После полудня, ближе к вечеру, гости насытились едой и напитками. Некоторые прогуливались вокруг дома, пожилые дремали в тени деревьев. Юноши играли в подковки, а детей прогнали подальше, так как их визг и смех мешали взрослым. Евгения немного устала и, несмотря на ее протесты, ее внесли в дом, чтобы она могла вздремнуть. Я проводила Евгению в комнату и посидела с ней, пока ее веки, не выдержав тяжести сна, не сомкнулись. Когда ее дыхание стало размеренным и спокойным, я на цыпочках вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. В это время другие дети на лужайке лакомились арбузом. Я решила пройти по всему дому и выйти через один из черных ходов. И вдруг, проходя по коридору мимо папиной библиотеки, я услышала женский смех, который заинтересовал меня, и я пошла на звук тихого разговора. Через некоторое время женщина снова засмеялась. Папа очень рассердился бы, если кто-нибудь зашел в библиотеку без его разрешения, подумала я. Я отступила на несколько шагов и прислушалась. Голоса снизились до шепота. Не имея сил преодолеть любопытство, я приоткрыла дверь библиотеки и заглянула. Я увидела Дарлинг Скотт, стоящую ко мне спиной. Низ ее платья медленно поднимался, потому что мужчина, стоящий перед ней, двигал руками под ее юбкой. Я не могла удержать шумного вздоха. Они услышали меня, и когда Дарлинг обернулась, я рассмотрела мужчину, стоящего перед ней – это был папа. Его лицо запылало от ярости, и я очень испугалась. Он грубо оттолкнул Дарлинг Скотт и пошел ко мне:
– Что ты делаешь в доме? – спросил он, крепко сжав мои плечи. Он склонился надо мной. Я ощутила сильный запах виски и слабый аромат мяты. – Всем детям было сказано оставаться на лужайке.
– Я… я…
– Ну? – проговорил он, сильно тряхнув меня за плечи.
– О, она так напугана, Джед, – сказала Дарлинг, подходя к папе и кладя руки ему на плечи. Казалось, это его немного успокоило, и он выпрямился.
Дарлинг Скотт была одной из самых хорошеньких молодых девушек в округе. У нее были пышные вьющиеся светлые волосы и васильково-голубые глаза. И не было еще такого молодого человека, который бы не свернул себе шею, заглядываясь на ее нежный цвет лица, когда она прогуливалась.
Я перевела взгляд с папы на Дарлинг, которая улыбалась, глядя на меня и расправляла платье.
– Ну? – повторил папа.
– Я была с Евгенией, пока она не уснула, папа, – сказала я. – А теперь я иду на улицу играть.
– Ну иди, – сказал он, – и смотри, чтобы я больше не видел тебя, заглядывающей в комнаты и шпионящей за взрослыми, слышишь?
– Да, папа, – ответила я и опустила глаза, потому что огонь его взгляда прожигал насквозь и приводил меня в такой трепет, что мои коленки дрожали.
Я никогда не видела его в таком гневе. Казалось, что я ему чужая.
– А теперь убирайся, – приказал он, хлопнув в ладоши. Я развернулась и выбежала из библиотеки под смех Дарлинг.
И только на улице, на ступеньках я перевела дыхание. Сердце мое бешено колотилось, оно чуть не выскочило из моей груди. Было трудно глотать, и в голове у меня все перемешалось. «Почему папины руки были под юбкой Дарлинг Скотт? Где мама?» – спрашивала я себя.
Неожиданно дверь позади меня распахнулась. Я обернулась, и мое сердце забилось еще сильнее. Я ожидала увидеть разъяренного папу, который, может, хочет еще мне что-то сказать. Но это был не папа, это была Эмили.
Она прищурила глаза:
– Что ты здесь делаешь? – спросила она.
– Ничего, – быстро ответила я.
– Папа не хочет, чтобы кого-нибудь из детей приводили в дом, – сказала Эмили.
– Я никого не приводила. Я просто была с Евгенией.
Она пристально посмотрела мне в глаза. Она зашла в дом сразу за мной. Наверное, она видела или слышала папу и Дарлинг Скотт, думала я. Что-то в ее лице говорило мне, что это правда, но я не осмелилась спросить ее об этом. Было мгновение, когда ее взгляд выражал желание расспросить меня, но она ничего не спросила.
– Тогда иди к своим маленьким друзьям, – скомандовала она с презрительной усмешкой.
