Сегодня они опять поругались. Лева Бронштейн вернулся недавно из поездки по Армении, по следам этой удивительной поездки написал культурологическое эссе, в котором, в частности, была и такая фраза:
"Серные козы на скалах, словно авгуры, экстраполируя
абсолют надсущностного..."
- ну, и далее в том же роде...
- Погоди, стоп! - сказал Гриша. - Где Бронштейн?
- Ну, я Бронштейн! - заранее раздражаясь, отозвался Лева из-за соседнего компьютера. - К чему ты там опять прицепился?
- А вот - "серные козы".
- Ну и что?
- Это кто такие?
- Животные! Животные, мудило!
- Да нет такого вида.
- Слушай, Гриша! - заводясь, начал Лева. - Я только что вернулся оттуда, где скачут эти самые серные козы. Может, я лучше знаю - есть такой вид или нет. Они серенькие такие, милые, серные... козы. Можешь ты хоть к одной моей статье не цепляться? Тем более что это простой репортаж.
Они еще ругались минуть пять, называя друг друга "алкоголиком" и "мудаком".
И тут Гриша впервые сдался. Шла вторая половина дня, и он уже не так четко различал текст на экране. К тому же ему надоело возиться со статьей Бронштейна и хотелось спать. "Может, я пьян, - подумал он, - может, они и вправду там... скачут". И... впервые в жизни оставил текст нетронутым.
К этому времени в редакции всегда наступала сонная тишина, народ расслаблялся. Именно в эти сорок минут после обеда Молтобойцев спал в своем кабинете.
И все разбредались кто куда. Лева пошел к титану - выпить кофе. Гриша задремал, некоторое время еще сохраняя прямую осанку и строгость на лице. Но, по мере погружения в сон, он постепенно размяк, засопел и стал, как обычно, тихо сползать с кресла на пол, на ворсистое ковровое покрытие. Довольно мягко он приземлился, даже голова вполне уютно лежала под столом, ноги, привольно, как-то по-дамски раскинутые, высовывались наружу. Сослуживцы, как всегда, решив Гришу не будить, аккуратно через его ноги переступали...
Прошло минут пятнадцать, абсолютно элегических... Мишка Цукес в соседней комнате рассказывал какую-то историю Ирочке из отдела распространения. Номер, в сущности, был готов и ждал отправки в типографию.
Работал в такое время, как всегда, лишь политический обозреватель Перец Кравец. Он просматривал почти готовое интервью с равом Моше Абу-Хацирой, который, как и любой почитаемый всей общиной восточных евреев мудрец, носил еще одно имя: Баба Мотя. "Баба" в данном случае означает почтительнейший титул старца, а имя... В этом, собственно, и была трудность. Ведь интервью предназначалось для русскоязычных читателей...
Перец задумчиво сделал несколько пометок, исправил в нескольких абзацах имя старика на почтительное "мудрец". Однако совсем-то без имени никак не обойтись... А интервью было чертовски интересным.
Дело в том, что этот влиятельный в политических кругах рав с именем русской домработницы предсказывал будущее. Так и сыпал, так и сыпал... К нему записывались на прием политики, бизнесмены, писатели, киноактеры. Приезжало множество знаменитых проходимцев со всего мира. Говорят, Баба Мотя резал правду-матку и премьер-министру, и прочим высоким государственным чиновникам. К нему на прием записывались. Перец, например, ждал очереди полтора месяца. И сейчас он с некоторой растерянностью просматривал почти завершенный огромный материал, в своем роде сенсационный.
В интервью Баба Мотя много и подробно говорил на политические темы, предсказал несколько неожиданных перемещений в правительственных кругах, похвалил президента страны, посоветовал читателям, во что вкладывать деньги в будущем году. Предсказал падение биржи. Прогулялся как следует и по мировой политике. Например, заявил, что нынешнего американского президента переизберут еще на одну каденцию - небеса поощрят его за хорошее отношение к Израилю...
" - И в заключение, - задавал вопрос Перец Кравец, - религиозная тема. В последнее время обострился спор о приходе Машиаха. Увидим ли мы Мессию в ближайшее время или это дело отдаленного будущего?
- Мы живем в эпоху Мессии, - отвечал на это многоуважаемый рав Баба Мотя. - Я с огромным уважением относился к покойному Любавическому ребе, он был мудр и свят, но его приближенные, провозгласившие его Мессией, нанесли урон его светлому образу.
- Когда же явится Мессия? Известна ли вам дата?
