Каждая из этих знаменитостей получала годовое жалованье, на которое какая-нибудь бедная африканская страна вполне могла бы кормиться в течение целых пяти лет. Несколько секунд я озиралась вокруг, чтобы поинтересоваться у кого-нибудь о Нике Сприге, как вдруг из стеклянного куба вышел беспокойного вида человек лет тридцати пяти с сигаретой в руке и с темными кругами под глазами.
– Ник Сприг, – представился он, протягивая руку. – А вы, должно быть, Мэгги Саммерс. Пойдемте со мной.
Он был высоким и сухопарым и двигался, покачиваясь из стороны в сторону.
Отдел новостей напоминал пещеру. Все помещение было беспорядочно заставлено письменными столами, так что постороннему нелегко было бы пробираться и найти дорогу в этих лабиринтах офисной мебели. На каждом столе находились телефон и телевизионный монитор с изображением, но без звука. На одной стене было огромное табло, на котором высвечивалась информация о вечерних новостях и зелеными цифрами указывалось, сколько времени занимает каждый из фрагментов в эфире.
– Здесь все на живую нитку, – объяснил Ник. – Если даже в последнюю минуту появляется что-нибудь интересное, весь распорядок тут же меняется.
Прямо под табло стоял длинный стол, который, казалось, был центром всей происходящей в помещении суеты. За столом сидели восемь человек и управляли тем, что называлось распределительной системой, при помощи которой они держали связь с каждой передвижной группой новостей, машинами «скорой помощи» и пожарными, а также полицией. Информация поступала на телефоны, а затем подавалась на микрофоны студии новостей – так что репортеры могли сообщать обо всем ужасном и драматическом, что произошло до эфира или происходило во время оного.
Ник двигался по сложной траектории сквозь весь этот хаос, останавливаясь время от времени, чтобы задать короткий вопрос то одному, то другому человеку, попадающемуся на его пути. Я старалась не отставать, но один раз едва не споткнулась, когда он неожиданно резко изменил направление движения. Наконец он остановился перед своим кабинетом и, толкнув дверь, пригласил меня зайти.
– Те, кто сидит у нас за закрытыми дверями, либо находятся в эфире, либо зарабатывают язву, следя за тем, чтобы в эфире все происходило как надо, предупреждая любые ошибки и неточности. Я отношусь к категории вторых, – проговорил он с усмешкой.
Он указал мне на стул, а сам поместился за красным металлическим столом, который был завален бумагами. Удобно устроившись в глубоком кожаном кресле, он налил себе из сифона воды и проглотил две таблетки аспирина.
– Итак, вы желаете заниматься теленовостями?
– Именно, – кротко кивнула я.
Ник взял мою самохарактеристику, которая лежала сверху большой стопки бумаг и папок, и бегло ее просмотрел.
– Мне нужна ассистентка, – сказал он. – Вы будете получать сто двадцать пять долларов в неделю плюс премия. Кроме того, раз в два года особый процент от компании плюс дополнительная зарплата в конце первого года.
Я не знала, в чем состоят обязанности ассистентки, однако была абсолютно уверена, что смогу с ними справиться.
– Вы замужем?
Я кивнула.
– Есть дети?
Я отрицательно покачала головой.
– Собираетесь завести?
– Никогда, – заявила я, надеясь, что Эрик Орнстайн не установил подслушивающий жучок в корешке моей записной книжки.
– И не трудитесь убеждать меня, что вы не умеете печатать на машинке, – хмыкнул он. – Об этом я уже наслышан.
Я улыбнулась и вдруг почувствовала смущение от его пристального взгляда.
– Ну-ка повернитесь туда-сюда.
Я повернулась.
– Да нет, – нетерпеливо проговорил он. – Поверните только лицо.
Инстинктивно я показала ему свой профиль с левой стороны – лучшее, что у меня было.
– Вы никогда не думали о том, чтобы работать в эфире? Вы красивая девушка.
Первый и единственный раз в моей жизни я пропустила мимо ушей слово «девушка». Когда меня так называли, я непременно поправляла мужчин.
– Попробуйте, – обычно говорила я, – скажите «женщина». Это совсем нетрудно.
На этот раз я промолчала. Моя голова шла кругом, потому что Мэгги Саммерс, девушке, только что предложили работу. Я была так взволнована, что даже забыла поинтересоваться, что же такое ассистентка.
– Вам повезло, Саммерс, – сказал Ник. Впоследствии я стала появляться на телевидении под своим собственным именем – именем, которое прежде я вписывала лишь в счета.
