Потом снова вдохнул и опустил голову в воду, шевеля губами, пока не нащупал рта Джо… он был открыт, одна большая круглая дыра, разверстая в хохоте. Как подводная пещера, нет, как дренажное отверстие на дне океана, оправленное холодной плотью… такое необъятное, что могло поглотить воды всех морей на свете.
И течение, скручиваясь черной спиралью, втекало внутрь, снова заставляя его смеяться.
Он не стал пытаться вдуть свой воздух в это безжизненное отверстие. Он медленно поднял голову и вновь уставился на водную гладь, под которой лежал Джо. Она ничем не отличалась от других участков реки, вплоть до самого океана. (Ты что, не понимаешь, что Джо Бен мертв?) Дождь пошел сильнее, звуки капель по воде раздавались все громче. Кружилась голова и тошнило. (Этот сукин сын откинул коньки. Гном скончался, ты что, не понимаешь? И, несмотря на внезапно накативший приступ тошноты, поверх разрастающегося чувства пустоты, которое всегда испытываешь сразу после смерти кого-то близкого, — но он мертв, Джо Бен мертв, врубись ты наконец! — я чувствую облегчение. Я устал и этим исчерпывалось все, а теперь я знал, что смогу отдохнуть. Еще немного — дотащить старика до пикапа, съездить в город за помощью, и тогда, наверное, все будет закончено. Окончательно. После стольких… Господи, сколько же это продолжалось? По меньшей мере с тех пор… как сегодня утром я увидел старика, спускавшегося по склону и выглядевшего таким встревоженным. Нет. Раньше. Прошлой ночью, когда я проснулся и увидел свое отражение. Нет. Еще раньше. С тех пор, как мы впервые пошлисДжоби на футбол и он превратил меня в своего кумира. С тех пор, как он бросился в океан, чтобы я спас его. С тех пор, как старик приколотил плакат к моей стене. С тех пор, как Бони Стоукс начал приставать к Генри по поводу деда. С тех пор, с тех пор, с тех пор…) Он стоит в ожидании чего-то, продолжая смотреть на воду, пока надрывающиеся легкие не выплевывают спертый воздух вместе с громкими судорожными рыданиями — «Ты умер, Джоби, ах ты разбойник, черт бы тебя побрал, ты умер…»
Чем больше темнело, тем чаще на шоссе останавливались добрые души, интересуясь, не подкинуть ли меня. Я вежливо отказывался и с восхитительным чувством мученичества стоически продолжал двигаться вперед. Это шествие начинало для меня окрашиваться все в более религиозные оттенки — паломничество с наложенной епитимьей — путь в мечеть, в обитель спасения, и в то же время наказание дождем и холодом за преступление, которое я намеревался совершить. И, хотите — верьте, хотите — нет, чем ближе я подходил к дому, тем слабее становился дождь и теплее воздух. «Какая перемена, — думал я, — по сравнению со слякотными улицами и демоническими врачами…»
(Забравшись на край бревна, которое все еще торчало из-под воды, я впервые за все это время обратил внимание на то, что погода начала улучшаться: ветер почти совсем стих, и дождь слабел с каждым мгновением. Я передохнул с минуту, потом вынул из заднего кармана карабины и гаечный ключ. Рука Джо Бена всплыла и покачивалась в темноте. Закатав рукав на его безжизненной руке, я пристегнул карабин и прибил его к бревну. Потом отыскал вторую руку и сделал с ней то же самое: это была мерзкая работа — стоя по колено в воде, приколачивать гаечным ключом огромные карабины. Потом я вытащил носовой платок и привязал его к суку, тому самому, который мне врезал. Закончив, я встаю и почти сразу же ощущаю под ногами легкое покачивание — прибывающая вода поднимает дерево. «Если б Джо продержался еще двадцать минут…» Я спрыгиваю с бревна в переплетение ягодника и начинаю пробиваться сквозь заросли наверх, туда, где оставил старика.
Пока я тащил старика к пикапу, он очухался. Я заводил мотор, а он лежал, мотая своей бедной старой башкой из стороны в сторону, и повторял: «Что? Что, черт побери? Ты что, наложил мне гипс на другую сторону?»
Я чувствовал, что должен сказать ему что-то ободряющее, но не мог заставить себя заговорить и лишь повторял: «Держись, держись». Я медленно вел пикап по спуску, и мне казалось, что скулящий голос Генри доносится откуда-то издалека. Когда я добрался до шоссе, он замолчал, и по дыханию я определил, что он снова вырубился. Я поблагодарил Господа хоть за эту маленькую помощь и рванул к западу. Сунув руку в карман за куревом, я обнаружил там отнюдь не сигареты — мне стало страшно: это был транзистор, и так как он уже достаточно высох, стоило мне к нему прикоснуться, как он снова начал попискивать. Я отшвырнул его в сторону, к дверце, и он разразился обрывками мелодий из вестернов. «Давай валяй…» — неслось из него.
