Что бы он ни вытворял (вытворал), какие бы штуки он ни выкидывал, понимаете, - Господь дал ему такую милоту, такой голос (я и сегодня его слышу), как будто предназначал его... Я не знаю, как это сказать... как будто он был создан для великого смысла, но не в то время и не в том месте... И это в нем чувствовали женщины. Боюсь, что я не очень-то умею это сказать... Он был страшно ласков, понимаете, он никогда не стеснялся говорить много-много таких милых слов, от которых сердце млело...
Боже мой, подумала Зяма, глядя на маленькую старушку, разве может любовь длиться так долго?..
- Он приходил к вам по ночам, - проговорила она утвердительно.
Та не ответила.
- Ну, так вот... через три месяца в Шаргород пришли белополяки и выбили красных. Те отступали, ну и... бросили лазарет с больными - тогда от тифа многие умирали. Зяма лежал в тифозном бараке, в страшном жару, - он сразу ушел от нас, когда понял, что заболевает.
И вот как оно было: офицер с солдатами вошли в барак, перестреляли всех тифозных, а возле Зямы остановились: увидели рядом с ним на полу сапоги. Таких сапог ни у кого не было.
- Да, - сказала Зяма, - их стачал его отец, мой прадед, - лучший сапожник во всем крае.
- Ну, и офицер прямиком к нему. Достает револьвер, вкладывает Зяме в рот и спрашивает: "Комиссар?"
Зяма лежит, смотрит на него в полубреду. "Комиссар?!"
Тот ему знаком: мол, убери револьвер, скажу.
Офицер вынул дуло, и тут его позвали, какая-то кутерьма на улице или что там - не знаю... Он крикнул: счас вернусь, пристрелю комиссара! - и выбежал. Солдаты за ним. А кого стеречь? Куда умирающий тифозный денется? Да они не на того наскочили... Зяма сполз на пол, дополз до окна - оно выходило в глухой переулочек, перевалился через подоконник и - вот откуда силы берутся в такую минуту? Ведь у него кризис был, его люто колотило, огородами, задворками, сарайчиками... босой! - утек, поминай как звали. Он Шаргород знал как свои пять пальцев... Постучал к нам ночью. Поскребся. Папа долго не отпирал - как будто чуял, что с этого получится... Когда решился и отпер дверь, Зяма уже на пороге без памяти лежал. Мы его вдвоем еле втащили. А ведь он легкий был, хрупкий... Так что мы его выходили... И когда он ушел - тоже ночью, бежал в Ямполь, там полк красных кавалеристов стоял, кто-то из соседей донес, и поляки забили папу плетками. Насмерть... Нет, он жил до вечера... И... он мне - ничего, ни словечка упрека.. Ни слова... После его смерти я перебралась к тетке в Тульчин. И там уже родилась моя девочка... В годик она умерла от дизентерии... Поэтому я на вас все смотрю и не могу насмотреться. Простите...
Роза Ефимовна не плакала. Ни жилки не дрогнуло в ее лице. Эта старуха оказалась крепче всех остальных, и Зяма гордилась ею. Она протянула руку и положила ее на сжатый веснушчатый кулачок на столе.
- Еще кусок пирога?
- Да, - сказала Роза Ефимовна.
И пока Зяма сама забирала тарелочки с пирогом у хозяйки кафе, старуха продолжала неотрывно смотреть бесслезными глазами на быстро густеющее небо за окном.
- Попробуйте вот это, - сказала Зяма, - вы оцените. Это настоящий штрудель, хозяйка печет его сама...
Минуты две они молча ели штрудель.
- Почему вы не искали его? - спросила Зяма.
- А почему он меня не искал? - со страстной обидой, пережившей десятилетия, спросила Роза Ефимовна. - Я была уверена, что его повесили петлюровцы, мне Фимка Безродный так сказал, с которым его вместе и поймали. Фимке удалось бежать, так он рассказывал, а Зяму повесили. Я не допытывалась, слишком болело все тогда - какая-то смутная история на каком-то полустанке, что-то связанное с ограблением поезда... И только много лет спустя на Урале, в эвакуации, я случайно встретила и разговорилась с одной женщиной, уже немолодой. Она жила на том полустанке...
- Стрелочница, - сказала Зяма. - Она его и спасла. - Про то, что дед прожил несколько месяцев у стрелочницы в сарае, Зяма говорить не стала...
- Расскажите немного про его жизнь, - попросила Роза Ефимовна. - Хотя нет, не надо! Я боюсь этого. Расскажите только - кто его жена? Ваша бабушка жива?
Зяма улыбнулась. Да, эта старая женщина до сих пор любила ее деда, которого вот уже двадцать лет на свете не было.