Я спрыгнула со ступенек и, спотыкаясь о корни деревьев, заторопилась прочь от дома. Я упала и оглянулась назад, ожидая увидеть смеющуюся надо мной Эмили. Но она уже ушла, растворившись в воздухе как привидение.
В тот день в начале лета я по-своему, на сколько был способен мой детский разум, поняла, сколько привидений обитают здесь, в Мидоуз. Это не были привидения из рассказов Генри, и не те, которые завывают в лунном свете или расхаживают по чердаку. Это были привидения лжи, мрачные, темные, живущие в сердцах одних людей и охотящиеся за сердцами других. Впервые с того времени, когда однажды меня привели на эту плантацию – гордость всего Юга – я почувствовала страх перед тенями в доме. Ведь это был мой дом, но теперь я уже не буду так свободно и вольно вести себя в нем как раньше.
Оглядываясь назад, на прошедшие годы, я поняла, как люди теряли свою невинность, но больнее всего было осознавать, что те, кто должен был бы любить нас и заботиться о нас более чем кто-либо, на самом деле заботились только о себе, и их собственное благополучие было превыше всего. Так больно осознать свое одиночество в этом мире!
Весь тот день я стремилась утопить себя в веселье других детей, не думать о пережитом мною разочаровании. Тем летом я потеряла драгоценный кусочек своего детства.
Глава 4
От Еноха до Иезавели
Теперь, когда я оглядываюсь назад, кажется, что лето в те дни быстро и незаметно перешло в осень, а осень в зиму. Только весна была долгой и многообещающей, и с каждым годом ей требовалось все больше времени, чтобы перейти в лето.
Конечно, это были иллюзии, но я всегда с нетерпением ждала окончания зимы, которая, казалось, пришла навечно. Она дразнит нас первыми снегопадами, обещающими превратить мир в ослепительную страну чудес, где ветки деревьев сияют и искрятся. Первые снегопады всегда напоминают нам о Рождестве, о треске огня в камине, вкусных обедах, грудах подарков и о том, как весело наряжать новогоднюю елку. Чаще всего это приходилось делать мне и Евгении. Холмистые луга зима укрывает мягким белым одеялом обещаний. По вечерам из окна моей комнаты наверху я наблюдала за таинственными превращениями высохших и пожелтевших полей в молочном море, в котором плавают крошечные бриллианты.
Мальчишки в школе всегда с нетерпением ждали прихода зимы. Они наслаждались обжигающе холодным снегом и смеялись от восторга, что всегда меня удивляло.
Мисс Уолкер запрещала играть в снежки возле школы. Наказание за нарушение этого правила было суровым, что дало в руки Эмили новое орудие мести тем, кто бросал ей вызов. Особенно большое удовольствие получали мальчишки от игры в снежки, катания на санках и коньках, когда озера и пруды, по их мнению, достаточно замерзли. Пруд в Мидоуз, ставший для меня особенным с того момента, когда он принял в свои объятия бедную Пушинку, покрылся коркой льда, которая подтачивалась течением, поэтому слой льда всегда был тонким. Все реки и ручьи в нашей местности зимой становились более бурными и текли быстрее, а вода была очень холодной, чистой и приятной на вкус.
Мне казалось, что наши животные на ферме зимой слабели, их желудки, по-видимому, были заполнены ледяным воздухом, который вырывался наружу через ноздри и рты. Я всегда чувствовала жалость к бедным курам и свиньям, коровам и лошадям. Генри говорил мне, чтобы я не беспокоилась, так как у них толстые шкуры, а их шерсть и оперенье достаточно густые, чтобы перенести холод. Но мне трудно было представить, что им тепло в неотапливаемом амбаре, обдуваемом северными ветрами.
Лоуэла и другие горничные, чьи спальни были внизу в задней части дома, где не было каминов, нагревали кирпичи и заворачивали их в куски ткани и клали в свои постели, чтобы согреться. Большую часть дня Генри был занят заготовкой дров для каминов. Папа настаивал, чтобы его кабинет обогревался как можно лучше. Иногда он часами в него не заходил, а то и целыми днями. Но если, зайдя в кабинет, он обнаруживал, что там холодно, он начинал реветь как раненый медведь, и все, кто попадался ему на глаза, тут же бросались разыскивать Генри.
Зимой из-за ветра и снегопадов, холодных дождей и слякоти наша с Эмилией дорога в школу и обратно становилась неприятной, а иногда вообще невозможной. Несколько раз мама посылала Генри за нами, но папа так загружал его работой по дому, что он не успевал отвезти или привезти нас из школы.