Дождевая завеса обвисла туманной дымкой, а когда я добрался до лесопилки, дождь и вовсе прекратился. Тучи начали рассеиваться, и в бледном лунном свете я увидел Энди, который стоял оперевшись на свой багор, словно спящая цапля. Я вылез из машины и дал ему две плитки шоколада, которые нашел в бардачке.
— Тебе придется остаться здесь на всю ночь, — сказал я. Мне казалось, что говорит кто-то другой, прячущийся за мной в тени. — Почти все бревна пошли вверх по течению. Так что в ближайшие три-четыре часа, пока не начнется отлив, у тебя ничего не будет. И смотри не пропусти ни одного бревна. Надо выловить все, слышишь? Особенно следи за тем, что будет с белой тряпкой. К нему прибит Джо Бен, он утонул.
Энди кивнул, выпучив глаза, но ничего не сказал. Я простоял с ним еще с минуту. Густой покров туч над нами прохудился и расползался в разные стороны темными клочками, между которыми то и дело мелькал полный белый лик луны. Вымокшие заросли ягодника, которые обрамляли мостики, шедшие от лесопилки к причалу, казались комками мятой фольги. Я видел, что Энди смотрит на пропитанные кровью рукава моей фуфайки, но снова, так же как на склоне, не мог заставить себя заговорить. Я повернулся и, не произнося ни слова, двинулся назад, к скучающему пикапу. Я не мог быть рядом с людьми. Я не хотел увиливать от их вопросов о происшедшем. Я не хотел слышать их вопросов.
Проезжая мимо дома, я даже не сбавил скорость. Мне хватило одного взгляда, чтобы определить, что свет в комнате Вив еще горит. Я решил, что лучше позвоню ей из города. И Джэн тоже; из больницы. Но я знал, что не стану это делать.
Транзистор наконец замолк. В кабине было тепло и тихо, лишь шины шуршали по асфальту да из-за спины доносилось дыхание старика — вдох-выдох, вдох-выдох, словно ветер, перебирающий опавшие листья. Я устал. Настолько устал, что не мог ни думать, ни горевать. Горевать я буду потом, я… «Что?» — я буду горевать потом, когда у меня будет время, — «Что?» — после того, как отдохну — «Что? Это же он!» И тут, проезжая мимо нашего гаража, я увидел Малыша. Он шел по шоссе к дому — не в больнице, не в городе, а здесь, сейчас, у самого гаража, собирается сесть в лодку и плыть к дому! Черт! Воистину окружили. Стоит начаться, и все валится одно за другим…)
Когда мое мокрое паломничество приблизилось к завершению и впереди замаячил гараж, нос у меня уже перестал течь, а поднявшийся ветер разогнал над головой тучи. И все же беспокойство мое возвращалось, снова и снова тявкая БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ, на сей раз приводя в качестве аргумента слишком поздний час: ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, ОНИ ПОЙМАЮТ ТЕБЯ… И тут, когда я бы потратил еще час на препирательства вокруг этого довода, он сам собой испарился: не успел я сойти с шоссе на гравий, как увидел брата Хэнка собственной персоной во взмывшем пикапе — лицо напряжено в очевидном намерении добраться до города, для того чтобы отыскать старика, — в этом я не сомневался.
Это видение рассеяло мою очередную уловку, и, даже не задумавшись, откуда у Хэнка мог взяться пикап, если старик до него не доехал, я отправился к лодке, уже не в состоянии сочинять какие-либо отговорки. «Вот твой шанс войти в игру, — сказал я себе, — безопасность обеспечена, никаких ловушек, путь свободен».
Пытаясь убедить себя, что я рад тому, что обстоятельства расчистили мне дорогу.