– Почему мне повезло? – спросила я.
Ник принялся копаться в ящике своего стола.
– Потому что, – сказал он, поднимая голову, – лучше меня никого нет, и я буду учить вас всему нашему поганому бизнесу.
Тихо икнув, он наконец отыскал какую-то коробочку, вынул из нее две белые таблетки и сунул их в рот.
– Ступайте-ка в отдел кадров на шестой этаж и заполните необходимые документы. Встретимся в понедельник. Идет?
– Прекрасно. В понедельник, – ответила я. У меня все еще кружилась голова.
Я уже взялась за дверную ручку, чтобы бегом пуститься в отдел кадров, как вдруг он рассмеялся.
– Вы меня так и не спросите, что такое ассистентка, Саммерс?
Я покраснела.
– Я хотела, но…
– Вы будете подбирать для меня поступающие новости, – объяснил он, – перепечатывать начисто и представлять мне. Я же буду отбирать из них те, что пойдут в эфир, и переадресовывать репортеру, который вместе с группой займется их освещением. Усекли?
– Усекла, – сказала я с улыбкой.
– В понедельник в девять утра, – проговорил он. – И запомните, кофе должен быть не очень крепким.
Меня нисколько не беспокоило, что придется подавать кофе и печатать на машинке. Я уже видела свое имя в завершающих новости титрах. И я была уверена, что пройдет немало времени, прежде чем оно появится на могильной плите… Теперь я занималась теленовостями.
Три дня спустя, в воскресенье утром я думала о том, что если не расскажу Эрику о моей встрече с Ником Спригом, то мой выход на работу может быть осложнен. Солгать Эрику? Я рассматривала и такой вариант, но это была бы лишь оттяжка неизбежного объяснения. Однако именно неизбежность и пугала меня.
Эрик выслушал меня довольно спокойно. Интерес у него вызвала не столько моя новость, сколько то, что теперь я снова весила пятьдесят семь килограммов. Однако мне было запрещено даже упоминание о чем-либо, что могло его расстроить и помешать лечению, которое он проходил у своего врача.
– Все, что может взволновать и доставить беспокойство, снижает мою работоспособность и вредит компании. Пусть бизнес принадлежит моему отцу, я все равно должен работать не покладая рук.
– Это советует тебе твой доктор? – спросила я.
– Именно так. Он занят тем, что старается помочь мне контролировать мои эмоции. Когда у меня расстроены нервы, я теряю самоконтроль, это подавляет мою работоспособность и, в свою очередь, совершенно выводит меня из равновесия. Образовалась своего рода порочная обратная связь.
Что же говорить о моей собачьей жизни?
Вдобавок к проблеме работоспособности неизменно добавлялась еще одна. На этот раз его нервная система оказывалась уязвленной, когда он со своей эрекцией лез ко мне в постели.
– Какого дьявола ты опять вставила диафрагму? Я хочу ребенка. Мы оба уже близки к критическому возрасту, когда не сможем иметь детей, и это расшатывает мои нервы. Я опять потеряю работоспособность.
В то воскресное утро я сидела в постели и смотрела, как Эрик занимается приседаниями на ковре.
– Если ты забеременеешь сейчас, Мэгги, – говорил он, – то есть в октябре, то сможешь родить в июле. А это значит, что ребенок не потеряет год, когда пойдет в школу. Как это бывает с тем, кто родился в декабре.
«Ну уж дудки», – подумала я.
День прошел, и наступил вечер. Как обычно в воскресенье вечером мы собирались отправиться ужинать в китайский ресторан. Только сегодня я заранее попросила Эрика, чтобы мы ужинали вдвоем. Воскресные ужины в обществе родителей Эрика были нужны свекрови, чтобы распекать меня, а свекру, чтобы покритиковать сына. Кроме того, они упрекали нас обоих в том, что мы еще не зачали ребенка.
– Итак, – каждое воскресенье начинал свекор, вытирая жир с толстых губ, только что разделавшись со свининой по-китайски и оладьями, – почему бы вам наконец не перестать валять дурака и не заняться делом? Я мечтаю стать дедушкой.
Во время этих бесед свекровь всегда подозрительно меня рассматривала, а Эрик неизменно отвечал:
– Ты у нее спроси, отец. Я тут ни при чем. На что свекор заявлял:
– Ну если бы я был ее мужем, то даже не спрашивал бы ее об этом. Просто делал бы свое дело.