Зима никак не влияла на Эмили. Она ходила весь год с одним и тем же выражением лица. Если что-либо и доставляло ей удовольствие, так это однообразное серое небо. Оно укрепляло ее веру в то, что мир – это мрачное и грязное место, в котором только религиозная преданность может дать свет и тепло. Мне всегда было интересно, о чем думает Эмили по дороге в школу или домой. Ветер со свистом носится в ветвях деревьев, а небо угрюмое и мрачное словно в полночь. Воздух становится таким холодным, что наши носы покрываются крошечными кристалликами льда. Даже когда мы попадали под ледяной ливень, выражение лица Эмили не менялось. Ее взгляд был всегда устремлен вдаль. Эмили не обращала внимания на снежинки, тающие у нее на лбу и щеках. Ее ноги и руки, казалось, никогда не мерзли, хотя было видно, что кончики ее пальцев покраснели так же, как и кончик ее длинного носа, который был даже краснее, чем мой.
Она едва замечала мои жалобы и только осуждала меня за дерзость жаловаться на мир, созданный для нас Богом.
– Но почему ему хочется, чтобы нам было так неуютно и холодно? – возмущалась я, а Эмили, с ненавистью глядя на меня, качала и кивала головой своим подозрениям, которые она связывала со мной со дня моего рождения.
– Разве ты не слушаешь, что говорят в воскресной школе? Бог посылает нам испытания и несчастья, чтобы укрепить наше намерение, – говорила она сквозь зубы.
– Какое намерение? – Я никогда не стеснялась задавать вопросы о том, чего я не знаю. Желание все знать и понимать было так велико, что я спрашивала даже Эмили.
– Наше намерение прогнать дьявола и грех, – сказала она. Затем Эмили остановилась, как обычно высокомерно глядя на меня, и добавила, – но должно быть уже слишком поздно для твоего спасения. Ты – Енох.
Она никогда не упускала возможности напомнить мне об этом.
– Нет, – настойчиво возражала я, устало отрекаясь от проклятья, которое Эмили обрушивала на меня.
Она продолжала идти, уверенная в своей правоте и в том, что у нее особенные уши, которые слышат слова Бога, и особенные глаза, чтобы видеть Его деяния. «Кто дал ей право пользоваться такой силой? – спрашивала себя я, – наш священник или папа?» Ему нравилось ее увлечение Библией; мы взрослели, но папа не уделял ей больше внимания и времени, чем мне или Евгении. Эмили это, видимо, устраивало, и она не возражала. Ей, как никому другому, нравилось одиночество. Она не только не стремилась быть с кем-нибудь в компании, но почему-то избегала всех и, особенно, Евгению.
Несмотря на ужасную болезнь, вызвавшую задержку в развитии, Евгения всегда была доброй и ласковой, а нежная улыбка никогда не сходила с ее губ. Ее тело оставалось таким маленьким и хрупким, ее кожа, защищенная от солнца Вирджинии как зимой, так и летом, всегда была белоснежной как цветы магнолии. По сравнению со мной, Евгения выглядела ребенком четырех-пяти лет. Я надеялась, что когда она вырастет, ее тело окрепнет, и эта жестокая болезнь, которая овладела ею, ослабнет. Но она понемногу таяла, и это разбивало мне сердце.
С годами Евгении все труднее было передвигаться даже по дому. Она так долго поднималась по ступенькам, что было пыткой слышать, как она это делает; секунды растягиваются в бесконечность, когда ожидаешь каждый новый, полный боли, шаг Евгении. Она стала больше спать, ее руки быстро уставали, когда она расчесывала свои прекрасные волосы и ей приходилось ждать меня или Лоуэлу, чтобы причесаться. Единственное, что ее раздражало, это то, что быстро уставали глаза во время чтения. Кончилось все тем, что Евгении выписали очки, и ей пришлось носить тяжелую оправу с толстыми линзами, которая, как она говорила, делала ее похожей на огромную лягушку. Но зато теперь Евгения могла читать. Она научилась читать почти так же быстро, как и я.
Мама наняла мистера Томпсона, школьного учителя на пенсии, обучать Евгению, но когда ей исполнилось десять лет, их уроки сократились до четверти часа, потому что Евгении не хватало сил для продолжительных занятий. После школы я всегда спешила к ней в комнату и находила ее уснувшей над учебниками. Тетрадь лежала у нее на коленях, а ручка зажата в пальчиках. Я все это убирала и заботливо укрывала ее. Проснувшись, она начинала жаловаться.