И действительно, казалось, путь открывается все шире и выглядит все заманчивее. Выхолощенные и вдруг съежившиеся тучи неслись над макушками деревьев, вспять к океану за новым грузом, оставляя землю заморозку. И лодка, когда я снял брезент, оказалась сухой. Лунные блики мигали, как ртуть, на моторе, указывая моим рукам нужные действия; веревку стартера не заело, мотор завелся с первой же попытки и загудел ровным, наполненным звуком; швартовы слетели со сваи при одном моем прикосновении, и нос лодки развернулся точно к дому, как стрелка компаса. Из блестящего от измороси леса донесся рев лося, кричавшего не то от похоти, не то от холода, — не знаю, знаю лишь одно: этот высокий, пронзительный клич подхлестнул меня, словно мелодия флейты сатира. Свет из окна Вив стелился ко мне по воде сияющим ковром… путеводной звездой светил мне на сумрачной лестнице… мягко струясь из-под двери. Все было безукоризненно. «Я буду истинным мустангом, — говорил я себе, — живым воплощением Казановы…» — и уже занес руку, чтобы постучаться, как меня обуял новый страх: что, если у меня не получится.
— Я ЖЕ ГОВОРИЛ ТЕБЕ — БЕРЕГИСЬ! — Что, если я разгонюсь, как мустанг, и все будет напрасно!
Кошмар такой перспективы потряс меня до глубины души: после маминого самоубийства неудачи преследовали меня в этой области, а сейчас, когда прошло уже несколько месяцев после последней бесплодной попытки, на что я мог рассчитывать? Может, потому-то я и медлил так долго, может, об этом-то и предупреждал меня Верняга, может, надо…
Но тут из комнаты донесся голос: «Входи, Ли», и я понял, что бежать слишком поздно, даже если эта угроза была реальной.
Я приоткрыл дверь и просунул в щель голову.
— Только сказать «привет», — произнес я и прозаично добавил: — Шел пешком из города…
— Я очень рада, что ты здесь, — ответила она и добавила более жизнерадостно: — А то мне тут одной уже стало становиться страшновато. О Господи! Ты вымок! Садись к рефлектору.
— Мы расстались с Генри в больнице, — робко промямлил я.
— Да? И куда же он отправился, как ты думаешь?
— Ну, куда мог отправиться Генри? Вероятно, за новой порцией гилеадского бальзама…
Вив улыбнулась. Она сидела на полу с книжкой в руках перед пышущим, гудящим оранжевым рефлектором. На ней были узкие зеленые брюки и одна из клетчатых шерстяных рубах Хэнка, которая — я мог поспорить — так колется, так колется. Сияние электрических спиралей отражалось от ее лица и волос, и от этого казалось, что они влажно струятся глубокими роскошными волнами.
— Да, — повторил я, — наверное, зашел к Гилеаду за бальзамом…
После вводных приветствий и «как ты думаешь?», а также напряженной тишины, наступившей вслед за этим, я киваю на книгу:
— Я вижу, ты продолжаешь совершенствоваться.
Она улыбается:
— Это Уоллес Стивене. — С извиняющимся видом она поднимает на меня глаза. — Не знаю, все ли я понимаю…
— Не думаю, чтобы это кому-нибудь удавалось.
— …но мне нравится. Ну, даже если я не понимаю, я все равно что-то чувствую, когда читаю. В некоторых местах я ощущаю счастье, другие — просто смешные. А порой, — она снова опускает глаза к книге, лежащей у нее на коленях, — меня охватывает такая тоска.
— Тогда я уверен, что ты понимаешь все! Мой энтузиазм повлек за собой еще одну напряженную паузу, потом она снова вскинула голову:
— Ой, а что тебе сказали у врача?
— Много чего. — Я снова попробовал вернуться к хохме. — «Сними штаны и ложись». А следующее, что я помню, — это как мне накачивают легкие нюхательными солями.
— Вырубился?
— Начисто.
Она тихо посмеивается, а потом, понизив голос, доверительно сообщает:
— Хочешь, я тебе кое-что расскажу, если ты пообещаешь не донимать его?
— Истинный крест. А кого донимать и чем?
— Генри. После того, как он рухнул с этих скал. Когда они привезли его с лесосеки, он ругался и вел себя здесь просто ужасно, а потом, когда мы повезли его к врачу, затих. Ну знаешь, как это с ним бывает. Ни звука не проронил, пока его осматривали, только над сестрами подсмеивался и подшучивал, что они так цацкаются с ним. «Ничего особенного, так, крылышко вывихнул, — повторял он. — У меня и похуже бывало, несравненно хуже! Давайте вправляйте его на место! Мне на работу надо!»
Мы вместе посмеялись над басом, которым Вив пыталась подражать Генри.
