Хэнк оттолкнул и Джо, и табакерку.
— Черт! — прогремел он. — Я не собираюсь ни давиться, ни чихать! У меня просто прострел в пояснице, ко Джо, кажется, забил его до смерти.
— Ты уверен, что все в порядке? — спросила Вив. — Что значит прострел?
— Да, уверен. — Он упрямо подтвердил, что с ним все замечательно, и, к моему глубокому разочарованию, проигнорировал ее второй вопрос. Вместо ответа он встал из-за стола и направился к холодильнику. — У нас есть холодное пиво?
— Никаких банок никакого пива, — покачал головой старик. — Ни пива, ни вина, ни виски, и у меня кончается табак — вот так-то, если тебя интересуют поистине трагические известия.
— А в чем дело? Я думал, мы заказывали Стоуксу?
— Ты, наверное, еще не слышал, — ответила Джэн. — Стоукс, старый дружок Генри, отказал нам. Прекратил поставки.
— Дружок? Этот старый хрыч? Он мне больше не друг…
— Прекратил поставки? Каким образом?
— Он сказал — из-за того, что в нашем направлении никто не делает заказов для автолавки, — ответила Джэн, опустив глаза. — Но на самом деле, конечно…
Хэнк захлопнул холодильник.
— Да, на самом деле… — Он взял часы и взглянул на циферблат. Все ждали, когда он продолжит, даже дети перестали есть и тайно обменивались взглядами, свойственными малышне, когда поведение взрослых кажется им смешным. Но Хэнк решил не углубляться в истинные причины. — Ладно, пойду завалюсь в койку, — заметил он, ставя часы на место.
— И не будешь смотреть Уэллса Фарго? — изумленно приподняв брови, спросила Пискля. — Ты же никогда не пропускаешь Уэллса Фарго, Хэнк.
— Сегодня Дейлу Робертсону придется сражаться с Фарго без меня, Пискун.
Девочка поджала губы, и брови поползли у нее еще выше: ну и ну, взрослые и вправду ведут себя сегодня смешно.
Не дожидаясь ухода Хэнка, Вив кинулась к нему и приложила руку ко лбу, но он сказал, что единственное, что ему надо, — это спокойно выспаться без телефонных звонков, и загрохотал в сапогах вверх по лестнице. Вив осталась стоять, в тревожном молчании глядя ему вслед.
И это ее тревожное молчание вселило беспокойство и в меня. Особенно то, что она промолчала относительно сапог Хэнка: такого еще не бывало, чтобы шипованные сапоги коснулись первой ступени, а Вив бы не вскрикнула: «Сапоги!», как не случалось еще и того, чтобы Уэллс Фарго начинался по телевизору без Хэнка и Пискли, сидящей у него на коленях. Я мог объяснить странное поведение своего брата не лучше, чем Пискля (единственное, что я знал точно, — оно вызвано не недостатком сна и не застрявшей в горле костью; его реакция на известие о смерти этого владельца киношки была таким классическим образцом причастности, что не грех было бы и Макдуфу у него поучиться), зато я прекрасно понимал озабоченность Вив.
— Да, сил у него побольше, чем у меня, — с доброй завистью заметил я.
— Вот я бы не отказался от массажа.
Похоже, она не слышала.
— Да. Ничего не остается, как восхищаться его здоровьем. — Я поднялся со стоном. — Он даже лестницу шутя преодолевает.
— Ты тоже ложишься, Ли? — наконец повернулась она ко мне.
— Попробую. Пожелайте мне удачи. Вив снова отвернулась к лестнице.
— Я загляну к тебе, — с отсутствующим видом заметила она и добавила:
— Хорошо бы найти этот градусник.
И несмотря на таинственные призывы БЕРЕГИСЬ, звучавшие в голове, я поклялся, что час пробил. Без сомнений, завтра меня ждал День Победы. И если я не понимал, что означают мои приступы сомнения, я прекрасно сознавал, что Вив не может потерять бдительность надолго. Моих мозгов хватало, чтобы понять, — если и ковать железо, то пока оно горячо. Для этого я не нуждался в градуснике…
В доме шумно и без телевизора. Шепчутся дети, с улицы им таким же шепотом отвечает дождь, и в полную глотку орут гуси. Хэнк лежит и слушает… (Даже газету не захватил почитать. Я сразу заваливаюсь в кровать. Я почти засыпаю, когда слышу, как поднимается и проходит в свою комнату Малыш. Он кашляет, звучит очень натурально, почти как Бони Стоукс, практикующий это дело уже тридцать лет. Я прислушиваюсь, не идет ли кто-нибудь за ним, но в это время над домом пролетает такая крикливая стая, что мне ничего не удается расслышать. Тысячи птиц, тысячи и тысячи. Как будто вьются кругами прямо над домом. Тысячи, и тысячи, и тысячи. Ударяясь о крышу, проламывая стены, пока весь дом не заполняется серыми перьями, кричат и выклевывают мне уши, грудь, лицо, хлопают крыльями тысячи и тысячи, громче, чем…)
Я проснулся с ощущением, что что-то не так. В доме было темно и тихо, светящийся циферблат часов в ногах кровати показывал половину второго. Я лежал, пытаясь понять, что меня разбудило. На улице дул ветер, и дождь так хлестал по окнам, что казалось — река поднялась, как змея, и теперь, шипя и раскачиваясь, пыталась сокрушить дом. Но я проснулся не от этого: если бы ветер был в состоянии будить меня, я бы давным-давно умер от изнурения.