- Роза Ефимовна, - проговорила она мягко, - вам не к кому ревновать. Моя бабушка, которую я в глаза не видела, умерла от родов.
- Боже мой!
- Да, - сказала Зяма. - Божий промысел велик. Вы потеряли своего ребенка. Значит, ее ребенок - во имя справедливости - должен был потерять мать...
- Вы говорите жестокие слова! - тихо проговорила старуха.
- Вообще, о ней в родне никто особенно не распространялся. Похоже, это была просто девушка, местечковая девчушка, которой он сделал ребенка и на которой в конце концов женился. Звали ее Хана... Вот и все... Этому ребенку, моему отцу, а потом мне он посвятил всю любовь своего сердца... Он не женился. Были, конечно, какие-то женщины, он нанимал мальчику нянек и несколько лет даже держал в доме тихую русскую женщину по имени Наталья, которая ради него не вышла замуж никогда, но... видно, не суждено ей было им завладеть. Если вам интересно: половину жизни он прожил в жаркой провинции под названием Ашхабад. Бежал туда из Киева, чуть ли не ночью, с чужими документами и годовалым сыном. Это было, если не ошибаюсь, во времена, когда сажали "за перегибы на местах", кажется, так это называлось? А дед тогда был довольно крупным деятелем: после Гражданской войны он закончил школу Красных командиров.
- Что он там делал - на краю земли?
- Он был миллионером.
Старуха вытаращилась. Да-да, Роза Ефимовна. И сумасшедший размах его подпольных цехов, и его тюрьма, из которой его выкупили друзья, давно, еще до ее, Зямы, рождения, и затем его тихое бухгалтерство в "Ашхабадстрое"... И вдруг идиш вслух на старости лет, и эта туркменская тюбетейка на голове по субботам... Нет, если все это рассказывать, то мы и до конца недели не управимся, а нам уже надо закругляться...
- Ашхабад - хороший город, - сказала Зяма. - Кстати, я там родилась. И только когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец получил назначение в Москву и перетащил всю семью. Отец какое-то время работал на Байконуре... вы понимаете: "допуск-шмопуск", черт бы побрал все их ракеты, вместе взятые, поэтому дед так и умер, не попав в свой "Ершолойм"...
Роза Ефимовна тихо и горько качала головой, думала...
- А у меня, знаете, была красивая жизнь! - вдруг проговорила она, встрепенувшись. - Я встретила прекрасного человека, родила сына и дочь, у меня четверо внуков, и уже правнуку пять лет, да... У меня красивая старость. И я, слава Богу, на ногах.
- Дед называл вас Рейзеле? - спросила вдруг Зяма, накрыв ладонью ее кулачок на столе.
Роза Ефимовна подняла к ней застывшее лицо:
- Да! Да!
- Когда я родилась, - сказала Зяма, не убирая ладони с ее стиснутого кулачка, - дед просил, чтобы меня назвали Рейзл, ну, Роза, конечно, в русском варианте...
И вот тут старуха не выдержала. Она схватила салфетку, затряслась, прижала ее к лицу.
- ...но мамец всегда могла переупрямить любого ишака, - закончила Зяма, с любовью глядя на тщедушную и очень старую женщину.
Слава Богу: Зяма была платежеспособна. Она считала себя обязанной выплатить все долги по дедовым векселям. И радовалась, когда заставала в живых кредиторов...
...Уже подъезжая на автобусе к тремпиаде и страшно нервничая и боясь опоздать, она увидела красный "рено" Хаима Горка. Он как раз подкатил к бордюру тротуара. Зяма выскочила из автобуса и бросилась к нему, хотя, конечно, Хаим бы подождал. Он видел в зеркальце, как она бежала. И когда, тяжело дыша, она плюхнулась рядом, он не стал говорить светских пустяков, вроде - не стоило торопиться, или - что ж ты бежала, как на пожар... Он сказал без улыбки:
- Мне нравится твоя точность.
И они тронулись. И замелькали по бокам виллы арабской деревни Шоафат, и напряглась в непроизвольном ожидании пули ее слишком статная, слишком заметная шея...
глава 11
К армии у нее не было никаких претензий. Ее принимали, на проходной базы связывали с командиром, дежурный говорил в телефон: "Тут пришла мама солдата".
"Мама" ... Кстати, а есть ли вообще у них в обиходе слово "мать"? Семейная армия, шмулики-мотэки... (Господи, как можно было позволить сожрать себя этому климату, этому вязкому мареву Леванты, как можно было дать растаять в этой жаре тревожному еврейскому уму! Как - в этой круговой смертельной опасности - можно лузгать семечки, жрать питы и чесать волосатое брюхо?! Почему, черт возьми, они не проверяют ее паспорт, почему не обыскивают?! А вдруг у нее в сумке спрятана граната!)
