– Пожалуйста, папа, – простонала я. По моим щекам потекли горячие обжигающие слезы. – Пожалуйста, – умоляла я.
– Делай, что она скажет, – приказал папа.
– Подними юбку, – приказала миссис Кунс. У нее почти не осталось зубов, а те, что не выпали, были темно-серыми, и ее влажный коричневый язык трепыхался между ними, похожий на кусок гнилого дерева.
– Ну! – рявкнул папа.
Мои плечи сотрясали рыдания. Я подняла юбку.
– Вы можете отвернуться, – сказала миссис Кунс папе. Я почувствовала, как ее пальцы, холодные и твердые как гвозди, стянули с меня трусики, а ногти царапали мою кожу.
– Подними коленки, – сказала она.
Я задыхалась и хватала ртом воздух. У меня закружилась голова. Она раздвинула мои ноги. Я старалась не смотреть, но это не помогло. Я была так унижена. Мне стало больно, и я вскрикнула. Я, наверное, на мгновение потеряла сознание, потому что, когда я открыла глаза, миссис Кунс стояла в дверях с папой, заверяя его, что я не потеряла невинности. После их ухода, я лежала рыдая, пока не кончились слезы и не заболело горло. Затем я оделась и свесила ноги с кровати.
Только я начала вставать, как вернулся папа в сопровождении Эмили. Он нес большой сундук, а она – одно из своих простых мешковатых платьев. Он поставил сундук и посмотрел на меня, и его взгляд все еще был полон гнева.
– Люди съезжаются со всей страны на похороны этого мальчишки, – сказал он. – Наше имя – у всех на устах не без твоей помощи. Возможно, у меня в доме – ребенок Сатаны, но я не собираюсь устраивать его здесь как дома.
Он кивнул Эмили, которая подошла к моему шкафу и принялась выбрасывать все мои наряды. Не обращая внимания, она сваливала их в кучу у своих ног; мои шелковые блузки, красивые юбки и платья, – все те вещи, которые мама с такой заботой заказывала для меня у портных или покупала.
– С сегодняшнего дня ты будешь носить только простую одежду, есть простую пищу и проводить время в молитвах, – провозгласил папа. А затем он составил список правил: – Содержи себя в чистоте, но никакого душистого мыла, ни кремов, ни косметики. Тебе не придется стричь волосы, но ты всегда должна их убирать и закалывать, и не позволять никому, особенно мужчинам, смотреть на тебя, когда твои волосы распущены. Не вздумай и ногой ступить за пределы этого дома или наших земель без моего особого разрешения. Ты должна вести себя во всем скромно. Отныне считай себя прислугой, а не членом семьи. Ты будешь омывать ноги своей сестры, выносить за ней ночной горшок и не вздумай поднять свой дерзкий взгляд на нее, меня или даже на прислугу в доме. Ты меня поняла, Лилиан?
– Да, папа, – сказала я. Взгляд его немного смягчился.
– Мне жаль тебя, жаль, что тебе придется жить с тем, что у тебя в сердце, но мне жаль тебя потому, что я согласился с Эмили и священником наставить тебя по пути искупления.
Пока он говорил, Эмили энергично доставала все мои туфли и сбрасывала их в кучу. Из комода вытащила все мое белье и чулки и бросила все в сундук. Эмили практически смела все мои драгоценности, безделушки и браслеты. Опустошив ящики комода, она остановилась, оглядываясь.
– Комната должна быть простой как келья в монастыре, – объявила Эмили. Папа кивнул, и Эмили подошла к стене и сорвала все картины и школьные повальные грамоты в рамках. Она собрала всех моих плюшевых зверюшек, сувениры, мою музыкальную шкатулку. Она даже сдернула симпатичные занавески с окон. Все было засунуто теперь в сундук. Затем она встала надо мной.
– Сними все с себя и одень это платье, – сказала она, показывая мешкообразное платье, которое она принесла с собой. Я посмотрела на папу. Он кивнул, подергивая себя за кончики усов.
Я встала и расстегнула мое светло-голубое платье. Оно, соскользнув с моих плеч, упало к ногам. Я сделала шаг и положила платье поверх той кипы, которую Эмили соорудила из моих вещей. Я дрожала, обхватив себя руками.
– Одень это, – сказала Эмили, протягивая свое платье. Я натянула его через голову. Платье было слишком большим и длинным, но ни Эмили, ни папу это не интересовало.