Сейчас, оглядываясь назад, легко определить, что это было: просто внезапно замолчали гуси. Наступила полная тишина — ни гиканья, ни криков. И дыра, оставленная их криками в ночи, казалась огромным гудящим безвоздушным пространством — такое любого бы разбудило. Но тогда я еще не понимал этого…
Я выскользнул из-под одеяла, стараясь не будить Вив, и нащупал фонарик. Судя по погоде, неплохо было бы проверить фундамент, к тому же вечером я туда не заходил. Я подошел к окну, прижался к стеклу и посветил фонариком по направлению к берегу. Не знаю почему. Лень, наверное. Ведь я прекрасно знал, что из этого окна даже в ясный день укрепления невозможно увидеть из-за изгороди. Наверное, я до того дошел, что надеялся, что на этот раз все будет иначе, и я увижу берег, и там все будет в порядке…
За окном не было видно ничего, кроме длинных тонких простынь дождя, которые колыхались, как знамена ветра. Я просто стоял, поводя фонариком туда и обратно, все еще в полусне, и вдруг увидел лицо! Человеческое лицо! С широко раскрытыми глазами, встрепанными волосами и искаженным от ужаса ртом. Оно плыло в дожде, словно призрак, пойманный в ловушку его мокрых сетей!
Не знаю, как долго я не мог оторвать от него глаз — может, пять секунд, может, пять минут, — пока наконец не издал дикий вопль и не отскочил от окна. И только тут я увидел, что лицо повторило мою мимику. О Господи! О Господи!.. Это же отражение, просто мое отражение…
Но упаси меня Господь, я ничего страшнее в жизни не видел — никогда я еще так не боялся. Хуже, чем в Корее. Хуже, чем когда я увидел, как на меня валится дерево и я, споткнувшись, рухнул за пень, на который оно опустилось с таким грохотом, как двухтонная кувалда на сваю: пень на добрых шесть дюймов вбило в землю, но он спас меня, так что я пострадал не больше, чем от потери завтрака. Это происшествие настолько потрясло меня, что я лежал неподвижно минут десять, но говорю: упаси меня Господь, тогда я даже близко не был так напуган, как теперь этим отражением.
Я услышал, как сзади подошла Вив:
— В чем дело, милый?
— Ни в чем, — ответил я. — Ни в чем. Просто мне показалось, что на меня напал призрак. — Я рассмеялся. — Решил, что наконец пришли и по мою душу. Выглянул в окно проверить укрепление берега, и тут этот сукин сын смотрит на меня как смерть. — Я снова рассмеялся и наконец, оторвавшись от окна, повернулся к кровати. — Да, сэр, обычный ночной противник. Видишь его там?
Я снова поднес к лицу фонарик, чтобы Вив могла увидеть отражение, и скорчил рожу. Мы оба посмеялись, и она, взяв мою руку, приложила ее к своей щеке, как она делала, когда ждала ребенка.
— Ты так вертелся и крутился, тебе удалось заснуть?
— Да. По-моему, гуси наконец прекратили свои налеты на нас.
— Отчего же ты проснулся? Из-за урагана?
— Да. Я думаю, меня разбудил дождь. Ветер. И дует, и воет. Черт! Боюсь, вода поднимается. Ну, ты же знаешь, что это значит…
— Но ты же не пойдешь сейчас проверять? Все не так уж плохо. Просто сильный ветер. Она не могла сильно подняться с вечера.
— Да… только вся беда в том, что я не замерял ее вечером, припоминаешь? Я подавился костью.
— Но ведь все было нормально, когда вы вернулись с работы, — а это было как раз перед ужином…
— Не знаю, — ответил я. — Надо проверить. Чтобы быть спокойным.
— Не ходи, родной! — хватает она меня за руку.