После чего свекровь принималась гладить сыночка по голове. На ее пальцах сверкали бриллианты.
Но в этот вечер мы были одни. Эрик уже подмел со своей тарелки весь бамбук и приступил к яичному желе. Заметив, что я не притрагиваюсь ни к одному блюду, которыми был заставлен весь стол, он спросил:
– Ты не голодна, Мэгги, или все еще на диете?
– Эрик, – сказала я наконец, – я хочу с тобой поговорить.
Не отрываясь от тарелки, он кивнул, что означало: он готов есть и слушать одновременно.
– Эрик, я получила место в Ай-би-эн. Я с завтрашнего дня приступаю к работе в качестве ассистентки с жалованьем сто двадцать пять долларов в неделю. И уже сгораю от нетерпения.
Слова выдавливались из меня с некоторым усилием. Не столько от волнения, сколько от страха. Единственное, чего я хотела, поскорее с этим покончить. Если бы отец Эрика был в этот момент с нами, он, пожалуй, решил, что мое желание работать не так уж и плохо.
– Бог в помощь, – сказал бы он. – Забавляйся.
Эрик отложил вилку, промакнул губы белой хлопчатобумажной салфеткой, дожевал то, что еще оставалось у него во рту, и, прищурившись, взглянул на меня. Потом он сделал большой глоток воды, еще раз прополоскал рот и наконец сказал:
– Ты сделала это, не посоветовавшись со мной?
Я просто хлопала глазами и не отвечала. Моя рука потянулась к стакану с водой, на случай, если у Эрика начнется нервный приступ. Однако в этот вечер в китайском ресторане на 47-й улице приступа не последовало. Мы молчали и дожидались, пока официант принесет чек. Напряжение в атмосфере было очевидным, однако страх мой уже прошел. Что бы ни случилось, на следующий день я выхожу на работу в Ай-би-эн. Однако сознание того, что Эрик проиграл это сражение и, похоже, проиграет всю войну, скорее огорчало меня, чем радовало. Мое замужество подходило к финалу, и этого я не ожидала. Я ухитрилась добиться того, о чем мечтала, однако оказалась не готова к последствиям. В этот момент в ресторане господина Тонга мне даже захотелось как-то успокоить Эрика, объяснить ему, что я вовсе не планировала такое развитие событий. Впрочем, ему вряд ли было бы приятно, если бы его стала успокаивать женщина, которая только что хватила его серпом между ног. Именно такая мысль пришла мне в голову – именно «между ног». В отличие, скажем, от того, что он поражен в сердце. Строго говоря, то, что произошло этим вечером, к сердцу не имело никакого отношения.
Мы молча приехали домой. Эрик включил свет и, по-прежнему не говоря ни слова, повесил свое пальто в стенной шкаф. Знак того, что я уже лишена сей рабской привилегии и особой чести. Он прошел прямо в спальню, сел на постель и стал расшнуровывать ботинки. Я медленно разделась, тщательно сложила вещи и только потом надела ночную рубашку. Эрик вышел из ванной в своем бежевом шелковом халате и приблизился к постели. Вырвав у меня из рук журнал, швырнул на пол.
– Я решил не запрещать тебе этого. Пусть тебя как следует проучит сама жизнь. Ты узнаешь, что такое зарабатывать на хлеб. Тебе не поздоровится, но я намерен предоставить тебе это удовольствие и позабочусь, чтобы ты хорошо поняла, что есть предел и моему терпению.
Этой ночью я поняла, что Мэгги Саммерс и Эрику Орнстайну отнюдь не суждено прожить вместе долгую жизнь и умереть в один день. Внезапно я ощутила к этому человеку необыкновенную привязанность, потому что впервые за то время, что мы были мужем и женой, мне это ровным счетом ничего не стоило. Мне захотелось сказать ему, что у нас еще есть шанс что-то сберечь, однако он все равно бы не понял меня, а я бы не смогла объяснить. Эрик Орнстайн может быть, был такой же жертвой, как и Мэгги Саммерс.
Я не возражала, когда он выключил свет и забрался в постель. Я не возражала, когда он подполз ко мне и овладел мной со всем своим ожесточением и разочарованием. Это было ново для нас обоих. Наконец в доме Орнстайнов установилось что-то наподобие равенства. Мы были равны в нашей подавленности.