– Почему ты просто не разбудила меня, Лилиан? Я и так достаточно сплю. В следующий раз тряхни меня, слышишь?
– Да, Евгения, – говорила я, но мне было жаль ее будить, и я надеялась, что этот глубокий сон пойдет ей на пользу.
В конце прошлого года мама и папа, согласившись с пожеланиями доктора, купили для Евгении инвалидное кресло. Как обычно, мама постаралась игнорировать действительность, отказывалась верить в то, что Евгении становится хуже. Она во всем обвиняла ужасную погоду или то, что Евгения что-то съела.
– Евгения скоро поправится, – обычно говорила она мне, когда я, обеспокоенная, приходила к ней. – Все выздоравливают, Лилиан, дорогая, особенно дети.
И в каком только мире живет мама? Неужели она действительно думает, что достаточно только перевернуть страничку нашей жизни, и все изменилось к лучшему? Мама чувствовала себя в своем выдуманном мире гораздо уютнее. Когда ее приятельницы исчерпывали запасы своих пикантных сплетен, мама тут же начинала рассказывать им о жизни и любви героев романов, говоря о них, как о существующих людях. Что-нибудь в реальной жизни всегда напоминало ей о ком-то или о чем-то подобном, прочитанном в книгах. В первые несколько мгновений, после маминого сообщения все лихорадочно начинали припоминать, о ком же она только что говорила.
– Джулия Салимерс. Я не знаю никакой Джулии Салимерс, – обычно говорила миссис Доулинг, и мама сначала не решалась сказать правду, а затем, рассмеявшись, говорила:
– Ну, конечно же, нет, дорогая. Джулия Салимерс – героиня нового романа, который я читаю, «Дерево сердец».
Все начинали смеяться, и мама упорно желала продлить существование этого благополучного, розового мира, в котором такие маленькие девочки, как Евгения, выздоравливают и в один прекрасный день встают со своих инвалидных кресел.
И теперь, когда мы приобрели инвалидное кресло для Евгении, я всегда изо всех сил поощряла ее желание усесться в него, тогда я могла катать ее вокруг дома, или, если мама считала, что погода достаточно теплая, то и за пределами усадьбы. Генри всегда был рядом, когда нужно было помочь Евгении спуститься со ступенек, одним махом поднимая ее вместе с креслом. Я возила ее вокруг плантации, посмотреть на теленка или полюбоваться на цыплят. Мы наблюдали, как Генри и конюхи расчесывают гривы лошадей. На плантации всегда было много работы, поэтому Евгении было на что посмотреть.
Она особенно любила раннюю весну. Глаза Евгении были полны тихой радости, когда я катала ее вокруг кизиловых зарослей, сплошь усыпанных белыми и розовыми цветами, к полям желтых нарциссов и лютиков.
Все наполняло Евгению удивлением, и хотя бы на некоторое время это помогало ей забыть о болезни.
Она редко жаловалась. И, если ей становилось нехорошо, Евгения просто поднимала взгляд на меня и говорила:
– Я думаю, что мне лучше вернуться домой, Лилиан. Мне нужно немного полежать. Но ты останься со мной, – быстро добавляла она, – и расскажи мне снова о том, как Нильс Томпсон смотрел на тебя вчера, и что он сказал по пути домой.
Не знаю точно, когда я полностью осознала, но еще в самом раннем детстве я поняла, что моя сестра Евгения живет мной и моими историями. На наших ежегодных пикниках и вечеринках она видела многих мальчиков и девочек, о которых я рассказывала, но Евгения так мало с ними общалась, что зависела от моих рассказов о жизни за пределами ее комнаты. Я старалась привести своих друзей домой, но многим было неуютно в ее комнате, заставленной медицинскими инструментами, помогающими Евгении дышать, и бутылочками с лекарствами.
Я боялась, что большинство Детей, взглянув на Евгению, увидят, как она мала для своего возраста, и будут считать это уродством; я знала, что Евгения достаточно умна, чтобы понять, отчего этот страх и дискомфорт в их глазах, и в конце концов, оказалось проще рассказывать ей о ребятах.
Евгения лежала на кровати, закрыв глаза, и только мягкая улыбка блуждала на ее губах. Обычно я усаживалась рядом и принималась пересказывать все, что случилось за день в школе до самых мельчайших подробностей. Ей всегда было интересно узнать, что носят другие девочки, какие у них прически, и о чем они любят разговаривать и чем занимаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37