— Да, страшно. — Я качаю головой. — Похоже, это из-за сна, он сделал меня таким пугливым. Мне опять снился этот сон о колледже, знаешь? Только на этот раз я должен был бросить его не из-за того, что был тупым, а из-за маминой смерти. Прихожу домой из школы и застаю маму мертвой, как это и было, когда я был маленьким. Точно как было: она стояла согнувшись почти пополам, и лицо у нее было в стиральном тазу. А когда я прикоснулся, она закачалась и грохнулась на пол все в том же согнутом положении, как кусок корня. «Вероятно, удар, — сказал доктор Лейтон. — Удар хватил прямо во время стирки, и она упала и захлебнулась, не успев прийти в себя». Гммм… Только мне снилось, что я уже не ребенок, что мне двадцать или около того. Гммм… — Я молчу с минуту, а потом спрашиваю: — Ну что, доктор, вы считаете, я совсем поехал?
— Совершенно невменяем. Забирайся-ка под одеяло…
— Смешно, правда… как вдруг затихли гуси. Я думаю, это-то на самом деле и разбудило меня.
И сейчас, оглядываясь назад, я точно знаю, что так оно и было.
— Или это дождь достучался до меня, чтобы напомнить, что сегодня я не проверил фундамент…
Оглядываясь назад, нетрудно найти веские причины, чтобы найти объяснение происшедшему. Легко сказать: разбудило то, что умолкли гуси, а отражение напугало, потому что сон предрасположил к испугу… (Я сижу на кровати и слушаю дождь. Я чувствую ее теплую и нежную щеку, которой она прижалась к моей руке, ее волосы падают ко мне на колени. «Я уверена, что там все в порядке, родной», — говорит она. «Где?» — спрашиваю я. «Там, с фундаментом», — отвечает она…)
Оглядываясь назад, можно даже сказать, что то, что произошло на следующий день на работе, было результатом этого сна и размышлений о болване Эгглстоне, ну и, конечно, непосильной работы и недосыпа, который накопился за неделю… Оглядываясь назад, можно вообще увидеть в этом единственную причину… ( «Не знаю, — качаю я головой.
— Я чувствую, что надо пойти проверить, пробежаться фонариком по ватерлинии и посмотреть, как обстоят дела… О Господи, до чего же не хочется натягивать холодные сапоги и чавкать по этому супу…»)
Оглядываясь назад, к этому можно добавить и грипп, поваливший всех в округе… (Я снимаю брюки со спинки стула. «Если еще учесть, как разыгрались мои почки», — говорю я. «Почки?» — переспрашивает она. «Да, помнишь, как они у меня болели сразу после нашей свадьбы? Лейтон тогда сказал, что это от долгой езды на мотоцикле, — плавающая почка или что-то в этом роде. Последние годы они никак не давали о себе знать. До сегодняшнего дня. А сегодня я поскользнулся, здорово шмякнулся задницей и ушиб спину…»
— «Больно? — спрашивает она.
— Дай я посмотрю». Она зажигает ночник. «Все о'кей», — говорю ей я. «Конечно, у тебя всегда все о'кей.
— Она берет меня за шиворот и пытается уложить.
— Перевернись на живот, дай я посмотрю».)
Да, быть крепким задним умом несложно, всегда можно найти причины и сказать: <<Ну, в общем, понятно, почему я оказался таким медлительным, несообразительным и беззаботным на следующий день в парке, учитывая все неприятности, свалившиеся на меня, в общем, понятно…» (Она задирает мне рубаху. «Милый!.. Тут же все разодрано».
— «Да, — говорю я, уткнувшись носом в одеяло, — но ничего страшного. С разодранной задницей все равно ничего не сделаешь — покровит пару дней и заживет. А вот знаешь, что я тебе скажу: может, ты попробуешь размассировать мне плечи, пока я так лежу… лады?»)
Но сколько бы причин человек ни припоминал и сколько бы ни выстраивал их по порядку, особой радости это ему все равно не приносит. Особенно если, оглядываясь назад, он понимает, как мог предотвратить случившееся — нет, даже не мог, обязан был предотвратить. Какие бы кучи доводов он ни громоздил, существует чувство вины, которое невозможно урезонить никакими причинами. Наверное, человеку и не надо его урезонивать… (Она встает и идет за чем-то к туалетному столику, по дороге включая обогреватель. На ней ночная рубашка с оборванной лямкой. По запаху я чувствую, что она открыла обезболивающее. «Послушай, все в порядке, — говорю я.
— Я и не думал, что там столько кровищи». Она что-то напевает себе под нос в унисон с жужжанием обогревателя, и наконец до меня долетают слова, которые она произносит тихим-тихим шепотом: «На платане горихвостка песни распевала. Тут змея вползла по ветке и ее достала».
