она стояла, прислонившись к косяку. На долю секунды улыбка слетела с ее лица, а глаза стали холодными и твердыми, глазами мертвой чайки, глазами того слона, они разглядывали меня неприветливо, безжалостно, просто враждебно. Они говорили: лжец. Подлец.
Все она знает, думал я, обливаясь холодным потом. И готова заплатить 150 000 за удовольствие меня помучить. Что значат 150 000 для миллионерши?
В следующую секунду карие глаза Джоан на слишком гладком лице излучали одну любовь, одну нежность. Я получил виски. А потом и поцелуй.
– Твое здоровье, любимый. Так и с ума сойти недолго.
– Я попросила кузена пригласить нас сегодня же. Я подумала, что дело не терпит отлагательства, а завтра у тебя опять съемки.
– Но я не понимаю…
– Это простая формальность. Ты можешь распоряжаться всеми моими счетами. Но банки покамест не имеют заверенных образцов твоей подписи, понимаешь, любимый? Я и впрямь оказалась очень предусмотрительной, правда? Нормальным путем, то есть через нотариусов и так далее, это длилось бы чересчур долго. Поэтому сегодня ты просто возьмешь с собой паспорт и мою чековую книжку – то есть, я хотела сказать, твою чековую книжку – и кузен составит небольшой документ, удостоверяющий твою подпись на чеке.
– На каком чеке?
– Боже, ты и вправду не совсем в себе, бедняжка! На чеке на сто пятьдесят тысяч долларов, который ты выпишешь, – сказала Джоан. – Мы выпишем его на Первый Национальный банк. Только чтобы позлить эту свинью Джерома! Ты заметил, как он растерян? Завтра утром он уже может лететь с чеком к своему распрекрасному мистеру Иверсену. – Она слегка наклонилась ко мне: – Правда, я чудесно все это устроила?
– Да, – сказал я.
– И какое счастье, что у меня так много денег!
– Да, – сказал я.
– И что в консульстве служит мой кузен!
– Да, – сказал я.
– И что я могу тебе помочь – теперь, когда тебе так нужна помощь!
– Да, – сказал я.
– Этого я и хотела всем сердцем. Если бы ты знал, какой у меня сегодня счастливый день! Какая жалость, что Шерли не может поехать вместе с нами!
– А почему… почему не может?
– Опять куда-то убежала. Час назад. Сказала, что должна с кем-то встретиться. Как мило, правда?
Я выпил стакан до дна. Это была месть?
Она хотела посмотреть, как далеко может зайти?
– Бог мой, Питер, ты только подумай: к нашей маленькой Шерли пришла первая любовь. Кому из нас двоих она откроется раньше? Кому признается, кто он?
9
В этот вечер я так и не видел Шерли.
Я поехал с Джоан, Косташем и Джеромом в гости к высокопоставленному чиновнику американского консульства. Его вилла в Бланкенезе была окружена огромным парком, круто спускавшимся к Эльбе. Из окон открывался вид с высоты на реку и на огоньки пароходиков – красные, белые, зеленые и синие. По Эльбе беспрерывно сновали разные суда вниз или вверх по течению.
Кузен Джоан был очарователен. Он пригласил еще одного служащего консульства, и тот в качестве второго свидетеля удостоверил подлинность моей подписи на чеке, который я тут же выписал. Я был вынужден писать медленно, так как пальцы очень дрожали. На документе поставили печать, и коротышка Уилсон (все еще не оправившийся после пережитого шока) написал заявление о том, что 22 ноября 1959 года он получил в собственные руки чек № 341874 А на счет Питера Джордана в Центральном отделении Первого Национального банка в Лос-Анджелесе на сумму 150 000 (прописью: сто пятьдесят тысяч) долларов США и обязуется срочно вручить его мистеру Иверсену из кинофирмы, которую я не хочу называть (по этой причине и фамилия Иверсен тоже вымышлена). На документах было поставлено множество подписей и печатей, так как и Косташу пришлось написать заявление, что я внес и его долю и что в связи с этим необходимо включить некоторые изменения в наш договор относительно распределения прибыли между партнерами – продюсерами фильма.
Покончив со всем этим, мы перешли в гостиную, пили виски, глядели на пароходики, и кузен Джоан очаровательно рассказывал о театральных премьерах, международных событиях и происшествиях в американской дипломатической колонии в Гамбурге. Он был холостяк.
Ближе к полуночи мы с ним расстались и поехали в город. Косташ и Уилсон вышли из машины у своего отеля. У Счастливчика в глазах стояли слезы, когда он пожимал мне руку.
– Питер, этого я вам никогда не забуду. Пока я жив! Вы спасли наш фильм.
– Да, да, конечно, – ответил я.
Джером Уилсон поцеловал Джоан руку и хотел было пожать мою, но я ее отдернул.
– Вы все еще сердитесь на меня.
– Да нет, – вяло обронил я. – Только руку вам жать что-то не хочется.
– Питер, клянусь…
– Да-да, – оборвал я его. – Желаю вам приятного полета. Привет Джорджу.
У коротышки задергались губы, он судорожно искал слова. Тут экс-боксер с размаху хлопнул его по плечу и, чтобы спасти ситуацию, воскликнул:
– А ну, кончайте эту бодягу! Вы хотели утопить нас в дерьме, да только сами измазались! И хватит об этом! Джером, вы устали?
– Да нет, отнюдь. Почему вы спрашиваете?
– Тогда пошли вместе на Реепербан.
– На Реепербан? – Глаза Джерома загорелись живым интересом.
– Так точно, в Санкт-Паули. Чтобы завтра утром у вас колени тряслись! – воскликнул Косташ. Оба захохотали и помахали нам, когда я тронулся. В зеркальце я видел, как Косташ подхватил коротышку под руку.
Через несколько дней, когда разговор зашел об этой сцене, Косташ, пожав плечами, сказал:
– Что вы хотите? Я ему подсунул именно то, что ему нужно – и даже больше. Он лыка не вязал, когда шлюхи доставили его к самолету. У меня нет характера? Ясное дело! А вы как думали? Да знаете ли вы, как нынче приходится крутиться немецкому продюсеру? Он продает владельцам кинотеатров право на демонстрацию фильмов, которых у него в момент продажи нет, – ну разве что сама идея фильма, или набросок сценария, или же только имя так называемого «кассового магната». С документом, подписанным ими вслепую, но с указанием сроков демонстрации, продюсер идет в банки и предъявляет его якобы как гарантию, что фильм, который он собирается снять, вернет затраченные на его производство деньги. И под это дело банки давали кредиты.
– Давали?
– Еще год назад. Теперь все по-другому. Раньше банки ждали, пока фильм пройдет везде, включая последний деревенский кинозал, чтобы потребовать свои денежки обратно. Но за последний год у нас тут триста кинотеатров вылетели в трубу. Число зрителей снизилось на треть. И если теперь продюсер хочет получить деньги в банке, то банк плюет на гарантии кинотеатров! Банк требует от продюсера личной гарантии того, что кредиты вернутся в сейф уже через девять месяцев. Такую личную гарантию может дать только сумасшедший! Поэтому в Германии кинопроизводство нынче можно вести только на деньги частных кредиторов, лучше всего – иностранцев. К примеру, таких, как Уилсоны. Так что же мне, по-вашему, – показывать характер и не ходить с коротышкой Джеромом в бордель?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68