— А потом, — продолжила она, возвращаясь к доверительному тону, — они достали шприц. Иголка была не такой уж длинной, но, конечно, все-таки достаточно большой. Я знала, какие он к ним испытывает чувства, и вижу — старина побледнел как полотно. Но, понимаешь, он решил не сдаваться и продолжал держать фасон. «Давайте, давайте, давайте, колите меня, да побыстрее, чтобы я мог вернуться на работу!» — рычал он. И тут, когда они его укололи — такого крутого и смелого, несмотря на переломанные кости, — он только дернулся и скорчил гримасу, но до нас долетел какой-то звук, и когда я присмотрелась, то увидела, что он весь обмочился и по ноге прямо на пол бежит струйка!
— Нет, не может быть! Генри? О нет, Генри Стампер? О-о-о! О Боже!.. — Я разразился таким хохотом, каким не смеялся, кажется, никогда в жизни. Представив себе выражение потешного изумления на лице Генри, я уже не мог издать ни звука и только беззвучно сотрясался. — О Боже!., это потрясающе, о Господи!..
— И… и, нет, ты послушай, — продолжила она шепотом, — когда мы пошли переодевать его в пижаму, ты послушай, после этого укола, который его сразил… мы обнаружили, что он не только обмочился.
— О Господи!., это грандиозно, могу себе представить…
Мы смеялись и смеялись до тех пор, пока не наступила неловкая пустота, всегда следующая за слишком продолжительным весельем, точно такая же, как наступает после долгого раската грома: мы снова смущенно умолкли, оглушенные и испуганные одной и той же мыслью. «Какой смысл пытаться?» — вопрошал я себя, глядя на прядь ее волос, которая, как блестящая стрела, сбегала по ее профилю и уходила за ворот рубашки… Что мечтать попусту? Ты не можешь это сделать, вот и все. Давно пора было сообразить, что то самое оружие слабости, которое должно было обеспечить тебе победу над братом Хэнком, не дает тебе вкусить плоды этой победы. Тебе следовало бы знать, что безвольная импотенция, которая обеспечивает тебе победу над ним, никогда не будет понята и принята с должным тактом…
Я стоял, взирая на Вив, на ее скромное, безмолвное и совершенно очевидное предложение себя, пытаясь философски осмыслить свою органическую неспособность принять это предложение… И тут интересующий нас орган начал приподниматься, отметая эту новейшую отговорку и с пульсирующей настойчивостью требуя предоставить ему возможность доказать свою дееспособность. Наконец все препятствия были преодолены, и от желанной цели меня отделяло не более нескольких футов — все доводы рассеяны и отговорки исчерпаны, — и все же внутренний голос не давал мне сдвинуться с места. «Берегись берегись», — пел он. «Чего? — кричал ему я, на грани потери чувств от расстройства. — Пожалуйста, скажи мне, чего беречься?»
ПРОСТО НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО — был ответ; ЭТО БУДЕТ МЕРЗКАЯ СЦЕНА…
Для кого? Я в безопасности — я это знаю. Мерзкая сцена для Хэнка? Для Вив? Для кого?
ДЛЯ ТЕБЯ, ДЛЯ ТЕБЯ…
И потому, вдоволь намучившись в этой гнетущей тишине, я вздохнул и промямлил что-то типа: мол, ладно, наверное, лучше — ну для простуды и вообще, — если я пойду лягу. Она кивнула не поворачиваясь: «Да, наверное…» — «Ну, спокойной ночи, Вив…» — «Спокойной ночи, Ли, увидимся утром…»
При виде моей трусости она опускает глаза, и я выскальзываю из комнаты. К горлу подкатывает тошнота, и сердце сжимает от стыда за свое бессилие, которое теперь уже не может быть отнесено за счет обычной импотенции…
(Я торможу перед больницей, и когда вынимаю старика, чтобы везти его в операционную, вижу, что рука его отделилась от туловища. Она вываливается из разодранного рукава на мостовую, как змея, меняющая кожу. Я оставляю ее на земле. Мне сейчас не до того. Что-то еще меня мучает, если бы я только мог вспомнить…
Меня останавливает ночной санитар и начинает что-то говорить, потом он смотрит на старика, и карандаш выпадает у него из рук. «Я — Хэнк Стампер, — говорю я ему. — Это мой отец. На него упало дерево». Я укладываю Генри на постель и сажусь в кресло. Санитар задает мне вопросы, на которые я не удосуживаюсь отвечать, и говорю ему, что мне надо ехать. Он отвечает, что я рехнулся и надо дождаться, пока придет врач. Я говорю: «О'кей. Когда док Лейтон придет, разбуди меня. Как только он придет. Тогда поглядим. А сейчас отвези куда-нибудь старика, дай ему крови и оставь меня в покое».