— «Хорошо, — говорю я.
— Чертовски приятно…» Она кругами массирует мне плечи, и это так приятно, так приятно…)
Хэнк глубоко дышит, уткнувшись влажными губами в свою руку. Руки Вив скользят по его спине, как теплое ароматное масло. Рядом с кроватью уютно мурлыкает обогреватель, освещая комнату густым оранжевым светом. Вив поет:
Сойка пашет поле плутом:
«Воробей, не будешь другом?
Помоги мне». — «Что ты, милый!
Мне такое не под силу».
Он перекатывается на спину. В густом и теплом масле. И, протянув свою искалеченную руку, берет ее за оборвавшуюся бретельку и устало притягивает к себе…
Пролетают мимо гуси,
Режа воздух голубой, —
Мимо — к солнцу, мимо — к югу…
Почему не мы с тобой?..
В окно стучится дождь, пережидает и снова стучится. Ветер тренькает на четырех изолированных проводах, тянущихся через реку к дому, и весь дом откликается низким гулом. Хэнк засыпает, в комнате все еще горит свет и мурлыкает обогреватель, нежные, влажные руки снова ласково гладят его спину… Порою, после бесплодных ночей, когда письменный стол кажется выжженной пустыней, а глаза будто забиты песком… мне надо выйти на рассвете и увидеть: ручей по-прежнему шепчется с луной… тянущиеся к нему сосны и козодои все так же празднуют приход солнца. Обычно это помогает, и мир нисходит на мою душу, но иногда… мне удается увидеть лишь ночь, и ничего более. И о таких днях лучше не вспоминать.
На следующее утро Ли категорически отказался вставать; на новом участке не будет грузовика, в котором можно прокемарить весь день, и будь он проклят, если согласится покинуть дом лишь для того, чтобы сидеть как индейский истукан, дрожа от холода под резиновым пончо, и глядеть на то, как дождь смывает остатки его жизни по склону в реку. Он твердо решил остаться в кровати; на сей раз никакие доводы Джо Бена не могли его убедить.
— Ли, мальчик, ты только подумай, — многозначительно поднимает палец Джо. — Сегодня тебе даже не придется мокнуть в лодке. Мы до самого места едем в пикапе. — Настойчиво и неумолимо палец утыкается в Ли. — Давай. Прыг-скок, вставай…
— Что? — Этот холодный угол реальности разгоняет все мои теплые победные сны. — Что? Вставать? Ты не шутишь, Джо?
— Конечно нет, — сообщает он с очень серьезным видом и приступает к следующему витку кампании.
Сквозь поволоку сна я вижу поблескивающие фанатичным огнем зеленые глаза Джо Бена. Счастливый Калибан. Он предлагает мне увеселительную прогулку в пикапе. Я слушаю его вполуха и протягиваю руку за очередной порцией аспирина. Я ел его всю ночь, как соленый арахис, чтобы пресечь малейшую попытку термометра выявить, насколько я действительно болен.
— Джозефус, — прерываю его я, — поездка в пикапе ни в коей мере не может сравниться с тем улетным состоянием, в котором я сейчас пребываю. Хочешь аспиринчику? От него так ведет. — Я падаю обратно и с головой накрываюсь одеялом, напоминая себе, что сегодняшний день выбран мною для окончательного штурма — завершающего шага в моем плане. Остаться дома. От этого воспоминания меня охватывает такое возбуждение, что мне с трудом удается продолжать говорить слабым и сдавленным голосом… — Нет, Джо. Нет-нет-нет, я болен, болен, болен. — Одновременно я приправляю свою речь злорадным весельем, чтобы намекнуть Джо на свои намерения. Я предполагал, что он послан ко мне братом Хэнком, так как я был уверен, что тот тоже осознает всю важность сегодняшнего дня. Все шло к тому. Этого нельзя было отрицать. Наконец он столкнулся с неизбежностью того, что я проведу день дома… один… не считая старика, который спит все утро, а иногда и большую часть дня, если только не отправляется в город… с Вив. Мысль о тревоге брата придает новое измерение моему затаенному волнению. — Брось, Джо. Не надо. Я не поеду. — И я закапываюсь еще глубже.
— Но, Ли, ты же можешь понадобиться!
— Джо, перестань, ты застудишь мне задницу. К тому же, — я приподнимаю край простыни и бросаю на него многозначительный взгляд, — с чего это вдруг мое общество оказалось таким необходимым? Понадоблюсь? Что-то я не припоминаю, что раньше был кому-нибудь нужен. Что же такое стряслось, Джо? Отчего это бедняжка Хэнк теперь все время хочет держать меня на виду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— Черт! — прогремел он. — Я не собираюсь ни давиться, ни чихать! У меня просто прострел в пояснице, ко Джо, кажется, забил его до смерти.