– Ты можешь спускаться вниз на завтрак, ланч и обед только с завтрашнего дня, – сказал папа. – Но с этого дня ты не будешь заговаривать первой, пока тебе не зададут вопрос, и тебе запрещается разговаривать с прислугой. Мне больно от того, что приходится все это делать, Лилиан. Но тень Сатаны все еще над нашим домом, и ее необходимо убрать.
– Позволь нам помолиться вместе, – предложила Эмили. Папа кивнул. – На колени, грешница, – рявкнула она на меня. Я опустилась, она тоже, и к нам присоединился папа.
– О, Господи! Дай нам силы помочь этой проклятой душе побороть дьявола, – сказала Эмили и прочитала молитву. Когда все закончилось, они с папой вынесли сундук со всеми моими милыми и драгоценными мирскими вещами и удалились, оставив меня среди голых стен и пустых комодов.
Но мне не было жалко себя. Все мои мысли были о Нильсе. Если бы я не была такой дерзкой с папой, я, наверное, попала бы на торжество, а если бы я пошла на торжество, Нильсу не нужно было бы карабкаться ко мне в комнату, чтобы увидеть меня, и он был бы жив. Эта уверенность усилилась два дня спустя, когда состоялись похороны Нильса. Я больше не отрицала случившееся и поняла, что все это было не сном. Папа запретил мне присутствовать на похоронах. Он сказал, что это было бы позором.
– Все будут смотреть на нас, Буфов, – объявил он и добавил с ненавистью, – достаточно того, что я ходил к Томпсонам и вымаливал у них прощение за то, что ты – моя дочь. Я положусь на Эмили.
Он посмотрел на нее с большим уважением и восторгом, чем я когда-либо видела в его взгляде. Она расправила плечи.
– Всевышний дал нам силу, чтобы смело пережить наши бедствия, папа, – сказала она.
– Спасибо уже только за твою религиозную преданность, Эмили, – сказал он. – Спасибо уже за это.
В это утро я из окна своей комнаты смотрела туда, где, я знала, Нильса опускали в последнее его пристанище. Я слышала рыдания и крики так явно, будто я сама была там. Слезы текли по моим щекам, когда я читала молитву Господу. Затем я поднялась, чтобы принять всю тяжесть моей новой жизни, по иронии судьбы найдя некоторое облегчение в самодеградации и боли. Чем грубее со мной обращалась и разговаривала Эмили, тем лучше мне было. Я больше на нее не обижалась. Я поняла, что этот мир для таких как Эмили, и больше не убегала к маме за помощью или сочувствием.
Так или иначе мама смутно осознавала, что произошло, потому что она никогда не понимала наших отношений с Нильсом. Она слышала подробности этого ужасного случая и слышала версию Эмили; но как и все остальное, что было неприятным, мама старалась побыстрее забыть. Мама была как сосуд, который переполнен печалью и трагедиями и не может вместить еще что-либо.
Время от времени она делала замечания по поводу моей одежды или прически, а иногда даже интересовалась, почему я не хожу в школу, но как только я начинала объяснять, она отворачивалась или меняла тему разговора.
Вера и Тотти всегда старались принести мне побольше еды, или сделать мне что-нибудь приятное. Также относились и остальные слуги и рабочие. Они, также как и прислуга, были опечалены тем, что я так безропотно приняла свою судьбу. Но когда я думала о всех тех людях, кто любил меня и кого я любила и о том, что с ними произошло – начиная с моих настоящих родителей и заканчивая Евгенией и Нильсом – я ничего не могла поделать, кроме как принять мое наказание и искать спасения, как сказали мне папа и Эмили.
Каждое утро я вставала рано, чтобы успеть вынести ее ночной горшок. Я мыла его и возвращалась до того, как Эмили проснется. Затем она садилась, и я приносила тазик с теплой водой и полотенцем, чтобы вымыть и вытереть ей ноги. После этого она одевала платье, а я становилась перед ней на колени и повторяла за ней молитвы. Затем мы спускались к завтраку, и Эмили или я читали отрывки из Библии, которые она выбирала. Я повиновалась папе и никогда не заговаривала первой. Обычно мои ответы сводились к простым «да» или «нет».
По утрам, когда мама присоединялась к нам, было тяжелее придерживаться заповедей. Мама обычно вспоминала что-то из прошлого и рассказывала мне об этом, как когда-то много лет назад, ожидая, что я буду смеяться и высказывать свое мнение. В такие минуты я переводила взгляд на папу: разрешит ли он мне ответить ей. Иногда он кивал, и я отвечала, а иногда он хмурился, и я молчала.