- Точная дата мне неизвестна, но мы должны надеяться, что он может явиться в любой день.
- А как насчет великой войны между Гогом и Магогом, которая, согласно Писанию, должна предшествовать явлению Мессии?
- Война Гога с Магогом, о которой говорится в ТАНАХе, уже произошла. Это была холодная война между США и СССР. Об этом свидетельствуют и имена правителей того времени. Михаил Горбачев - тот, кого ТАНАХ назвал Магогом. Джордж (Георгий) Буш - это Гог. Гог одолел Магога в холодной войне. Сейчас, до явления Машиаха, осталось только завершить мирный процесс. Поскольку Мессия может явиться только в мирную эпоху, как об этом сказано в Писании: "Миром явится, веселием встречен будет".
- Значит, мирный процесс приближает явление Мессии?
- Разумеется, - отвечал, улыбаясь, благообразный рав Баба Мотя, нынешнее поколение евреев будет жить при Машиахе!"
Вот эта последняя фраза в интервью с Бабой Мотей почему-то беспокоила Переца, и он не мог себе ответить - почему. Да-с... "Нынешнее поколение евреев будет жить при Машиахе". Ну что ж, вполне возможно... что же ему так мешает в этой фразе?..
Оставалось придумать название. Вообще-то Перец (человек и сам религиозный) не торопился бы так с определением сроков явления Мессии. В отличие от сефарда Бабы Моти Перец был ашкеназом, человеком более скептического склада, кроме того, когда-то он был советским человеком, а это тоже многое объясняет... Но Перец Кравец и журналистом был, и хорошим журналистом. Он знал, как много значит для материала броское название. Поэтому он помедлил, вздохнул легонько и написал: "Машиах решит все проблемы".
Пора было сдавать интервью в номер...
Тут в комнату влетел Лева Бронштейн, крикнул шепотом на лету:
- Молтобойцев идет!! - и судорожно включил свой компьютер.
Уснувшего Гришу срочно растолкали, помогли подняться из-под стола, усадили за компьютер. И он, строго и пристально всматриваясь в экран, стал бодро стучать по клавиатуре.
Вошел сердитый невыспавшийся Молтобойцев, молча встал за Гришиной спиной. Минуты три он так стоял, не проронив ни слова. Одуревший Гриша со строгим лицом цензора, как заяц по барабану, стучал по клавиатуре...
Наконец Молтобойцев повернулся и так же молча вышел.
Сапожников продолжал таращиться в экран и колотить по клавишам. Перец Кравец поднялся и, вздохнув, сказал Грише негромко:
- Включи компьютер...
В этот момент в редакцию ворвался читатель Златовратский. Этот тип примерно раз в неделю присылал ругательное письмо. Часто давал телеграммы протеста. Но иногда приезжал из Петах-Тиквы собственной персоной. И тогда он обходил редакции всех русских газет.
- Где Молтобойцев? - закричал он, войдя в коридор. - Я приехал говорить с ним!
Разумеется, ни один из сотрудников "Региона" ни за что в жизни не осмелился бы привести Златовратского к кабинету главного редактора. Это можно было считать концом карьеры. Златовратского стали посылать из одной комнаты в другую. Он кричал: где Молтобойцев? Что за безобразие! Где скрывается Молтобойцев?
Сергей Михайлович вышел из кабинета, подошел к титану, налил себе кипятку, аккуратно размешал в нем три ложки кофе.
- Где Молтобойцев?! - подскочил к нему Златовратский.
- А-хуево знает! - ответил меланхолично Молтобойцев и, взяв стакан, пошел по направлению к кабинету...
Вслед ему смотрел окаменевший Перец Кравец. А окаменел он потому, что вспомнил, как студентами пятого курса они с Белкой Розенфельд в поисках укромного местечка забрались на чердак его собственного дома. Там стоял вполне приличный продавленный кожаный диван. И, обнимая Белку, придвигая ее к себе ближе и удобнее, он нащупал под ее горячей задницей картонный переплет какой-то книжки. Это оказался его старенький учебник за четвертый класс. И, радостно гогоча (разумеется, позже, когда выровнялось дыхание), они с Белкой хором прочитали на обложке ностальгический лозунг из своего кукурузного детства...
...Вечерняя смена подошла к концу. Было девять часов вечера. Внизу, у подъезда, иерусалимцев ждал микроавтобус. Ира из отдела распространения торопливо пудрилась, Гриша Сапожников поднял пустую бутылку "Голды" и расстроенно сказал:
- Это что же, я на весь день без выпивки остался?