— Ты уверен, что все в порядке? — спросила Вив. — Что значит прострел?
— Да, уверен. — Он упрямо подтвердил, что с ним все замечательно, и, к моему глубокому разочарованию, проигнорировал ее второй вопрос. Вместо ответа он встал из-за стола и направился к холодильнику. — У нас есть холодное пиво?
— Никаких банок никакого пива, — покачал головой старик. — Ни пива, ни вина, ни виски, и у меня кончается табак — вот так-то, если тебя интересуют поистине трагические известия.
— А в чем дело? Я думал, мы заказывали Стоуксу?
— Ты, наверное, еще не слышал, — ответила Джэн. — Стоукс, старый дружок Генри, отказал нам. Прекратил поставки.
— Дружок? Этот старый хрыч? Он мне больше не друг…
— Прекратил поставки? Каким образом?
— Он сказал — из-за того, что в нашем направлении никто не делает заказов для автолавки, — ответила Джэн, опустив глаза. — Но на самом деле, конечно…
Хэнк захлопнул холодильник.
— Да, на самом деле… — Он взял часы и взглянул на циферблат. Все ждали, когда он продолжит, даже дети перестали есть и тайно обменивались взглядами, свойственными малышне, когда поведение взрослых кажется им смешным. Но Хэнк решил не углубляться в истинные причины. — Ладно, пойду завалюсь в койку, — заметил он, ставя часы на место.
— И не будешь смотреть Уэллса Фарго? — изумленно приподняв брови, спросила Пискля. — Ты же никогда не пропускаешь Уэллса Фарго, Хэнк.
— Сегодня Дейлу Робертсону придется сражаться с Фарго без меня, Пискун.
Девочка поджала губы, и брови поползли у нее еще выше: ну и ну, взрослые и вправду ведут себя сегодня смешно.
Не дожидаясь ухода Хэнка, Вив кинулась к нему и приложила руку ко лбу, но он сказал, что единственное, что ему надо, — это спокойно выспаться без телефонных звонков, и загрохотал в сапогах вверх по лестнице. Вив осталась стоять, в тревожном молчании глядя ему вслед.
И это ее тревожное молчание вселило беспокойство и в меня. Особенно то, что она промолчала относительно сапог Хэнка: такого еще не бывало, чтобы шипованные сапоги коснулись первой ступени, а Вив бы не вскрикнула: «Сапоги!», как не случалось еще и того, чтобы Уэллс Фарго начинался по телевизору без Хэнка и Пискли, сидящей у него на коленях. Я мог объяснить странное поведение своего брата не лучше, чем Пискля (единственное, что я знал точно, — оно вызвано не недостатком сна и не застрявшей в горле костью; его реакция на известие о смерти этого владельца киношки была таким классическим образцом причастности, что не грех было бы и Макдуфу у него поучиться), зато я прекрасно понимал озабоченность Вив.
— Да, сил у него побольше, чем у меня, — с доброй завистью заметил я.
— Вот я бы не отказался от массажа.
Похоже, она не слышала.
— Да. Ничего не остается, как восхищаться его здоровьем. — Я поднялся со стоном. — Он даже лестницу шутя преодолевает.
— Ты тоже ложишься, Ли? — наконец повернулась она ко мне.
— Попробую. Пожелайте мне удачи. Вив снова отвернулась к лестнице.
— Я загляну к тебе, — с отсутствующим видом заметила она и добавила:
— Хорошо бы найти этот градусник.
И несмотря на таинственные призывы БЕРЕГИСЬ, звучавшие в голове, я поклялся, что час пробил. Без сомнений, завтра меня ждал День Победы. И если я не понимал, что означают мои приступы сомнения, я прекрасно сознавал, что Вив не может потерять бдительность надолго. Моих мозгов хватало, чтобы понять, — если и ковать железо, то пока оно горячо. Для этого я не нуждался в градуснике…
В доме шумно и без телевизора. Шепчутся дети, с улицы им таким же шепотом отвечает дождь, и в полную глотку орут гуси. Хэнк лежит и слушает… (Даже газету не захватил почитать. Я сразу заваливаюсь в кровать. Я почти засыпаю, когда слышу, как поднимается и проходит в свою комнату Малыш. Он кашляет, звучит очень натурально, почти как Бони Стоукс, практикующий это дело уже тридцать лет. Я прислушиваюсь, не идет ли кто-нибудь за ним, но в это время над домом пролетает такая крикливая стая, что мне ничего не удается расслышать. Тысячи птиц, тысячи и тысячи. Как будто вьются кругами прямо над домом. Тысячи, и тысячи, и тысячи. Ударяясь о крышу, проламывая стены, пока весь дом не заполняется серыми перьями, кричат и выклевывают мне уши, грудь, лицо, хлопают крыльями тысячи и тысячи, громче, чем…)
Я проснулся с ощущением, что что-то не так. В доме было темно и тихо, светящийся циферблат часов в ногах кровати показывал половину второго. Я лежал, пытаясь понять, что меня разбудило. На улице дул ветер, и дождь так хлестал по окнам, что казалось — река поднялась, как змея, и теперь, шипя и раскачиваясь, пыталась сокрушить дом. Но я проснулся не от этого: если бы ветер был в состоянии будить меня, я бы давным-давно умер от изнурения.