Когда я проснулся, мне показалось, что прошло не больше секунды, что я успел всего лишь моргнуть, а санитар вдруг резко постарел, растолстел на пару сотен фунтов и снова задает мне все те же вопросы, которые я еще не слышу. Когда я понял, что это врач, я встал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
И течение, скручиваясь черной спиралью, втекало внутрь, снова заставляя его смеяться.
Он не стал пытаться вдуть свой воздух в это безжизненное отверстие. Он медленно поднял голову и вновь уставился на водную гладь, под которой лежал Джо. Она ничем не отличалась от других участков реки, вплоть до самого океана. (Ты что, не понимаешь, что Джо Бен мертв?) Дождь пошел сильнее, звуки капель по воде раздавались все громче. Кружилась голова и тошнило. (Этот сукин сын откинул коньки. Гном скончался, ты что, не понимаешь? И, несмотря на внезапно накативший приступ тошноты, поверх разрастающегося чувства пустоты, которое всегда испытываешь сразу после смерти кого-то близкого, — но он мертв, Джо Бен мертв, врубись ты наконец! — я чувствую облегчение. Я устал и этим исчерпывалось все, а теперь я знал, что смогу отдохнуть. Еще немного — дотащить старика до пикапа, съездить в город за помощью, и тогда, наверное, все будет закончено. Окончательно. После стольких… Господи, сколько же это продолжалось? По меньшей мере с тех пор… как сегодня утром я увидел старика, спускавшегося по склону и выглядевшего таким встревоженным. Нет. Раньше. Прошлой ночью, когда я проснулся и увидел свое отражение. Нет. Еще раньше. С тех пор, как мы впервые пошлисДжоби на футбол и он превратил меня в своего кумира. С тех пор, как он бросился в океан, чтобы я спас его. С тех пор, как старик приколотил плакат к моей стене. С тех пор, как Бони Стоукс начал приставать к Генри по поводу деда. С тех пор, с тех пор, с тех пор…) Он стоит в ожидании чего-то, продолжая смотреть на воду, пока надрывающиеся легкие не выплевывают спертый воздух вместе с громкими судорожными рыданиями — «Ты умер, Джоби, ах ты разбойник, черт бы тебя побрал, ты умер…»
Чем больше темнело, тем чаще на шоссе останавливались добрые души, интересуясь, не подкинуть ли меня. Я вежливо отказывался и с восхитительным чувством мученичества стоически продолжал двигаться вперед. Это шествие начинало для меня окрашиваться все в более религиозные оттенки — паломничество с наложенной епитимьей — путь в мечеть, в обитель спасения, и в то же время наказание дождем и холодом за преступление, которое я намеревался совершить. И, хотите — верьте, хотите — нет, чем ближе я подходил к дому, тем слабее становился дождь и теплее воздух. «Какая перемена, — думал я, — по сравнению со слякотными улицами и демоническими врачами…»
(Забравшись на край бревна, которое все еще торчало из-под воды, я впервые за все это время обратил внимание на то, что погода начала улучшаться: ветер почти совсем стих, и дождь слабел с каждым мгновением. Я передохнул с минуту, потом вынул из заднего кармана карабины и гаечный ключ. Рука Джо Бена всплыла и покачивалась в темноте. Закатав рукав на его безжизненной руке, я пристегнул карабин и прибил его к бревну. Потом отыскал вторую руку и сделал с ней то же самое: это была мерзкая работа — стоя по колено в воде, приколачивать гаечным ключом огромные карабины. Потом я вытащил носовой платок и привязал его к суку, тому самому, который мне врезал. Закончив, я встаю и почти сразу же ощущаю под ногами легкое покачивание — прибывающая вода поднимает дерево. «Если б Джо продержался еще двадцать минут…» Я спрыгиваю с бревна в переплетение ягодника и начинаю пробиваться сквозь заросли наверх, туда, где оставил старика.
Пока я тащил старика к пикапу, он очухался. Я заводил мотор, а он лежал, мотая своей бедной старой башкой из стороны в сторону, и повторял: «Что? Что, черт побери? Ты что, наложил мне гипс на другую сторону?»
Я чувствовал, что должен сказать ему что-то ободряющее, но не мог заставить себя заговорить и лишь повторял: «Держись, держись». Я медленно вел пикап по спуску, и мне казалось, что скулящий голос Генри доносится откуда-то издалека. Когда я добрался до шоссе, он замолчал, и по дыханию я определил, что он снова вырубился. Я поблагодарил Господа хоть за эту маленькую помощь и рванул к западу. Сунув руку в карман за куревом, я обнаружил там отнюдь не сигареты — мне стало страшно: это был транзистор, и так как он уже достаточно высох, стоило мне к нему прикоснуться, как он снова начал попискивать. Я отшвырнул его в сторону, к дверце, и он разразился обрывками мелодий из вестернов. «Давай валяй…» — неслось из него.