В коридоре вдруг протопали шаги, и в комнату вбежал Бронштейн, пару часов назад благополучно ушедший домой. На нем не было лица, он задыхался.
- Лева?.. - испуганно спросила Ирочка.
- Номер ушел? - тяжело дыша, спросил Лева. И когда услышал, что ушел, конечно же, - замычал, рот его перекосился, он рухнул в кресло.
Все, кто остался еще в редакции, обступили его. Кто расстегивал ворот рубашки, кто стакан с водой протягивал.
- Да что с тобой? - воскликнул Мишка Цукес. - Что случилось-то?
- Не серные козы... - запинаясь, выговорил Лева. - Я вспомнил: не серные козы!..
- А кто?
- Не... не серные... козы! - Его взгляд был полон горя, настоящего, полновесного отчаяния.
Все разом заголосили, успокаивая его, уговаривая, что дурак-читатель и сам ни хера не знает. Но Лева вырвал из нежных Ирочкиных лапок руку и с размаху стукнул себя кулаком по лбу.
- Не серные козы! - выкрикнул с ненавистью ведущий культуролог Бронштейн. - А горные серны!
глава 18
Джинджик Гросс сидел на скамеечке в палисаднике перед своим домом и занимался сразу двумя делами. Левым глазом присматривал за самым младшим братом Ицхаком-Даниэлем, спящим в коляске, а перед прищуренным правым медленно крутил калейдоскоп.
Этот калейдоскоп, купленный в лавке Арье за восемь шекелей, поначалу был унылым, как уныло все стандартное. В нем вяло перекатывались два стеклышка - блекло-розовое и мутно-зеленое - и отражались в зеркальных стенках в виде полудохлой бабочки.
Но отец, умеющий преображать в яркое и веселое все, к чему прикладывал руки, сегодня утром усовершенствовал калейдоскоп. Он вскрыл полупрозрачную крышку и внутрь вложил алый, как зернышко граната, камешек из колечка соседки Эстерки, обрывок тонкой золоченой цепочки от старого маминого кулона, три серебристые чешуйки от сломанной погремушки Ицхака-Даниэля. И... мир преобразился.
По гребням серебристых холмов Самарии, вспыхивавшим по краям красно-зелеными искрами, словно торговый караван купцов царя Шломо, затейливо извивалась золотая цепь, то венчая вершину холма, то опоясывая подножие. Иногда, в зависимости от положения, в котором застывала труба калейдоскопа, обрывок цепочки складывался в замок на вершине горы.
Так Джинджик сидел уже часа полтора, то и дело застывая минут на пять, жалея крутануть калейдоскоп и тем самым разрушить очередную, особо удачную картинку, вглядываясь в дырочку правым глазом, а левым иногда посматривая на коляску с тайной надеждой, что Ицхак-Даниэль поспит еще часика три-четыре.
Но тот проснулся, засучил толстыми, в перетяжках, ногами и закряхтел. Джинджик пощупал его и вздохнул: надо переодевать и кормить. Напоследок он припал правым глазом к дырочке калейдоскопа, но навел его не на ближний холм, за которым грязно дымилась свалка, подожженная арабами, а на "караваны", поставленные буквой "П" недалеко от въезда. В этих четырех вагончиках были расквартированы солдаты, охранявшие ишув.*
______________
* Иш у в - поселение (иврит).
В волшебном, узорчато-радужном пространстве калейдоскопа задвигалась смутная фигура. Джинджик опустил трубу и увидел такое, отчего сначала оцепенел, а затем ощутил страшный жар в ушах.
На крыльцо "каравана" с тазиком в руках вышла молодая арабка. На ней было черное, до пят, платье, вышитое на груди и по подолу цветными узорами, и на голове - белоснежный монашеский платок, какой обычно повязывают арабки. Под платьем, похожим на балахон, угадывалось тонкое и сильное тело. Словом, это была арабка как арабка, много их шастало по улочкам Рамаллы и Аль-Биры. Но здесь, на вершине этого холма, развевался бело-голубой флаг, здесь была территория маленького еврейского ишува.
Она же непринужденно выплеснула под крыльцо воду из тазика и оглянулась. И тут Джинджик вконец окоченел: смуглое нежное лицо девушки украшали довольно густые усы. Встретившись глазами с Джинджиком, арабка беззвучно рассмеялась, подмигнула мальчику и зашла назад, в "караван".
Не обращая внимания на раздраженный писк Ицхака-Даниэля, Джинджик продолжал стоять как вкопанный, не сводя глаз с двери "каравана". И минут через пять она вновь открылась.