Сейчас, оглядываясь назад, легко определить, что это было: просто внезапно замолчали гуси. Наступила полная тишина — ни гиканья, ни криков. И дыра, оставленная их криками в ночи, казалась огромным гудящим безвоздушным пространством — такое любого бы разбудило. Но тогда я еще не понимал этого…
Я выскользнул из-под одеяла, стараясь не будить Вив, и нащупал фонарик. Судя по погоде, неплохо было бы проверить фундамент, к тому же вечером я туда не заходил. Я подошел к окну, прижался к стеклу и посветил фонариком по направлению к берегу. Не знаю почему. Лень, наверное. Ведь я прекрасно знал, что из этого окна даже в ясный день укрепления невозможно увидеть из-за изгороди. Наверное, я до того дошел, что надеялся, что на этот раз все будет иначе, и я увижу берег, и там все будет в порядке…
За окном не было видно ничего, кроме длинных тонких простынь дождя, которые колыхались, как знамена ветра. Я просто стоял, поводя фонариком туда и обратно, все еще в полусне, и вдруг увидел лицо! Человеческое лицо! С широко раскрытыми глазами, встрепанными волосами и искаженным от ужаса ртом. Оно плыло в дожде, словно призрак, пойманный в ловушку его мокрых сетей!
Не знаю, как долго я не мог оторвать от него глаз — может, пять секунд, может, пять минут, — пока наконец не издал дикий вопль и не отскочил от окна. И только тут я увидел, что лицо повторило мою мимику. О Господи! О Господи!.. Это же отражение, просто мое отражение…
Но упаси меня Господь, я ничего страшнее в жизни не видел — никогда я еще так не боялся. Хуже, чем в Корее. Хуже, чем когда я увидел, как на меня валится дерево и я, споткнувшись, рухнул за пень, на который оно опустилось с таким грохотом, как двухтонная кувалда на сваю: пень на добрых шесть дюймов вбило в землю, но он спас меня, так что я пострадал не больше, чем от потери завтрака. Это происшествие настолько потрясло меня, что я лежал неподвижно минут десять, но говорю: упаси меня Господь, тогда я даже близко не был так напуган, как теперь этим отражением.
Я услышал, как сзади подошла Вив:
— В чем дело, милый?
— Ни в чем, — ответил я. — Ни в чем. Просто мне показалось, что на меня напал призрак. — Я рассмеялся. — Решил, что наконец пришли и по мою душу. Выглянул в окно проверить укрепление берега, и тут этот сукин сын смотрит на меня как смерть. — Я снова рассмеялся и наконец, оторвавшись от окна, повернулся к кровати. — Да, сэр, обычный ночной противник. Видишь его там?
Я снова поднес к лицу фонарик, чтобы Вив могла увидеть отражение, и скорчил рожу. Мы оба посмеялись, и она, взяв мою руку, приложила ее к своей щеке, как она делала, когда ждала ребенка.
— Ты так вертелся и крутился, тебе удалось заснуть?
— Да. По-моему, гуси наконец прекратили свои налеты на нас.
— Отчего же ты проснулся? Из-за урагана?
— Да. Я думаю, меня разбудил дождь. Ветер. И дует, и воет. Черт! Боюсь, вода поднимается. Ну, ты же знаешь, что это значит…
— Но ты же не пойдешь сейчас проверять? Все не так уж плохо. Просто сильный ветер. Она не могла сильно подняться с вечера.
— Да… только вся беда в том, что я не замерял ее вечером, припоминаешь? Я подавился костью.
— Но ведь все было нормально, когда вы вернулись с работы, — а это было как раз перед ужином…
— Не знаю, — ответил я. — Надо проверить. Чтобы быть спокойным.
— Не ходи, родной! — хватает она меня за руку.