Она стояла у проходной - мамочка солдата, говнюка окаянного. Вот замечательно точное выражение из глубинных народно-речевых пластов: "Сердце кровью обливается". Потому и стало расхожей банальностью, что замечательно точное. Земную жизнь пройдя до половины, приходишь к мысли, что нет ничего точнее, больнее и правдивей банальностей...
Командир принял ее минут через тридцать. Она стояла - пока ждала, смотрела на проходивших туда-сюда солдатиков.
Территория базы была огромной, тенистой, засаженной лет пятьдесят назад эвкалиптами. Похоже на территорию пионерского лагеря где-нибудь в Крыму... А эвкалипты, как известно, осушают почву, их высаживают на болотах. Именно в этих местах тысячи, десятки тысяч загибли, осушая малярийные болота. Именно в этих местах...
Да, конечно, она тоже не любила в детстве школьных лагерей с их побудками, надсадным хрипом горна, казенным компотом с лысой косточкой на дне стакана - всего этого проклятого счастливого детства в дружном коллективе.
Но, черт возьми, он же все-таки мужчина. И это все-таки армия!
Командир был ее ровесником. Слушал молча ее торопливый жалкий иврит. Хорошее лицо, умные глаза. Хорошее, домашнее, утомленное лицо. Фамилия, между прочим, Фельдман. С ней в классе учился Сашка Фельдман, они приятельствовали, однажды зимой даже целовались в телефонной будке на станции метро "Белорусская", где телефонные будки похожи на египетские саркофаги, поставленные на попа. В будке было тепло. Да... просто в России есть одна особенность: там говорят по-русски... Проклятый родной язык! Тяжкая печать на судьбе, как клеймо конезавода на тощем крупе изъезженной клячи... Что это за жизнь, Господи, если с человеком по фамилии Фельдман нельзя поговорить нормально, по-русски?!
- Я его отправлю на гауптвахту на месяцок, - сказал он ей. - Ты пока покрутись, подсобери справки. Почему ты не предупредила, что такой ребенок?
Она хотела сказать: а где были ваши хваленые медкомиссии, где были ваши прославленные военные психологи, кто ему, дьявол вас побери, выкатил высший балл?!
- Я надеялась... - сказала она вслух. - Я всегда по-идиотски надеюсь.
Она уходила длинной эвкалиптовой аллеей. Навстречу шел расхристанный курсант, балбес, меланхолично жующий питу. Они профукают страну и в ожидании царя-батюшки, Машиаха своего, прожуют ее и запьют пивом...
Ах, посадите меня на гауптвахту в этом райском военном саду!..
Встретиться с сыном ей не разрешили.
...И что? Выручил в конце концов Доктор. Она долго не решалась попросить его, не хотелось кишки вываливать на соседское обозрение. Потом поняла, что деваться некуда.
Умница Доктор понял все мгновенно - дело-то было получасовое. Она зашла к нему вечерком (не на Сашкиной же террасе справки выправлять), и он накатал на бланке чистую, в общем-то, правду. Такой-то перенес стресс в результате аварии на школьных курсах вождения. Возбудим - и это было чистой правдой.
- К депрессиям склонен? - спросил Доктор, оборачиваясь от стола.
- Ни к чему он не склонен, - сказала она.
- Ну, когда давление оказывают - не любит?
- Бабочка тоже не любит, когда ей крылышки держат, - сказала она...
Доктор сварил кофе, и они обсудили возможность смотаться двумя семьями на Родос, на недельку. Деньги плевые, четыреста долларов с носа, - дивное море, дивные пляжи... Она сделала вид, что серьезно обдумывает поездку.
Если б у нее были сейчас эти плевые четыреста долларов, она знала бы, куда их заткнуть. Дома лежала стопка неоплаченных счетов...
Иногда от отчаяния в голову ей приходили уже вовсе нелепые идеи заработков. Недавно, к примеру, сон приснился: будто идет она с рынка Маханэ-Иегуда к остановке автобуса, само собой - нагруженная девятью кошелками, как ишак. На остановке к ней бросается женщина, ненатурально пылко, как это только в снах бывает: простите, не знаете ли, к кому обратиться насчет экскурсии по Иерусалиму? Я бы хорошо заплатила, у меня времени осталось только до вечера, я вечером уезжаю в Торонто! (Спрашивается: при чем тут Торонто? Почему - Торонто? Писательница N. это название лет пять не вспоминала. Вот недюжинная задача для творческого ума разгадывать значение идиотских снов.) Подскажите, спрашивает, кто здесь экскурсовод? И известная писательница N., превозмогая тошноту, говорит ей:
- Ну, вот я - экскурсовод. Не будет преувеличением сказать, что я ведущий экскурсовод Иерусалима.