Мне разрешили брать Библию и выходить на час погулять, повторяя молитвы. Эмили строго следила за временем и звала назад, когда час истекал. Меня заставляли делать много лакейской работы. Видимо мое наказание должно бы очистить мою душу. Я думаю, папа и Эмили понимали, что прислуга в доме и рабочие все равно будут делать работу и для меня. Я должна была сама прибирать свою комнату и уж, конечно, периодически делать что-нибудь и для Эмили. Но большую часть моего свободного времени я должна была посвятить религии.
Прошла неделя после смерти Нильса, и однажды днем меня пришла навестить мисс Уолкер. Тотти убирала как раз рядом с дверью в папин кабинет, и она услышала разговор, а затем заглянула ко мне, чтобы сообщить об этом.
– Твоя учительница здесь и спрашивает о тебе, – с восторгом объявила она. Тотти убедилась, что в моей комнате безопасно и затем вошла, закрыв за собой дверь. – Она хочет узнать, что с вами, мисс Лилиан. Она сказала вашему папе, что вы были ее лучшей ученицей. А то, что вы не ходите в школу – это грех. Капитан был взбешен ее словами. Я поняла это по его голосу. Вы знаете, как он говорит в таких случаях. Он громыхает, как железная посудина, полная камней, и он сказал ей, что ваше обучение продолжается дома и ваше религиозное образование теперь на первом месте. Но мисс Уолкер сказала, что это неправильно, и она пожалуется на него начальству. Он совершенно взбесился и пригрозил, что она потеряет работу, если хотя бы пикнет. Он сказал, пусть она не пугает его. «Вы что, забыли, кто я? – кричал он. – Я Джед Буф. А моя плантация одна из самых больших в стране». Но она не отступила ни на шаг и повторила, что все равно пожалуется, и он попросил ее уйти. Что ты думаешь об этом? – спросила меня Тотти.
Я печально покачала головой, вздыхая.
– Что с вами, мисс Лилиан? Вы что не рады?
– Папа, наверняка, сотрет в порошок ее, – сказала я. – Она просто очередной человек, который меня любит и поплатится за это. Лучше бы она прекратила эти попытки.
– Но, мисс Лилиан, все говорят, что ваше место в школе и…
– Тотти, тебе лучше уйти, а то разговор услышит Эмили и уничтожит тебя.
– Меня не уничтожат, мисс Лилиан, – ответила она, – я собираюсь уехать из этого мрачного места и очень скоро. – В ее глазах стояли слезы. – Я просто не могу смотреть на ваши страдания и думаю, что, услышав об этом, у Лоуэлы и старины Генри просто не выдержали бы сердца.
– Ну не говори им, Тотти, я не хочу делать больно еще кому-нибудь, – сказала я. – И не делай ничего такого, чтобы облегчило мои страдания, Тотти. Мне должно быть трудно. Я должна быть наказана.
Она покачала головой и ушла. Бедная мисс Уолкер, думала я. Я скучала по ней, по классу, по тому восторгу, который я получала от учебы. Но я знала, как жутко будет мне сидеть в классе и, оглядываясь назад, видеть пустую парту Нильса. Нет, папа оказал мне услугу, запретив ходить в школу, думала я, и молилась, чтобы он не стал причиной потери работы для мисс Уолкер.
Но экономические проблемы заставили папу забыть обо всем, включая и мисс Уолкер. Спустя несколько дней папу вызвали в суд, потому что один из кредиторов возбудил против него дело, так как папа не смог выплатить долг. В первый раз за все время существования поместья появилась реальная возможность потерять Мидоуз. Этот кризис был главным предметом разговоров на плантации и в доме. Все были буквально как на иголках, ожидая развязки. В итоге папе пришлось сделать то, чего он больше всего боялся – продать часть Мидоуз и кое-что из сельскохозяйственного оборудования.
Потеря части плантации, даже самого маленького кусочка, для папы было ударом, который он едва перенес. Это очень его изменило. Его походка перестала быть такой самоуверенной и надменной. Теперь он входил в кабинет, опустив голову, как будто ему стыдно было смотреть в глаза изображенным на портретах его отцу и деду. Мидоуз переживало самое страшное. Многие поместья на Юге пережили Гражданскую войну, но оказались бессильными перед экономическим кризисом.