Дождевая завеса обвисла туманной дымкой, а когда я добрался до лесопилки, дождь и вовсе прекратился. Тучи начали рассеиваться, и в бледном лунном свете я увидел Энди, который стоял оперевшись на свой багор, словно спящая цапля. Я вылез из машины и дал ему две плитки шоколада, которые нашел в бардачке.
— Тебе придется остаться здесь на всю ночь, — сказал я. Мне казалось, что говорит кто-то другой, прячущийся за мной в тени. — Почти все бревна пошли вверх по течению. Так что в ближайшие три-четыре часа, пока не начнется отлив, у тебя ничего не будет. И смотри не пропусти ни одного бревна. Надо выловить все, слышишь? Особенно следи за тем, что будет с белой тряпкой. К нему прибит Джо Бен, он утонул.
Энди кивнул, выпучив глаза, но ничего не сказал. Я простоял с ним еще с минуту. Густой покров туч над нами прохудился и расползался в разные стороны темными клочками, между которыми то и дело мелькал полный белый лик луны. Вымокшие заросли ягодника, которые обрамляли мостики, шедшие от лесопилки к причалу, казались комками мятой фольги. Я видел, что Энди смотрит на пропитанные кровью рукава моей фуфайки, но снова, так же как на склоне, не мог заставить себя заговорить. Я повернулся и, не произнося ни слова, двинулся назад, к скучающему пикапу. Я не мог быть рядом с людьми. Я не хотел увиливать от их вопросов о происшедшем. Я не хотел слышать их вопросов.
Проезжая мимо дома, я даже не сбавил скорость. Мне хватило одного взгляда, чтобы определить, что свет в комнате Вив еще горит. Я решил, что лучше позвоню ей из города. И Джэн тоже; из больницы. Но я знал, что не стану это делать.
Транзистор наконец замолк. В кабине было тепло и тихо, лишь шины шуршали по асфальту да из-за спины доносилось дыхание старика — вдох-выдох, вдох-выдох, словно ветер, перебирающий опавшие листья. Я устал. Настолько устал, что не мог ни думать, ни горевать. Горевать я буду потом, я… «Что?» — я буду горевать потом, когда у меня будет время, — «Что?» — после того, как отдохну — «Что? Это же он!» И тут, проезжая мимо нашего гаража, я увидел Малыша. Он шел по шоссе к дому — не в больнице, не в городе, а здесь, сейчас, у самого гаража, собирается сесть в лодку и плыть к дому! Черт! Воистину окружили. Стоит начаться, и все валится одно за другим…)
Когда мое мокрое паломничество приблизилось к завершению и впереди замаячил гараж, нос у меня уже перестал течь, а поднявшийся ветер разогнал над головой тучи. И все же беспокойство мое возвращалось, снова и снова тявкая БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ, на сей раз приводя в качестве аргумента слишком поздний час: ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, ОНИ ПОЙМАЮТ ТЕБЯ… И тут, когда я бы потратил еще час на препирательства вокруг этого довода, он сам собой испарился: не успел я сойти с шоссе на гравий, как увидел брата Хэнка собственной персоной во взмывшем пикапе — лицо напряжено в очевидном намерении добраться до города, для того чтобы отыскать старика, — в этом я не сомневался.
Это видение рассеяло мою очередную уловку, и, даже не задумавшись, откуда у Хэнка мог взяться пикап, если старик до него не доехал, я отправился к лодке, уже не в состоянии сочинять какие-либо отговорки. «Вот твой шанс войти в игру, — сказал я себе, — безопасность обеспечена, никаких ловушек, путь свободен».
Пытаясь убедить себя, что я рад тому, что обстоятельства расчистили мне дорогу.
И действительно, казалось, путь открывается все шире и выглядит все заманчивее. Выхолощенные и вдруг съежившиеся тучи неслись над макушками деревьев, вспять к океану за новым грузом, оставляя землю заморозку. И лодка, когда я снял брезент, оказалась сухой. Лунные блики мигали, как ртуть, на моторе, указывая моим рукам нужные действия; веревку стартера не заело, мотор завелся с первой же попытки и загудел ровным, наполненным звуком; швартовы слетели со сваи при одном моем прикосновении, и нос лодки развернулся точно к дому, как стрелка компаса. Из блестящего от измороси леса донесся рев лося, кричавшего не то от похоти, не то от холода, — не знаю, знаю лишь одно: этот высокий, пронзительный клич подхлестнул меня, словно мелодия флейты сатира. Свет из окна Вив стелился ко мне по воде сияющим ковром… путеводной звездой светил мне на сумрачной лестнице… мягко струясь из-под двери. Все было безукоризненно. «Я буду истинным мустангом, — говорил я себе, — живым воплощением Казановы…» — и уже занес руку, чтобы постучаться, как меня обуял новый страх: что, если у меня не получится.