— Да, страшно. — Я качаю головой. — Похоже, это из-за сна, он сделал меня таким пугливым. Мне опять снился этот сон о колледже, знаешь? Только на этот раз я должен был бросить его не из-за того, что был тупым, а из-за маминой смерти. Прихожу домой из школы и застаю маму мертвой, как это и было, когда я был маленьким. Точно как было: она стояла согнувшись почти пополам, и лицо у нее было в стиральном тазу. А когда я прикоснулся, она закачалась и грохнулась на пол все в том же согнутом положении, как кусок корня. «Вероятно, удар, — сказал доктор Лейтон. — Удар хватил прямо во время стирки, и она упала и захлебнулась, не успев прийти в себя». Гммм… Только мне снилось, что я уже не ребенок, что мне двадцать или около того. Гммм… — Я молчу с минуту, а потом спрашиваю: — Ну что, доктор, вы считаете, я совсем поехал?
— Совершенно невменяем. Забирайся-ка под одеяло…
— Смешно, правда… как вдруг затихли гуси. Я думаю, это-то на самом деле и разбудило меня.
И сейчас, оглядываясь назад, я точно знаю, что так оно и было.
— Или это дождь достучался до меня, чтобы напомнить, что сегодня я не проверил фундамент…
Оглядываясь назад, нетрудно найти веские причины, чтобы найти объяснение происшедшему. Легко сказать: разбудило то, что умолкли гуси, а отражение напугало, потому что сон предрасположил к испугу… (Я сижу на кровати и слушаю дождь. Я чувствую ее теплую и нежную щеку, которой она прижалась к моей руке, ее волосы падают ко мне на колени. «Я уверена, что там все в порядке, родной», — говорит она. «Где?» — спрашиваю я. «Там, с фундаментом», — отвечает она…)
Оглядываясь назад, можно даже сказать, что то, что произошло на следующий день на работе, было результатом этого сна и размышлений о болване Эгглстоне, ну и, конечно, непосильной работы и недосыпа, который накопился за неделю… Оглядываясь назад, можно вообще увидеть в этом единственную причину… ( «Не знаю, — качаю я головой.
— Я чувствую, что надо пойти проверить, пробежаться фонариком по ватерлинии и посмотреть, как обстоят дела… О Господи, до чего же не хочется натягивать холодные сапоги и чавкать по этому супу…»)
Оглядываясь назад, к этому можно добавить и грипп, поваливший всех в округе… (Я снимаю брюки со спинки стула. «Если еще учесть, как разыгрались мои почки», — говорю я. «Почки?» — переспрашивает она. «Да, помнишь, как они у меня болели сразу после нашей свадьбы? Лейтон тогда сказал, что это от долгой езды на мотоцикле, — плавающая почка или что-то в этом роде. Последние годы они никак не давали о себе знать. До сегодняшнего дня. А сегодня я поскользнулся, здорово шмякнулся задницей и ушиб спину…»
— «Больно? — спрашивает она.
— Дай я посмотрю». Она зажигает ночник. «Все о'кей», — говорю ей я. «Конечно, у тебя всегда все о'кей.
— Она берет меня за шиворот и пытается уложить.
— Перевернись на живот, дай я посмотрю».)
Да, быть крепким задним умом несложно, всегда можно найти причины и сказать: <<Ну, в общем, понятно, почему я оказался таким медлительным, несообразительным и беззаботным на следующий день в парке, учитывая все неприятности, свалившиеся на меня, в общем, понятно…» (Она задирает мне рубаху. «Милый!.. Тут же все разодрано».
— «Да, — говорю я, уткнувшись носом в одеяло, — но ничего страшного. С разодранной задницей все равно ничего не сделаешь — покровит пару дней и заживет. А вот знаешь, что я тебе скажу: может, ты попробуешь размассировать мне плечи, пока я так лежу… лады?»)
Но сколько бы причин человек ни припоминал и сколько бы ни выстраивал их по порядку, особой радости это ему все равно не приносит. Особенно если, оглядываясь назад, он понимает, как мог предотвратить случившееся — нет, даже не мог, обязан был предотвратить. Какие бы кучи доводов он ни громоздил, существует чувство вины, которое невозможно урезонить никакими причинами. Наверное, человеку и не надо его урезонивать… (Она встает и идет за чем-то к туалетному столику, по дороге включая обогреватель. На ней ночная рубашка с оборванной лямкой. По запаху я чувствую, что она открыла обезболивающее. «Послушай, все в порядке, — говорю я.
— Я и не думал, что там столько кровищи». Она что-то напевает себе под нос в унисон с жужжанием обогревателя, и наконец до меня долетают слова, которые она произносит тихим-тихим шепотом: «На платане горихвостка песни распевала. Тут змея вползла по ветке и ее достала».