4
Когда я начала мой драматический репортаж с того места, где погиб Джой Валери, я заметила, что неподалеку от камеры стоит Ави. Упершись в бока крепко сжатыми кулаками, он внимательно следил за каждым моим движением. Я уже решила про себя, что не буду произносить тех слов, которые были заготовлены у меня в качестве душещипательного комментария по поводу смерти Джоя.
– Добрый вечер, леди и джентльмены. В Бейруте ужасная, промозглая ночь. С вами Мэгги Саммерс… – Ничего этого я не сказала.
Отринув сценарий, я почти выкрикнула следующее:
– Никакой ужасной и промозглой ночи сегодня в Бейруте не будет!
Ларри Франк, мой продюсер, подбежал ко мне, безуспешно стараясь меня успокоить. Он обратился ко мне максимально умиротворяющим тоном.
– Мэгги, девочка, ты устала. Ты потрясена. Почему бы тебе просто не прочитать по бумажке, и мы бы все спокойно разошлись спать…
– Я тебе не девочка, – сквозь зубы процедила я. – Я женщина. А ты, Ларри, бесчувственный идиот. Можешь засунуть себе в задницу свои утешения, но я все равно не буду этого читать.
– Ладно, Мэгги, дорогая, – нежно ответил он. – Если ночь не ужасная и не промозглая, тогда пусть она будет холодной и дождливой. Или темной и неприютной, а? Выбирай, что тебе по душе, радость моя.
Однако ни о каком выборе не могло быть и речи. Просто я не собиралась превращать действительно драматичное событие в сводку погоды. Я отказывалась измерять степень трагедии тем, какая нынче вечером погода в Бейруте. В этом своем репортаже я собиралась поведать миру о том, как моему двадцатисемилетнему звукорежиссеру, работавшему по заданию Ай-би-эн в Ливане, случилось сидеть не в том месте и не в тот момент, а мне, счастливице, сидевшей всего в полуметре от него, довелось увидеть его смерть.
Вокруг меня собралась вся съемочная группа. В руках стаканчики горячего кофе. На лицах удивление. Глядя на них в надежде найти поддержку, единственное, что я увидела на их лицах, – то же самое чувство – «слава Богу, что на его месте оказался не я». Их сейчас можно было бы взволновать лишь одним – еще раз врезав по ним из гранатомета.
– Мэгги, дорогая, – начал Ларри с преувеличенным спокойствием, которое внезапно превратилось в оглушительное крещендо, – у нас всего две минуты эфира, а потому, прошу тебя, милая, пожалуйста, возьми этот микрофон, поднеси его к своим драгоценным губкам и расскажи этим прекрасным людям, что сегодня случилось с Джоем Валери. Если же ты не сделаешь этого сейчас, Мэгги, прелесть моя, у нас все шансы увидеть то, что случилось с Джоем, еще раз. Держу пари, ты и сама знаешь почему. А если ты забыла, я тебе напомню. Дело в том, Саммерс, что мы все находимся в этой сраной военной зоне. Поэтому давай! У тебя одна минута, чтобы начать… И большое тебе спасибо.
Несколько человек наградили его не сходя с места небольшой овацией, поскольку он ухитрился сказать эту длинную тираду на одном дыхании. Весьма впечатляюще. Однако по-прежнему никакого разговора не могло быть ни о каком холодном и дождливом вечере. Как и о сыром и промозглом. Как и о темном и бесприютном… Если в этот момент Джой Валери мог наблюдать все происходящее, то, наверное, был бы немало удивлен.
«Добрый вечер, леди и джентльмены. С вами Мэгги Саммерс. Я веду наш репортаж из ливанского лагеря беженцев Сабра. Сегодня здесь погиб тот, кого мы все очень любили, – Джой Валери…»
Когда репортаж закончился, ко мне подошел Ави и, не говоря ни слова, набросил на мои вздрагивающие плечи свою кожаную летную куртку и усадил в джип.
– Теперь я понимаю, почему я так хочу тебя, – тихо сказал он.
Прогулка от парома до моей квартиры в Гринвич Вилледж порядком измотала меня. Стоя в фойе, я едва узнала в зеркальном отражении ту, что смотрела на меня. Женщина с синими кругами под глазами, скулы туго обтянуты кожей, а спутанные волосы в беспорядке рассыпаны по плечам. Дикий взгляд моих собственных глаз удивил меня. Общее прискорбное впечатление только усугублялось мятым черным платьем, сморщенными чулками и сапожками, заляпанными грязью, когда я пробиралась через задний двор из дома Розы и Тони Валери.