— Я ЖЕ ГОВОРИЛ ТЕБЕ — БЕРЕГИСЬ! — Что, если я разгонюсь, как мустанг, и все будет напрасно!
Кошмар такой перспективы потряс меня до глубины души: после маминого самоубийства неудачи преследовали меня в этой области, а сейчас, когда прошло уже несколько месяцев после последней бесплодной попытки, на что я мог рассчитывать? Может, потому-то я и медлил так долго, может, об этом-то и предупреждал меня Верняга, может, надо…
Но тут из комнаты донесся голос: «Входи, Ли», и я понял, что бежать слишком поздно, даже если эта угроза была реальной.
Я приоткрыл дверь и просунул в щель голову.
— Только сказать «привет», — произнес я и прозаично добавил: — Шел пешком из города…
— Я очень рада, что ты здесь, — ответила она и добавила более жизнерадостно: — А то мне тут одной уже стало становиться страшновато. О Господи! Ты вымок! Садись к рефлектору.
— Мы расстались с Генри в больнице, — робко промямлил я.
— Да? И куда же он отправился, как ты думаешь?
— Ну, куда мог отправиться Генри? Вероятно, за новой порцией гилеадского бальзама…
Вив улыбнулась. Она сидела на полу с книжкой в руках перед пышущим, гудящим оранжевым рефлектором. На ней были узкие зеленые брюки и одна из клетчатых шерстяных рубах Хэнка, которая — я мог поспорить — так колется, так колется. Сияние электрических спиралей отражалось от ее лица и волос, и от этого казалось, что они влажно струятся глубокими роскошными волнами.
— Да, — повторил я, — наверное, зашел к Гилеаду за бальзамом…
После вводных приветствий и «как ты думаешь?», а также напряженной тишины, наступившей вслед за этим, я киваю на книгу:
— Я вижу, ты продолжаешь совершенствоваться.
Она улыбается:
— Это Уоллес Стивене. — С извиняющимся видом она поднимает на меня глаза. — Не знаю, все ли я понимаю…
— Не думаю, чтобы это кому-нибудь удавалось.
— …но мне нравится. Ну, даже если я не понимаю, я все равно что-то чувствую, когда читаю. В некоторых местах я ощущаю счастье, другие — просто смешные. А порой, — она снова опускает глаза к книге, лежащей у нее на коленях, — меня охватывает такая тоска.
— Тогда я уверен, что ты понимаешь все! Мой энтузиазм повлек за собой еще одну напряженную паузу, потом она снова вскинула голову:
— Ой, а что тебе сказали у врача?
— Много чего. — Я снова попробовал вернуться к хохме. — «Сними штаны и ложись». А следующее, что я помню, — это как мне накачивают легкие нюхательными солями.
— Вырубился?
— Начисто.
Она тихо посмеивается, а потом, понизив голос, доверительно сообщает:
— Хочешь, я тебе кое-что расскажу, если ты пообещаешь не донимать его?
— Истинный крест. А кого донимать и чем?
— Генри. После того, как он рухнул с этих скал. Когда они привезли его с лесосеки, он ругался и вел себя здесь просто ужасно, а потом, когда мы повезли его к врачу, затих. Ну знаешь, как это с ним бывает. Ни звука не проронил, пока его осматривали, только над сестрами подсмеивался и подшучивал, что они так цацкаются с ним. «Ничего особенного, так, крылышко вывихнул, — повторял он. — У меня и похуже бывало, несравненно хуже! Давайте вправляйте его на место! Мне на работу надо!»
Мы вместе посмеялись над басом, которым Вив пыталась подражать Генри.
— А потом, — продолжила она, возвращаясь к доверительному тону, — они достали шприц. Иголка была не такой уж длинной, но, конечно, все-таки достаточно большой. Я знала, какие он к ним испытывает чувства, и вижу — старина побледнел как полотно. Но, понимаешь, он решил не сдаваться и продолжал держать фасон. «Давайте, давайте, давайте, колите меня, да побыстрее, чтобы я мог вернуться на работу!» — рычал он. И тут, когда они его укололи — такого крутого и смелого, несмотря на переломанные кости, — он только дернулся и скорчил гримасу, но до нас долетел какой-то звук, и когда я присмотрелась, то увидела, что он весь обмочился и по ноге прямо на пол бежит струйка!