На этот раз арабка выглядела такой настоящей, таким естественным и грациозным было движение ее руки, легко забросившей за спину концы головного платка. Другой рукой она придерживала поставленный на голову таз с плодами киви, накрытыми вышитой тряпкой.
Она оглянулась на Джинджика, приложила палец к губам, как бы разглаживая свежесбритые усы, и быстрыми легкими шажками засеменила к воротам, мимо будки охранника, в которой дремал Оська Шаевич, и, не прибавляя, но и не замедляя шага, мимо оливковой рощи стала спускаться в Рамаллу...
глава 19
Танька Гурвич, которую все обитатели квартала "Русский стан" - от малолетней шелухи до ветеранов Великой Отечественной - называли Танька Голая, была женщиной в высшей степени порядочной и даже - не побоимся этого слова - высоконравственной.
То, что она порой появлялась в местах скопления публики неодетой или, скажем мягче, - малоодетой, шло от внутренней ее чистоты и младенчески ясного восприятия жизни. Так годовалый малыш, вырвавшись из рук купавшей его няни, появляется вдруг на пороге гостиной - голопузый, на смешных толстых ножках - и под взглядами умиленных гостей гордо и доверчиво ковыляет к маме. Младенец не ощущает стыда от своей наготы. Танька Голая тоже его не ощущала. Можете назвать это как угодно, только, ради Бога, оставьте в покое всем уже надоевшего Фрейда.
Раввин Иешуа Пархомовский, например, объяснял этот феномен тем, что Танькина - по каббалистическим понятиям, совсем новенькая, как свежеотчеканен-ная на Божьем дворе монетка, - душа по неизвестным обстоятельствам не являлась (как должна была являться) частицей души библейской Евы. Следовательно, в инциденте со съеденным пресловутым яблоком Танька, в отличие от прочих баб, замешана не была. Ну, не была. И стыда наготы не ведала.
Хотя, повторяем, во всех иных аспектах различения добра и зла ориентировалась безукоризненно. Никогда не лгала. На чужую копейку не посягала. Чистейшая душа - никому не завидовала. Более того, не прелюбодействовала! - что в свете вышесказанного может показаться невероятным. Но факт остается фактом - Танька Голая была далека от малейшего, даже невинного флирта.
Она одна воспитывала пятилетнего сына. Говорят, муж оставил Таньку Голую, застав ее голой со своим приятелем через неделю после свадьбы. Правдивая Танька объясняла это происшествие тем, что день был очень жаркий и она пошла открыть дверь прямо из-под душа, забыв накинуть халат. (Про мужнина приятеля, попавшего в этакий переплет, мы в данном случае не упоминаем.)
Да что там говорить про какого-то приятеля, если даже такой видавший виды крепкий орешек, как Сашка Рабинович (ближайшей справа сосед Таньки Голой), художник все-таки театра, знакомый с истерическим миром кулис, повидавший на своем веку и кое-какой обнаженной натуры, нет-нет да и подхватывал на лету спадающую с головы его кипу. Потому как, что ни говорите, а обнаженная натура, стоящая на подиуме в студии, среди мольбертов, - это одно, а свисающая с балкона второго этажа ленивая белая грудь со сморщенной пьяной вишенкой соска (очертаниями повторяющая округлость холмов Иудейской пустыни) - это, господа, совсем другое...
Так что Сашке Рабиновичу на правах соседа доставалось больше, чем другим.
Балкон Таньки Голой слегка нависал справа над знаменитой террасой Рабиновича. В осенний теплый (или весенний ясный), а порой и летний нежаркий день Танька Голая принимала на нем воздушные ванны. Вообще она любила, чтобы тело дышало. Поэтому по утрам Сашка выходил на террасу с некоторой опаской. Никогда нельзя было предугадать - какая именно и в каком виде часть Танькиного дышащего тела выглянет с балкона.
По этой же причине Сашка не мог на террасе молиться - а ведь именно отсюда молитва могла бы восходить в небо кратчайшим путем, чуть ли не по факсу.
И вот, опять-таки, не суйте вы нам своего Фрейда или - что еще скучнее - не упоминайте царя Давида, узревшего на крыше купающуюся Вирсавию... Все это не имеет к Сашке, который пятнадцатый год неослабно любил свою тихую жену Роксану, ни малейшего касательства.
(И давайте, хоть и запоздало, выясним отношения: в этом романе мужья самым банальным образом любят своих жен и не собираются им изменять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35