Мысленно я составила план – принять ванну, переодеться и немного подкраситься, пока не приехали Куинси и Дэн. Никто не должен заметить тоску, которая сидела у меня внутри. Мои мысли были все еще заняты Ави.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Ник Сприг, – представился он, протягивая руку. – А вы, должно быть, Мэгги Саммерс. Пойдемте со мной.
Он был высоким и сухопарым и двигался, покачиваясь из стороны в сторону.
Отдел новостей напоминал пещеру. Все помещение было беспорядочно заставлено письменными столами, так что постороннему нелегко было бы пробираться и найти дорогу в этих лабиринтах офисной мебели. На каждом столе находились телефон и телевизионный монитор с изображением, но без звука. На одной стене было огромное табло, на котором высвечивалась информация о вечерних новостях и зелеными цифрами указывалось, сколько времени занимает каждый из фрагментов в эфире.
– Здесь все на живую нитку, – объяснил Ник. – Если даже в последнюю минуту появляется что-нибудь интересное, весь распорядок тут же меняется.
Прямо под табло стоял длинный стол, который, казалось, был центром всей происходящей в помещении суеты. За столом сидели восемь человек и управляли тем, что называлось распределительной системой, при помощи которой они держали связь с каждой передвижной группой новостей, машинами «скорой помощи» и пожарными, а также полицией. Информация поступала на телефоны, а затем подавалась на микрофоны студии новостей – так что репортеры могли сообщать обо всем ужасном и драматическом, что произошло до эфира или происходило во время оного.
Ник двигался по сложной траектории сквозь весь этот хаос, останавливаясь время от времени, чтобы задать короткий вопрос то одному, то другому человеку, попадающемуся на его пути. Я старалась не отставать, но один раз едва не споткнулась, когда он неожиданно резко изменил направление движения. Наконец он остановился перед своим кабинетом и, толкнув дверь, пригласил меня зайти.
– Те, кто сидит у нас за закрытыми дверями, либо находятся в эфире, либо зарабатывают язву, следя за тем, чтобы в эфире все происходило как надо, предупреждая любые ошибки и неточности. Я отношусь к категории вторых, – проговорил он с усмешкой.
Он указал мне на стул, а сам поместился за красным металлическим столом, который был завален бумагами. Удобно устроившись в глубоком кожаном кресле, он налил себе из сифона воды и проглотил две таблетки аспирина.
– Итак, вы желаете заниматься теленовостями?
– Именно, – кротко кивнула я.
Ник взял мою самохарактеристику, которая лежала сверху большой стопки бумаг и папок, и бегло ее просмотрел.
– Мне нужна ассистентка, – сказал он. – Вы будете получать сто двадцать пять долларов в неделю плюс премия. Кроме того, раз в два года особый процент от компании плюс дополнительная зарплата в конце первого года.
Я не знала, в чем состоят обязанности ассистентки, однако была абсолютно уверена, что смогу с ними справиться.
– Вы замужем?
Я кивнула.
– Есть дети?
Я отрицательно покачала головой.
– Собираетесь завести?
– Никогда, – заявила я, надеясь, что Эрик Орнстайн не установил подслушивающий жучок в корешке моей записной книжки.
– И не трудитесь убеждать меня, что вы не умеете печатать на машинке, – хмыкнул он. – Об этом я уже наслышан.
Я улыбнулась и вдруг почувствовала смущение от его пристального взгляда.
– Ну-ка повернитесь туда-сюда.
Я повернулась.
– Да нет, – нетерпеливо проговорил он. – Поверните только лицо.
Инстинктивно я показала ему свой профиль с левой стороны – лучшее, что у меня было.
– Вы никогда не думали о том, чтобы работать в эфире? Вы красивая девушка.
Первый и единственный раз в моей жизни я пропустила мимо ушей слово «девушка». Когда меня так называли, я непременно поправляла мужчин.
– Попробуйте, – обычно говорила я, – скажите «женщина». Это совсем нетрудно.
На этот раз я промолчала. Моя голова шла кругом, потому что Мэгги Саммерс, девушке, только что предложили работу. Я была так взволнована, что даже забыла поинтересоваться, что же такое ассистентка.
– Вам повезло, Саммерс, – сказал Ник. Впоследствии я стала появляться на телевидении под своим собственным именем – именем, которое прежде я вписывала лишь в счета.
– Почему мне повезло? – спросила я.
Ник принялся копаться в ящике своего стола.