Папа стал чаще напиваться. Я почти уже не видела его без стакана виски в руке. От него постоянно несло спиртным. Я часто слышала его тяжелые шаги по ночам, когда он, наконец, выходил из своего кабинета. Папа брел по коридору, останавливался у моей двери, иногда почти на минуту, и затем продолжал свой путь. Однажды ночью он налетел на стол и уронил лампу. Я слышала, как она разбилась, но я была слишком напугана, чтобы открыть дверь и выглянуть. Я слышала его проклятья, когда он потом споткнулся.
Никто не делал замечания по поводу его выпивок, хотя знали об этом все. Даже Эмили не обращала внимания или прощала ему. Однажды он вернулся из деловой поездки таким пьяным, что Чарлзу пришлось внести его в комнату, а как-то утром Вера и Тотти обнаружили его мертвецки пьяным и уснувшим на полу возле своего стола, но никто не смел высказать ему что-либо.
Конечно, мама никогда этого не замечала, а если такое и случалось, она притворялась, что ничего не произошло. Пьянство делало папу даже более придирчивым. Казалось, виски будили всех тех монстров, которые спали в его сознании и доводили их до бешенства. Были вечера, когда он становился диким зверем и крушил все, что попадалось под руку в кабинете, а иногда мы слышали пальбу и думали, что он с кем-то сражается, или ему казалось, что какой-то из предков на портрете осуждает его за плохое ведение дел.
В один жуткий вечер, закончив работу над бумагами, он обыкновенно напился в своем кабинете и начал подниматься наверх, хватаясь за перила и подтягиваясь, пока не добрался до площадки. Но неожиданно выпустил из рук перила, закачался и, потеряв равновесие, покатился кубарем вниз по ступенькам. Он рухнул на пол с таким грохотом, что весь дом вздрогнул. Все выскочили из комнат, все, кроме мамы.
Папа стонал и тяжело вздыхал, распластавшись внизу. Его правая нога была так сильно подвернута под него, что казалось, будто она отломилась. Чарлзу пришлось помочь папе подняться с пола, но когда дотронулись до его ноги, он взвыл от боли, и пришлось оставить его на полу до прибытия врача.
Папа сломал ногу выше колена. Это был тяжелый перелом и требовал постельного режима на несколько недель. Доктор наложил гипс, и папу перевели наверх, но так как ему теперь требовался особый уход и была нужна еще одна комната, его расположили в спальне между его и маминой комнатами.
Я стояла возле мамы, которая, комкая свой платок, причитала:
– Боже мой, что нам делать, что нам делать?
– Ему некоторое время будет больно, – сообщил нам доктор, – ему нужен покой. Я буду заезжать время от времени, посмотреть на него.
Мама быстро удалилась в свои апартаменты, а в его комнату вошла Эмили.
Я не могла представить, что папа окажется прикованным к постели. Я была уверена, что когда он протрезвеет и осознает случившееся, то придет в бешенство. Тотти и Вера боялись приносить ему поднос с едой. В первый раз, когда Тотти принесла поднос, он швырнул его в дверь, и ей пришлось все убирать. Я предполагала, что они с Эмили найдут способ обвинить меня во всем случившемся, поэтому я оставалась в своей комнате, дрожа в ожидании.
Два дня спустя в полдень ко мне пришла Эмили. Я уже съела ланч и вернулась в свою комнату, чтобы прочитать определенный мне отрывок из Библии. Эмили подняла плечи и выглядела так, будто в ее позвоночник вставили металлический прут. Она ухмыльнулась и поджала губы.
– Папа хочет тебя видеть, – сказала она. – Прямо сейчас.
– Папа?
Сердце мое тревожно забилось. Какую новую епитимию он наложит на меня за случившееся.
– Отправляйся к нему сейчас же! – приказала она. Опустив голову, я медленно поднялась. Когда я подошла к двери папиной комнаты, я оглянулась и увидела, что Эмили строго смотри на меня. Я постучала и стояла, ожидая ответа.
– Войдите, – рявкнул папа.
Я открыла дверь и вошла в спальню, которую превратили для него в больничную палату. На столике рядом с кроватью стояло судно. Его поднос с завтраком был на специальном столике на кровати, и папа сидел, опираясь спиной на две огромные толстые подушки. Стеганое одеяло укрывало его ноги и тело, но гипс был виден из-под нижнего угла одеяла. Рядом лежали книги и бумаги.
Волосы папы были всклокочены. На нем была ночная рубашка с открытым воротником. Он был небрит, его глаза заволокла дымка, но когда я вошла, он выпрямился.
– Ну, проходи, не стой там, словно маленькая идиотка, – рявкнул он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37