— «Хорошо, — говорю я.
— Чертовски приятно…» Она кругами массирует мне плечи, и это так приятно, так приятно…)
Хэнк глубоко дышит, уткнувшись влажными губами в свою руку. Руки Вив скользят по его спине, как теплое ароматное масло. Рядом с кроватью уютно мурлыкает обогреватель, освещая комнату густым оранжевым светом. Вив поет:
Сойка пашет поле плутом:
«Воробей, не будешь другом?
Помоги мне». — «Что ты, милый!
Мне такое не под силу».
Он перекатывается на спину. В густом и теплом масле. И, протянув свою искалеченную руку, берет ее за оборвавшуюся бретельку и устало притягивает к себе…
Пролетают мимо гуси,
Режа воздух голубой, —
Мимо — к солнцу, мимо — к югу…
Почему не мы с тобой?..
В окно стучится дождь, пережидает и снова стучится. Ветер тренькает на четырех изолированных проводах, тянущихся через реку к дому, и весь дом откликается низким гулом. Хэнк засыпает, в комнате все еще горит свет и мурлыкает обогреватель, нежные, влажные руки снова ласково гладят его спину… Порою, после бесплодных ночей, когда письменный стол кажется выжженной пустыней, а глаза будто забиты песком… мне надо выйти на рассвете и увидеть: ручей по-прежнему шепчется с луной… тянущиеся к нему сосны и козодои все так же празднуют приход солнца. Обычно это помогает, и мир нисходит на мою душу, но иногда… мне удается увидеть лишь ночь, и ничего более. И о таких днях лучше не вспоминать.
На следующее утро Ли категорически отказался вставать; на новом участке не будет грузовика, в котором можно прокемарить весь день, и будь он проклят, если согласится покинуть дом лишь для того, чтобы сидеть как индейский истукан, дрожа от холода под резиновым пончо, и глядеть на то, как дождь смывает остатки его жизни по склону в реку. Он твердо решил остаться в кровати; на сей раз никакие доводы Джо Бена не могли его убедить.
— Ли, мальчик, ты только подумай, — многозначительно поднимает палец Джо. — Сегодня тебе даже не придется мокнуть в лодке. Мы до самого места едем в пикапе. — Настойчиво и неумолимо палец утыкается в Ли. — Давай. Прыг-скок, вставай…
— Что? — Этот холодный угол реальности разгоняет все мои теплые победные сны. — Что? Вставать? Ты не шутишь, Джо?
— Конечно нет, — сообщает он с очень серьезным видом и приступает к следующему витку кампании.
Сквозь поволоку сна я вижу поблескивающие фанатичным огнем зеленые глаза Джо Бена. Счастливый Калибан. Он предлагает мне увеселительную прогулку в пикапе. Я слушаю его вполуха и протягиваю руку за очередной порцией аспирина. Я ел его всю ночь, как соленый арахис, чтобы пресечь малейшую попытку термометра выявить, насколько я действительно болен.
— Джозефус, — прерываю его я, — поездка в пикапе ни в коей мере не может сравниться с тем улетным состоянием, в котором я сейчас пребываю. Хочешь аспиринчику? От него так ведет. — Я падаю обратно и с головой накрываюсь одеялом, напоминая себе, что сегодняшний день выбран мною для окончательного штурма — завершающего шага в моем плане. Остаться дома. От этого воспоминания меня охватывает такое возбуждение, что мне с трудом удается продолжать говорить слабым и сдавленным голосом… — Нет, Джо. Нет-нет-нет, я болен, болен, болен. — Одновременно я приправляю свою речь злорадным весельем, чтобы намекнуть Джо на свои намерения. Я предполагал, что он послан ко мне братом Хэнком, так как я был уверен, что тот тоже осознает всю важность сегодняшнего дня. Все шло к тому. Этого нельзя было отрицать. Наконец он столкнулся с неизбежностью того, что я проведу день дома… один… не считая старика, который спит все утро, а иногда и большую часть дня, если только не отправляется в город… с Вив. Мысль о тревоге брата придает новое измерение моему затаенному волнению. — Брось, Джо. Не надо. Я не поеду. — И я закапываюсь еще глубже.
— Но, Ли, ты же можешь понадобиться!
— Джо, перестань, ты застудишь мне задницу. К тому же, — я приподнимаю край простыни и бросаю на него многозначительный взгляд, — с чего это вдруг мое общество оказалось таким необходимым? Понадоблюсь? Что-то я не припоминаю, что раньше был кому-нибудь нужен. Что же такое стряслось, Джо? Отчего это бедняжка Хэнк теперь все время хочет держать меня на виду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85