– Потому что, – сказал он, поднимая голову, – лучше меня никого нет, и я буду учить вас всему нашему поганому бизнесу.
Тихо икнув, он наконец отыскал какую-то коробочку, вынул из нее две белые таблетки и сунул их в рот.
– Ступайте-ка в отдел кадров на шестой этаж и заполните необходимые документы. Встретимся в понедельник. Идет?
– Прекрасно. В понедельник, – ответила я. У меня все еще кружилась голова.
Я уже взялась за дверную ручку, чтобы бегом пуститься в отдел кадров, как вдруг он рассмеялся.
– Вы меня так и не спросите, что такое ассистентка, Саммерс?
Я покраснела.
– Я хотела, но…
– Вы будете подбирать для меня поступающие новости, – объяснил он, – перепечатывать начисто и представлять мне. Я же буду отбирать из них те, что пойдут в эфир, и переадресовывать репортеру, который вместе с группой займется их освещением. Усекли?
– Усекла, – сказала я с улыбкой.
– В понедельник в девять утра, – проговорил он. – И запомните, кофе должен быть не очень крепким.
Меня нисколько не беспокоило, что придется подавать кофе и печатать на машинке. Я уже видела свое имя в завершающих новости титрах. И я была уверена, что пройдет немало времени, прежде чем оно появится на могильной плите… Теперь я занималась теленовостями.
Три дня спустя, в воскресенье утром я думала о том, что если не расскажу Эрику о моей встрече с Ником Спригом, то мой выход на работу может быть осложнен. Солгать Эрику? Я рассматривала и такой вариант, но это была бы лишь оттяжка неизбежного объяснения. Однако именно неизбежность и пугала меня.
Эрик выслушал меня довольно спокойно. Интерес у него вызвала не столько моя новость, сколько то, что теперь я снова весила пятьдесят семь килограммов. Однако мне было запрещено даже упоминание о чем-либо, что могло его расстроить и помешать лечению, которое он проходил у своего врача.
– Все, что может взволновать и доставить беспокойство, снижает мою работоспособность и вредит компании. Пусть бизнес принадлежит моему отцу, я все равно должен работать не покладая рук.
– Это советует тебе твой доктор? – спросила я.
– Именно так. Он занят тем, что старается помочь мне контролировать мои эмоции. Когда у меня расстроены нервы, я теряю самоконтроль, это подавляет мою работоспособность и, в свою очередь, совершенно выводит меня из равновесия. Образовалась своего рода порочная обратная связь.
Что же говорить о моей собачьей жизни?
Вдобавок к проблеме работоспособности неизменно добавлялась еще одна. На этот раз его нервная система оказывалась уязвленной, когда он со своей эрекцией лез ко мне в постели.
– Какого дьявола ты опять вставила диафрагму? Я хочу ребенка. Мы оба уже близки к критическому возрасту, когда не сможем иметь детей, и это расшатывает мои нервы. Я опять потеряю работоспособность.
В то воскресное утро я сидела в постели и смотрела, как Эрик занимается приседаниями на ковре.
– Если ты забеременеешь сейчас, Мэгги, – говорил он, – то есть в октябре, то сможешь родить в июле. А это значит, что ребенок не потеряет год, когда пойдет в школу. Как это бывает с тем, кто родился в декабре.
«Ну уж дудки», – подумала я.
День прошел, и наступил вечер. Как обычно в воскресенье вечером мы собирались отправиться ужинать в китайский ресторан. Только сегодня я заранее попросила Эрика, чтобы мы ужинали вдвоем. Воскресные ужины в обществе родителей Эрика были нужны свекрови, чтобы распекать меня, а свекру, чтобы покритиковать сына. Кроме того, они упрекали нас обоих в том, что мы еще не зачали ребенка.
– Итак, – каждое воскресенье начинал свекор, вытирая жир с толстых губ, только что разделавшись со свининой по-китайски и оладьями, – почему бы вам наконец не перестать валять дурака и не заняться делом? Я мечтаю стать дедушкой.
Во время этих бесед свекровь всегда подозрительно меня рассматривала, а Эрик неизменно отвечал:
– Ты у нее спроси, отец. Я тут ни при чем. На что свекор заявлял:
– Ну если бы я был ее мужем, то даже не спрашивал бы ее об этом. Просто делал бы свое дело.
После чего свекровь принималась гладить сыночка по голове. На ее пальцах сверкали бриллианты.