— Нет, не может быть! Генри? О нет, Генри Стампер? О-о-о! О Боже!.. — Я разразился таким хохотом, каким не смеялся, кажется, никогда в жизни. Представив себе выражение потешного изумления на лице Генри, я уже не мог издать ни звука и только беззвучно сотрясался. — О Боже!., это потрясающе, о Господи!..
— И… и, нет, ты послушай, — продолжила она шепотом, — когда мы пошли переодевать его в пижаму, ты послушай, после этого укола, который его сразил… мы обнаружили, что он не только обмочился.
— О Господи!., это грандиозно, могу себе представить…
Мы смеялись и смеялись до тех пор, пока не наступила неловкая пустота, всегда следующая за слишком продолжительным весельем, точно такая же, как наступает после долгого раската грома: мы снова смущенно умолкли, оглушенные и испуганные одной и той же мыслью. «Какой смысл пытаться?» — вопрошал я себя, глядя на прядь ее волос, которая, как блестящая стрела, сбегала по ее профилю и уходила за ворот рубашки… Что мечтать попусту? Ты не можешь это сделать, вот и все. Давно пора было сообразить, что то самое оружие слабости, которое должно было обеспечить тебе победу над братом Хэнком, не дает тебе вкусить плоды этой победы. Тебе следовало бы знать, что безвольная импотенция, которая обеспечивает тебе победу над ним, никогда не будет понята и принята с должным тактом…
Я стоял, взирая на Вив, на ее скромное, безмолвное и совершенно очевидное предложение себя, пытаясь философски осмыслить свою органическую неспособность принять это предложение… И тут интересующий нас орган начал приподниматься, отметая эту новейшую отговорку и с пульсирующей настойчивостью требуя предоставить ему возможность доказать свою дееспособность. Наконец все препятствия были преодолены, и от желанной цели меня отделяло не более нескольких футов — все доводы рассеяны и отговорки исчерпаны, — и все же внутренний голос не давал мне сдвинуться с места. «Берегись берегись», — пел он. «Чего? — кричал ему я, на грани потери чувств от расстройства. — Пожалуйста, скажи мне, чего беречься?»
ПРОСТО НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО — был ответ; ЭТО БУДЕТ МЕРЗКАЯ СЦЕНА…
Для кого? Я в безопасности — я это знаю. Мерзкая сцена для Хэнка? Для Вив? Для кого?
ДЛЯ ТЕБЯ, ДЛЯ ТЕБЯ…
И потому, вдоволь намучившись в этой гнетущей тишине, я вздохнул и промямлил что-то типа: мол, ладно, наверное, лучше — ну для простуды и вообще, — если я пойду лягу. Она кивнула не поворачиваясь: «Да, наверное…» — «Ну, спокойной ночи, Вив…» — «Спокойной ночи, Ли, увидимся утром…»
При виде моей трусости она опускает глаза, и я выскальзываю из комнаты. К горлу подкатывает тошнота, и сердце сжимает от стыда за свое бессилие, которое теперь уже не может быть отнесено за счет обычной импотенции…
(Я торможу перед больницей, и когда вынимаю старика, чтобы везти его в операционную, вижу, что рука его отделилась от туловища. Она вываливается из разодранного рукава на мостовую, как змея, меняющая кожу. Я оставляю ее на земле. Мне сейчас не до того. Что-то еще меня мучает, если бы я только мог вспомнить…
Меня останавливает ночной санитар и начинает что-то говорить, потом он смотрит на старика, и карандаш выпадает у него из рук. «Я — Хэнк Стампер, — говорю я ему. — Это мой отец. На него упало дерево». Я укладываю Генри на постель и сажусь в кресло. Санитар задает мне вопросы, на которые я не удосуживаюсь отвечать, и говорю ему, что мне надо ехать. Он отвечает, что я рехнулся и надо дождаться, пока придет врач. Я говорю: «О'кей. Когда док Лейтон придет, разбуди меня. Как только он придет. Тогда поглядим. А сейчас отвези куда-нибудь старика, дай ему крови и оставь меня в покое».
Когда я проснулся, мне показалось, что прошло не больше секунды, что я успел всего лишь моргнуть, а санитар вдруг резко постарел, растолстел на пару сотен фунтов и снова задает мне все те же вопросы, которые я еще не слышу. Когда я понял, что это врач, я встал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85