А сама мучительно во сне соображает - куда кошелки девать на время экскурсии...
Проснулась и смеялась. Однако все утро нет-нет да прикидывала: а не пойти ли на курсы экскурсоводов?
- ...А ведь ты мне, кажется, анкету еще не заполняла? - задумчиво спросил Доктор. - Сделай-ка и мне одолжение, а?..
Писательница N. взяла протянутые ей скрепленные бланки, пробежала глазами. Так вот она, эта знаменитая анкетка, которую Доктор всучивает всем и каждому.
"Думали ли вы когда-нибудь о самоубийстве?"
- Любой порядочный человек когда-нибудь думает о самоубийстве, сказала она.
- Ты не торопись, не торопись... Сядь, прочти внимательно все. Вот тебе ручка, обведи кружком что считаешь нужным.
Подавляя отвращение к этим листкам, к себе, Доктору и всему миру, она продолжала читать вопросики задушевной анкеты:
"Каково было ваше желание умереть?",
"Насколько часто оно возникало в последнее время?",
"Считаете ли вы себя способным покончить с собой?",
"Какую цель вы преследуете, когда думаете покончить с
собой?",
"Думаете ли вы о способе, которым хотели бы покончить с
собой?",
"Считаете ли вы, что данный момент - самое подходящее
время свести счеты с жизнью?"
- Да. Считаю, - сказала она. - Уговорил. Выпиши-ка мне лошадиную дозу снотворного, что-то не спится...
Доктор приятно рассмеялся и потрепал ее по руке.
- Ну, вот и напиши, - мягко проговорил он.
- Да что там писать, эх, - воскликнула она, - все по нулям: нет. Не состою. Не значится. Не имею.
И обвела все "нет" твердыми маленькими кружочками...
Самое любопытное, что в последние год-полтора, несмотря на бесповоротное, бездонное безденежье, она, похоже, стала - да нет, не привыкать, - но находить в тех или иных вокруг картинках нечто для себя занятное. Всюду жизнь. Есть такое полотно передвижника Ярошенко...
...Она поняла - что натворила со своей жизнью, уже на пересадке, в Будапеште. Как это бывает - вдруг, просто, обыденно-беспощадно: мгновенное озарение правдой, свободной от "точек зрения".
Их цыганскую толпу погорельцев направлял парень, по виду совсем мальчик, коротко стриженный, конопатый, в свободной, слишком свободной одежде - конечно же, сотрудник израильских спецслужб. По-русски он говорил с диким местечковым акцентом, что почему-то привело в ужас писательницу N. (Значительно позже она поняла, что эти распевные, в каждом слове вопрошающие интонации перекочевали в идиш из древнееврейского, а из идиша уже в русский язык евреев черты оседлости.)
- Господа, господа! - покрикивал этот веснушчатый. - Всем следовать за мной!
Он вел их длинными и почему-то пустыми, очевидно запасными, стеклянными переходами аэропорта в некий зал, где им надлежало чего-то ожидать, наверное самолета. (А до этого их везли на автобусах в какое-то общежитие на окраине Будапешта - впереди охрана на мотоциклах, позади - охрана на мотоциклах. И вся эта толпа ночевала в каких-то гимнастических залах, койки стояли впритирку одна к другой. Младший сын, двухлетний, плакал и писался. Она бегала в туалет - стирать его колготки - и развешивала их на батареях парового отопления.
Кормили всех тоже в каком-то спортивном зале, партиями... все смутно, никчемные лица перед глазами, обрывки фраз, мусорная дорожная мелочишка, бред, сон дурной... И горечь, страшная первородная горечь, чечевичная отрыжка Эсава: вот так мы бежали из Испании, вот так мы бежали из Германии, вот так мы бежали из Польши, вот так мы бежали из... вот так мы бежали... Вот так Я избрал тебя из всех народов, как стадо свое, и стану перегонять тебя, как стадо, с места на место, чтоб не забывал, и не успокаивался, и не смешивался с языками другими... Наутро погрузили всех в автобусы и отвезли в аэропорт.)
И вот сейчас эта толпа с детьми и стариками торопливо тащилась по нескончаемым стеклянным переходам. Конопатый рыжий мальчик вел их, как ведет стадо баран-предводитель. На лбу его блестели капельки пота, он устал.
Это были те самые дни, сейчас уже легендарные, когда за день в аэропорт имени Бен-Гуриона прибывало по три тысячи репатриантов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35