Но в этот вечер мы были одни. Эрик уже подмел со своей тарелки весь бамбук и приступил к яичному желе. Заметив, что я не притрагиваюсь ни к одному блюду, которыми был заставлен весь стол, он спросил:
– Ты не голодна, Мэгги, или все еще на диете?
– Эрик, – сказала я наконец, – я хочу с тобой поговорить.
Не отрываясь от тарелки, он кивнул, что означало: он готов есть и слушать одновременно.
– Эрик, я получила место в Ай-би-эн. Я с завтрашнего дня приступаю к работе в качестве ассистентки с жалованьем сто двадцать пять долларов в неделю. И уже сгораю от нетерпения.
Слова выдавливались из меня с некоторым усилием. Не столько от волнения, сколько от страха. Единственное, чего я хотела, поскорее с этим покончить. Если бы отец Эрика был в этот момент с нами, он, пожалуй, решил, что мое желание работать не так уж и плохо.
– Бог в помощь, – сказал бы он. – Забавляйся.
Эрик отложил вилку, промакнул губы белой хлопчатобумажной салфеткой, дожевал то, что еще оставалось у него во рту, и, прищурившись, взглянул на меня. Потом он сделал большой глоток воды, еще раз прополоскал рот и наконец сказал:
– Ты сделала это, не посоветовавшись со мной?
Я просто хлопала глазами и не отвечала. Моя рука потянулась к стакану с водой, на случай, если у Эрика начнется нервный приступ. Однако в этот вечер в китайском ресторане на 47-й улице приступа не последовало. Мы молчали и дожидались, пока официант принесет чек. Напряжение в атмосфере было очевидным, однако страх мой уже прошел. Что бы ни случилось, на следующий день я выхожу на работу в Ай-би-эн. Однако сознание того, что Эрик проиграл это сражение и, похоже, проиграет всю войну, скорее огорчало меня, чем радовало. Мое замужество подходило к финалу, и этого я не ожидала. Я ухитрилась добиться того, о чем мечтала, однако оказалась не готова к последствиям. В этот момент в ресторане господина Тонга мне даже захотелось как-то успокоить Эрика, объяснить ему, что я вовсе не планировала такое развитие событий. Впрочем, ему вряд ли было бы приятно, если бы его стала успокаивать женщина, которая только что хватила его серпом между ног. Именно такая мысль пришла мне в голову – именно «между ног». В отличие, скажем, от того, что он поражен в сердце. Строго говоря, то, что произошло этим вечером, к сердцу не имело никакого отношения.
Мы молча приехали домой. Эрик включил свет и, по-прежнему не говоря ни слова, повесил свое пальто в стенной шкаф. Знак того, что я уже лишена сей рабской привилегии и особой чести. Он прошел прямо в спальню, сел на постель и стал расшнуровывать ботинки. Я медленно разделась, тщательно сложила вещи и только потом надела ночную рубашку. Эрик вышел из ванной в своем бежевом шелковом халате и приблизился к постели. Вырвав у меня из рук журнал, швырнул на пол.
– Я решил не запрещать тебе этого. Пусть тебя как следует проучит сама жизнь. Ты узнаешь, что такое зарабатывать на хлеб. Тебе не поздоровится, но я намерен предоставить тебе это удовольствие и позабочусь, чтобы ты хорошо поняла, что есть предел и моему терпению.
Этой ночью я поняла, что Мэгги Саммерс и Эрику Орнстайну отнюдь не суждено прожить вместе долгую жизнь и умереть в один день. Внезапно я ощутила к этому человеку необыкновенную привязанность, потому что впервые за то время, что мы были мужем и женой, мне это ровным счетом ничего не стоило. Мне захотелось сказать ему, что у нас еще есть шанс что-то сберечь, однако он все равно бы не понял меня, а я бы не смогла объяснить. Эрик Орнстайн может быть, был такой же жертвой, как и Мэгги Саммерс.
Я не возражала, когда он выключил свет и забрался в постель. Я не возражала, когда он подполз ко мне и овладел мной со всем своим ожесточением и разочарованием. Это было ново для нас обоих. Наконец в доме Орнстайнов установилось что-то наподобие равенства. Мы были равны в нашей подавленности.
4
Когда я начала мой драматический репортаж с того места, где погиб Джой Валери, я заметила, что неподалеку от камеры стоит Ави. Упершись в бока крепко сжатыми кулаками, он внимательно следил за каждым моим движением. Я уже решила про себя, что не буду произносить тех слов, которые были заготовлены у меня в качестве душещипательного комментария по поводу смерти Джоя.
– Добрый вечер, леди и джентльмены. В Бейруте ужасная, промозглая ночь. С вами Мэгги Саммерс… – Ничего этого я не сказала.
Отринув сценарий, я почти выкрикнула следующее:
– Никакой ужасной и промозглой ночи сегодня в Бейруте не будет!
Ларри Франк, мой продюсер, подбежал ко мне, безуспешно стараясь меня успокоить. Он обратился ко мне максимально умиротворяющим тоном.
– Мэгги, девочка, ты устала. Ты потрясена. Почему бы тебе просто не прочитать по бумажке, и мы бы все спокойно разошлись спать…
– Я тебе не девочка, – сквозь зубы процедила я. – Я женщина. А ты, Ларри, бесчувственный идиот. Можешь засунуть себе в задницу свои утешения, но я все равно не буду этого читать.
– Ладно, Мэгги, дорогая, – нежно ответил он. – Если ночь не ужасная и не промозглая, тогда пусть она будет холодной и дождливой. Или темной и неприютной, а? Выбирай, что тебе по душе, радость моя.
Однако ни о каком выборе не могло быть и речи. Просто я не собиралась превращать действительно драматичное событие в сводку погоды. Я отказывалась измерять степень трагедии тем, какая нынче вечером погода в Бейруте. В этом своем репортаже я собиралась поведать миру о том, как моему двадцатисемилетнему звукорежиссеру, работавшему по заданию Ай-би-эн в Ливане, случилось сидеть не в том месте и не в тот момент, а мне, счастливице, сидевшей всего в полуметре от него, довелось увидеть его смерть.
Вокруг меня собралась вся съемочная группа. В руках стаканчики горячего кофе. На лицах удивление. Глядя на них в надежде найти поддержку, единственное, что я увидела на их лицах, – то же самое чувство – «слава Богу, что на его месте оказался не я». Их сейчас можно было бы взволновать лишь одним – еще раз врезав по ним из гранатомета.
– Мэгги, дорогая, – начал Ларри с преувеличенным спокойствием, которое внезапно превратилось в оглушительное крещендо, – у нас всего две минуты эфира, а потому, прошу тебя, милая, пожалуйста, возьми этот микрофон, поднеси его к своим драгоценным губкам и расскажи этим прекрасным людям, что сегодня случилось с Джоем Валери. Если же ты не сделаешь этого сейчас, Мэгги, прелесть моя, у нас все шансы увидеть то, что случилось с Джоем, еще раз. Держу пари, ты и сама знаешь почему. А если ты забыла, я тебе напомню. Дело в том, Саммерс, что мы все находимся в этой сраной военной зоне. Поэтому давай! У тебя одна минута, чтобы начать… И большое тебе спасибо.
Несколько человек наградили его не сходя с места небольшой овацией, поскольку он ухитрился сказать эту длинную тираду на одном дыхании. Весьма впечатляюще. Однако по-прежнему никакого разговора не могло быть ни о каком холодном и дождливом вечере. Как и о сыром и промозглом. Как и о темном и бесприютном… Если в этот момент Джой Валери мог наблюдать все происходящее, то, наверное, был бы немало удивлен.
«Добрый вечер, леди и джентльмены. С вами Мэгги Саммерс. Я веду наш репортаж из ливанского лагеря беженцев Сабра. Сегодня здесь погиб тот, кого мы все очень любили, – Джой Валери…»
Когда репортаж закончился, ко мне подошел Ави и, не говоря ни слова, набросил на мои вздрагивающие плечи свою кожаную летную куртку и усадил в джип.
– Теперь я понимаю, почему я так хочу тебя, – тихо сказал он.
Прогулка от парома до моей квартиры в Гринвич Вилледж порядком измотала меня. Стоя в фойе, я едва узнала в зеркальном отражении ту, что смотрела на меня. Женщина с синими кругами под глазами, скулы туго обтянуты кожей, а спутанные волосы в беспорядке рассыпаны по плечам. Дикий взгляд моих собственных глаз удивил меня. Общее прискорбное впечатление только усугублялось мятым черным платьем, сморщенными чулками и сапожками, заляпанными грязью, когда я пробиралась через задний двор из дома Розы и Тони Валери.
Мысленно я составила план – принять ванну, переодеться и немного подкраситься, пока не приехали Куинси и Дэн. Никто не должен заметить тоску, которая сидела у меня внутри. Мои мысли были все еще заняты Ави.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44